При свете дня я наконец-то увидела остров. Он был размером с приличный стадион на сто тысяч зрителей. А Мертвый город Остреа оказался совсем небольшим, но потряс меня своим величием. Сразу же за домом Херри начиналась улица — выщербленные и растрескавшиеся камни все еще хранили память о пятнадцатом веке. Сама улица состояла из десятка домов, довольно прилично отреставрированных. Сохранились даже флюгера на крышах и орнамент порталов: вырезанные из камня раковины, гладкие тела дельфинов и угрей, тритоны и листья неизвестных мне растений.
— Неужели вы отняли все это у моря? — спросила я Херри-боя.
— Нет. Не совсем. Десять лет ушло на реставрацию того, что осталось. Несколько новых построек были удачно стилизованы. Это типичный голландский город конца пятнадцатого века…
— Вы могли бы иметь приличные деньги, Херри. Сдавайте все эти дома под гостиницы, здесь отбоя не будет от клиентов.
Херри-бой с укоризной посмотрел на меня.
— Вы рассуждаете как американка, Катрин.
— Разве?
— Да. Только американцы ищут во всем… как это? Сиюминутную выгоду. А еще говорят, что русские совсем непрактичны.
— Заблуждение, Херри. Русские бывают разными. Я, например, — очень практичный человек.
Я никогда не упущу своей выгоды. И в этом сильно отличаюсь от несчастной Агнессы Львовны, решившей пожертвовать такой ценной картиной. Я до сих пор не могла объяснить себе ее эксцентричный поступок — особенно если учесть, что диссидентка Агнесса Львовна Стуруа всегда смотрела в сторону “Свободы”, “Свободной Европы” и “Голоса Америки”. И все же, все же… Ее ненависть — и ко мне, и к картине, была очень безрассудной, очень русской; Агнесса действительно не останавливалась ни перед чем, она с легкостью пожертвовала фантастической суммой — только для того, чтобы хоть как-то достать меня, чтобы заставить мучиться и страдать. Или — чтобы погубить, если слухи о мистическом предназначении картины, о которых она не могла не знать, верны.
Мартышкин труд, Агнесса Львовна.
Я не стою таких затрат, но, возможно, Херри-бою повезет, и он станет-таки обладателем левой створки триптиха. А вы все равно останетесь при своих миллионах…
— Вы совсем не слушаете меня, Катрин!..
— Простите, Херри. Вы говорили о том, что русские непрактичны. А я сказала, что это заблуждение.
— К сожалению.
— Подумайте над моим предложением, Херри. Почему бы не запустить сюда туристов на зимнее время? Вы же сами рассказывали мне о любви Лукаса Устрицы и дочери бургомистра, — я испытующе посмотрела на него: я все еще не могла примириться с ночной сценой, которая так не вязалась с обликом Херри-боя.
— И что? — он насторожился.
— Все очень просто. Вы художественно оформляете эту легенду, запускаете ее в средства массовой информации, тиражируете в буклетах, отпечатываете на глянцевой бумаге. Людям нравятся такие легенды. Они все время ищут подтверждения существованию вечной любви.
— А вы не верите в вечную любовь.
— Я вообще не верю в любовь, — вряд ли все, происходившее со мной за последние десять лет, включая Быкадорова и Леху, можно было назвать любовью. — Я допускаю страсть. А страсть и любовь — совсем не одно и то же.
— Вы думаете?
— Конечно. Страсть — это естественная физиологическая потребность в выбросе энергии, а любовь — это, простите, шизофрения, — припечатала я. — Раздвоение личности, смешанное с манией величия.
— Вы меня пугаете, Катрин, — Херри-бой покачал головой.
— Нисколько. Так вот. После массированной промывки мозгов вы открываете здесь подворье. Отель для молодоженов. Медовый месяц на острове в Северном море, чем не экзотика? Пускай эти дураки занимаются любовью с утра до вечера, а в свободное время ловят вашу знаменитую сельдь. Это очень хорошая мысль, Херри. Дарю.
— Почему же она так похожа на вас? — снова затянул свою волынку Херри-бой. Видно, до конца жизни мне не избавиться от этих сравнений с двойником из пятнадцатого века.
Я взбежала на крыльцо ближайшего дома и посмотрела на Херри.
— Можно, я войду?
— Конечно. Это ведь еще и маленький этнографический музей, Катрин.
Ну конечно, одинокая центральная часть триптиха, которой так фанатично предан Херри, нуждается в подпорках. Немного найдется дураков, чтобы тащиться сюда с побережья только ради одной картины.
Не дожидаясь Херри, я толкнула дверь и вошла вовнутрь.
Этнографический музей, Херри прав.
Безжизненные стены, безжизненная утварь, огороженная тонкими белыми канатами, аккуратные таблички под каждым предметом, температурные датчики. Все стерильно, даже воздух. Никакого присутствия жизни. Я сразу поскучнела, я ненавидела этнографические музеи. Еще со времен одного моего поклонника из скульптурной мастерской, свана по национальности. Сван регулярно таскал меня на площадь Искусств, в Этнографический. Там, на втором этаже, в грузинских залах, он тыкал в кувшины, вязаные сапоги читеби и бурки. Я должна была полюбить все это, но так и не смогла…
— Это типичный голландский дом конца пятнадцатого века, — забубнил за моей спиной Херри-бой.
— Да ладно вам, Херри. Я же не платила за экскурсию.
— Вам неинтересно?
— Не могу сказать, чтобы я была в восторге. Лучше скажите мне, в этом доме кто-нибудь жил? Тогда, в пятнадцатом веке?
— Нет… мы воссоздали его. Но это очень точная копия…
— Не сомневаюсь. Даже ваша берлога выглядит куда эффектнее. Вот если бы вы показали мне что-нибудь настоящее… Идемте отсюда, Херри!
Я первая выскочила наружу и уселась на ступеньках в ожидании Херри. Его не было несколько минут — ровно столько, сколько нужно было, чтобы проглотить обиду. Наконец появился и он. И тоже присел рядом.
— Вы очень странный человек, Катрин.
— Ничего не поделаешь.
— Теперь я даже не знаю… Я боюсь показывать вам Лукаса Устрицу.
— Почему? — я удивленно вскинула брови.
— Одно ваше присутствие… Ваше пренебрежительное отношение ко всему — оно может оскорбить его.
— Успокойтесь, Херри. Это всего лишь картина. Не думаю, что она начнет топать на меня ногами. И указывать на дверь.
— Это не просто картина. Это живое существо, оно живет своей жизнью, оно видело гораздо больше, чем мы с вами, гораздо больше знает. И уже одним этим заслуживает как минимум почтение.
— Я не спорю, Херри. Я постараюсь быть почтительной.
Херри-бой поднялся со ступенек и побрел вдоль улицы. Я последовала за ним. Пятнадцатый век оказался мишурой, оберткой от конфеты, грандиозным обманом. Херри, так преданный ему, оказался не в состоянии его воплотить. Все очень просто, Херри-бой, живая плоть — вот чего тебе не хватает. Если бы ты спал с женщинами регулярнее, чем ездил на побережье, если бы ты напивался вдрызг в кабачке “Приют девственниц”, если бы ты почаще гонял на велосипеде и пару раз свалился бы с моста — тебе было бы проще. Но ты ограничил себя мертвыми, хотя и прекрасными, предметами, и от этого не выиграл никто…
— Эй! Херри! Подождите! — заорала я, но Херри-бой даже не обернулся.
Я догнала его уже в самом конце улицы.
— Вы хотели увидеть настоящее, Катрин, — бросил он. — Здесь есть настоящее. Единственный дом, который уцелел при наводнении. Мы не трогали его, все осталось так, как было.
— Отлично. Там и хранится картина?
— Что вы! Картина требует специального помещения, собственного температурного режима и вентиляции. Сырость ей противопоказана. А дом, о котором я вам говорил, принадлежал Рогиру Лонгтерену, торговцу рыбой. Лукас снимал у него верхний этаж под мастерскую. Это была его последняя мастерская. К сожалению, она не сохранилась. Остался только первый этаж, там, собственно, и была рыбная лавка.
…Теперь Херри-бой взял инициативу в свои руки: он первым вошел в остов двери, украшенной порталом: так вот откуда его реставраторы черпали вдохновение! Полустертый, изъеденный морем камень еще хранил очертания сказочных морских чудовищ. Я могла поклясться, что некий Рогир Лонгтерен никогда не вытаскивал их из своих сетей.
Я прошла следом. Никакой утвари, никаких стекол в узких высоких окнах, только камень и свинцовое небо над ним — вместо крыши. Я коснулась пальцами стены — и она тотчас же откликнулась: так откликается на прикосновение тело человека.
Мне стало не по себе. Эти стены действительно помнили многое. Я резко отдернула руку и обернулась к Херри-бою.
Он улыбался, довольный произведенным эффектом.
— Ну как? Это настоящее, Катрин?
— Да. Это настоящее.
— Картина здесь, рядом.
Я покинула призрак рыбной лавки Рогира Лонгте-рена с легким сердцем. Я оказалась не готова к декорациям позднего средневековья.
Сразу же за скелетом дома я увидела еще одно здание: оно было выстроено совсем недавно, ничего общего с остальной архитектурой острова, самый обыкновенный куб со сферической крышей. Куб был сложен из кубов поменьше: пористый известняк, сохраняющий почти человеческое тепло. Херри-бой открыл дверь ключом: похоже, это были единственные двери на острове, которые запирались.
Сразу же за скелетом дома я увидела еще одно здание: оно было выстроено совсем недавно, ничего общего с остальной архитектурой острова, самый обыкновенный куб со сферической крышей. Куб был сложен из кубов поменьше: пористый известняк, сохраняющий почти человеческое тепло. Херри-бой открыл дверь ключом: похоже, это были единственные двери на острове, которые запирались.
— Только осторожно, — шепнул мне он.
— А что такое? — таким же шепотом спросила я.
— Картина устает от посторонних.
— Надо же, какая капризная!..
Мы на несколько минут задержались в крохотном гардеробе — или в помещении, похожем на гардероб. Херри-бой заставил меня снять ботинки и разулся сам.
— Здесь два зала, — сказал он. — Первый — то, что удалось собрать о Лукасе ван Остреа и о его времени. Все настоящее. Несколько рисунков, которые приписывают последователям Лукаса.
— У него были последователи?
— Да. Но никто не достиг и четверти того мастерства, которым обладал Лукас. Говорят, что он обладал секретом изготовления особых красок. Этот секрет с его смертью был утерян безвозвратно…
Я вспомнила краски “Всадников” — они совсем не потеряли своей яркости Деве Марии повезло чуть меньше — пять столетий ее мотало по миру. И все же даже она не требовала особой реставрации.
Херри провел меня в первый зал, обшитый потемневшими дубовыми панелями и медными пластинами в простенках. На стендах под стеклом были выставлены раскрытые рукописи, несколько офортов и рисунки.
— Подарок Утрехтского университета. Подарок Роттердамского Университета. Книга из Мюнхенской пинакотеки, — комментировал Херри — Все то, где хотя бы косвенно упоминается Лукас ван Остреа и его время.
Придыхания Херри-боя не произвели на меня никакого впечатления. Я была слишком далека и от пятнадцатого века, и от всех последующих. Быть может, встреча с центральной частью триптиха несколько взбодрит меня.
Самым интересным для меня экспонатом по-прежнему оставался Херри-бой. Метаморфозы, начавшиеся еще на шоссе в Харлинген, продолжались. Только здесь, в крохотном музейчике, он по-настоящему ожил.
Херри-бой подошел к двери, ведущей в центральный зал, и толкнул ее.
— Входите, Катрин.
И я вошла.
Картина располагалась у противоположной стены, за толстым защитным стеклом. По размерам она полностью совпадала со “Всадниками”, то есть была совсем невелика. И в то же время заполняла собой все пространство. Она как будто парила над залом, окутанным мягким, струящимся светом. Он проникал с потолка, шел от стерильно-белых стен и такого же светлого пола. Футуристический интерьер, в самой сердцевине которого была спрятана картина, вовсе не казался неуместным. Наоборот, он тактично уходил на задний план, чтобы дать зрителю сосредоточиться на последнем творении Лукаса Устрицы.
Я медленно подошла к картине.
Центральная часть, Херри-бой прав.
Все события, после появления всадников Апокалипсиса, были изображены с хронологической точностью.
Видения Страшного суда заставили меня содрогнуться: горящие города и тонущие корабли в пейзаже, жуткие монстры, пожирающие грешников; ангелы смерти — и Зверь…. Тот самый зверь, число которого 666. Все семь голов его были отталкивающи и прекрасны одновременно. Картина глухо ворочалась за толстым стеклом, и я вдруг испытала чувство панического страха: а вдруг она прорвет такое ненадежное стекло, и вся эта лава человеческого греха расползется по острову и сожрет его. А потом сожрет и само море, и побережье, и крошечную Голландию… Я рыскала глазами по полотну, надеясь найти хоть какую-то точку опоры, хоть какое-то спасение от Зверя.
Но спасения не было.
Зверь вползал в меня, покачивая всеми своими головами, и сквозь чешую этих голов просматривались человеческие черты: прекрасные глаза, которые невозможно не любить; изогнутые уголки губ, неукротимые волны ресниц…
— Катрин!
Я нехотя оторвала взгляд от картины.
— Вы стоите уже полчаса, Катрин, — голос Херри-боя с трудом проникал в меня. — Это великая картина, правда?..
— Это великое зло, — я тотчас же возненавидела себя за полчаса глубокого петтинга со Зверем. — Интересно, куда смотрит бог?
— Вы же не верите в бога, Катрин…
— Лучше бы я верила. Идемте отсюда, Херри.
Я вышла из зала с одной лишь мыслью — вернуться сюда снова. И зашнуровывала свои “катерпиллеры” гораздо дольше, чем обычно. Неприлично долго. Голландец застал меня у картины за непристойными мыслями, теперь же нужно сделать вид, что никаких непристойных мыслей и в помине не было.
* * *До убежища Херри-боя мы добрались в полном молчании. Только здесь я почувствовала себя в безопасности. Херри оказался молодцом: даже в доме он не попытался заговорить со мной. Я вытянулась на узкой койке и прикрыла глаза. Никакой надежды. Лукасу Устрице удалось сделать грех таким привлекательным, а кару за грехи такой сладкой, что перед этим невозможно было устоять. Даже я не устояла. Практичная русская девушка Катя Соловьева. И не за это ли самое полюбила создателя картин дочь бургомистра Катрин?..
— Жаль, что ваш обожаемый художник не был испанцем, Херри!..
— Почему? — Херри показал тактичный нос из-за перегородки.
— Святая испанская инквизиция уничтожила бы все это богохульство в зародыше. И не было бы никаких проблем.
И старичок Гольтман был бы жив, добавила я про себя. И фартовый вор Быкадоров соблазнил бы не одну женщину. И Леха Титов до сих пор управлял бы своей нефтяной империей…
— Вы сердитесь на картину, Катрин?
— Я сержусь на себя.
— Я понимаю вас…
— Давайте закроем тему.
— Хорошо, — он был удивительно покладист. Он добился своего. Я увидела картину и не смогла не проникнуться ей. Он сам стал свидетелем этого.
Нет, невозможно оказаться побежденной — ни Лукасом Устрицей, ни Херри-боем. Я вскочила с койки и нервно заходила по комнате, подавляя желание стянуть с каминной полки делфтский фаянс и грохнуть его об пол.
— Давайте не будем закрывать тему, Херри! — крикнула я, и он с готовностью материализовался в комнате, уселся в единственное кресло и уставился на меня.
— Слушаю вас, Катрин.
— Это дьявольщина. Дьявольщина чистой воды. И вы служите этой дьявольщине. Вы сатанист, Херри! Вы говорите, он создавал этот триптих для алтаря?
— Для алтаря церкви Святой Агаты, если верить позднейшим записям. К сожалению, сама церковь не сохранилась.
— Она бы не сохранилась в любом случае. Как может сохраниться церковь, имея в своем алтаре послание дьявола?
— Почему же — дьявола?
— Потому что богом там и не пахнет. Никакого намека, никакой надежды. Все позволено. Все, вы слышите — все! — оправдывает грех! Вы законсервировали на своем острове оправдание греха! Даже самого страшного. Даже смертного.
— А разве это плохо? — Херри, ухвативший тонкими пальцами подбородок, улыбнулся мне.
Я наткнулась на эту улыбку, как на неожиданное препятствие в темноте. И едва удержалась на ногах.
— Как к вам попали “Всадники”, Катрин? — неожиданно спросил Херри.
Я ожидала чего угодно, только не этого вопроса. Я оказалась к нему неготовой. Глаза Херри раздевали меня, вещь за вещью: они аккуратно расшнуровывали ботинки, стягивали джинсы и рубашку. Потом настал черед кожных покровов, мышечных тканей и моментально опустевшей сердечной сумки. Он хотел добраться до сути. До знания, которым обладали только я, Лавруха и Жека.
— Но вы же в курсе, Херри, — пролепетала я. — Вы прекрасно знакомы с Лаврентием. Эта картина досталась ему совершенно случайно…
— Да. Я в курсе. Но как они попали к вам на самом деле?
Неужели чертов дурак Лавруха проболтался голландцу по пьяной лавочке? В последние дни перед отъездом они стали подозрительно близки, парни — не разлей вода… С Лаврухи станется, пиво “Балтика” заставляет его неадекватно реагировать на окружающих. Черт, “Балтика”! Две бутылки, привет от Северной Пальмиры — Северной Венеции, до сих пор болтаются у меня в рюкзаке. Нужно сунуть их Херри, не рассказывать же о том, что я просто банально стибрила доску у мертвеца, в самом деле!..
— У меня для вас подарок, Херри. От владельца картины. Первого, — с нажимом сказала я.
— От кого?
— От Лаврентия.
— Не думаю, чтобы он был первым хозяином. Давайте ваш подарок.
Я вынула пиво, завернутое в футболки, из рюкзака и протянула их Херри.
— Отлично, — сказал он. — Выпьем сегодня за ужином. Хотя мне не очень нравится русское пиво…
Перспектива остаться здесь еще на одну ночь совсем мне не улыбалась, я хотела покинуть этот дурацкий остров с его провокационной картиной еще до темноты. Но Херри, вместо того, чтобы отвезти меня на побережье, предлагает поужинать.
— Я вовсе не рассчитывала, — осторожно сказала я. — Я ведь посмотрела картину… Судя по всему, “Всадники” действительно являются левой створкой… Я убедилась в этом. Картина сейчас находится у меня, в Питере… Я уже сказала вам… Я готова предложить свои услуги в передаче доски голландской стороне. Вам, Херри…