Командир показал Федосову три пальца. И тут же лейтенант скомандовал артиллеристам:
— Три снаряда впереди по курсу судна, беглым — огонь!
Выстрелы прозвучали почти слитно, отдавшись в ушах долго не смолкавшим громовым рокотом. Впереди шхуны поднялся частокол из водяных фонтанов. Она снова резко повернула и, не отвечая на сигналы с подлодки, уходила зигзагами.
Крашенинников дал полный ход обоими электродвигателями, и распорядился готовить дизели к работе в позиционном положении. Он изменил курс лодки, развернув ее так, чтобы могли стрелять оба орудия. Со шхуной не сближался, хотя дистанция стрельбы для его сорокапяток была еще великовата. Решил быть осторожным до конца. Его злило упрямство шведского дурака-капитана, который из-за трусости или, наоборот, лихачества подставляет свое судно и экипаж под огонь пушек, злило его и то, что, участвуя в этой навязанной ему игре в кошки-мышки с парусником, он может стать. мишенью для гитлеровских самолетов: день-то вон какой ясный, самый что ни на есть летный.
Очередных три снаряда легли с небольшим перелетом впереди шхуны, три последующих — за ее кормой. Расстояние между нею и подводной лодкой Крашенинников сохранял неизменным. И тогда случилось то, чего он не ожидал.
Синий флаг с желтым крестом на бизани шхуны исчез. На его месте по ветру распласталось полотнище с раскоряченным пауком-свастикой. В тот же миг снизу, из люка, высунулась голова штурмана. Лицо у него было багровое, в белых пятнах. Задыхаясь от быстрого подъема по крутому трапу, он выкрикнул:
— Товарищ командир, парусник радирует открытым текстом по-немецки: «Всем! Всем! Всем! Атакован советской подводной лодкой! На помощь!»
Крашенинников махнул рукой штурману и повернулся к Федосову:
— Огонь на поражение!
Воздух содрогнулся от слитного протяжного грохота. На палубу со звоном упали стреляные гильзы.
Море перед парусником вспучилось, выбросило три начиненных огнем водяных смерча. Парусник- вильнул в одну, в другую сторону. На миг его скрыла поднявшаяся из волн и радужно светившаяся на солнце стена. Позади мостика шхуны сверкнуло несколько ярких вспышек, взметнулся язык пламени, и густо повалил дым, пачкая голубизну неба ядовито-черными пятнами.
Паруса на мачтах шхуны вдруг опали, и она, пройдя по инерции какое-то расстояние, остановилась. К топу фок-мачты торопливо поползли пестрые флаги.
— Что они? — спросил Крашенинников у боцмана. Тот уже быстро листал пухлый том свода международных сигналов.
— Застопорили ход. Просят разрешения спустить шлюпки и покинуть судно.
— Давно бы так, а то фокусничают, — удовлетворенно пробурчал Крашенинников и приказал прекратить огонь.
— Вот гады, под шведов рядились, думали, что мы лопушки и пропустим их за здорово живешь! Хрена два им! — радовался боцман.
— Запросите название судна, с чем, откуда и куда идет, — резко оборвал его командир.
Боцман замахал флажками. Ответ со шхуны докладывал по словам:
— Частная шхуна «Рози», порт приписки Кольберг. Экипаж семнадцать человек, капитан Шуккерт. Идет с железной рудой из Швеции, из Лулео, в Клайпеду… Товарищ командир, они по-русски шпарят, — удивился боцман. — Пишут: «Мы — мирный корабль… Нет оружие, нет пушка».
— Ответьте: исполняйте приказ! Немедленно оставить судно! Через пять минут открываю огонь! — злым голосом приказал командир.
«Ишь ты, «мирный корабль», а в трюмах — руда для снарядов и пушек… Да за один обман с флагом этого «мирного» стоило бы на дно без предупреждения отправить!» — гневно думал Крашенинников, рассматривая шхуну в бинокль. Вспомнился разговор со старпомом, и он пожалел, что все же был с ним излишне резок.
По его приказанию рулевой изменил курс, и подлодка начала медленно приближаться к лежавшему в дрейфе паруснику. С него уже спустили шлюпки, и в них скатывались по штормтрапам и прыгали прямо с борта обезумевшие от страха люди. Одна за другой шлюпки отошли от шхуны. В последнюю сел толстяк с портфелем под мышкой. Матросы гребли вразброд, и шлюпки вертелись почти на месте поблизости от шхуны. По ее палубе от борта к борту метался забытый командой большой черный пес.
Крашенинников пересчитал глазами людей в шлюпках. Их было семнадцать. Трое в бинтах «Видно, зацепило осколками», — решил он. Подлодка вышла к правому борту парусника. Здесь не было такого дыма. Крашенинников вгляделся в бинокль и ахнул. В борту судна зияла пробоина. С добрые ворота! Но шхуна не тонула. «Почему?.. Можно подумать, что в ее трюмах не железная руда, а пробка или пустые деревянные бочки!»
Из предосторожности командир еще раз изменил курс лодки и прекратил сближение с парусником.
— А еще какие сюрпризы? — пробормотал он вслух, ощупывая судно настороженными глазами. На мостике, в стенке штурманской рубки, показавшейся ему теперь излишне громоздкой для миниатюрного парусника, он увидел щели, похожие на амбразуры, а на крыше рубки — странную короткую трубу.
«Что это? Труба поворачивается?.. Да ведь это же перископ!..»
В тот же миг на палубе покинутого командой судна показалась и сразу скрылась чья-то голова.
Так вот каков этот «мирный корабль»!.. Крашенинников больше не колебался, приказал открыть огонь по шхуне.
Снаряды рвались на мостике, на кормовой надстройке судна, вздымая на большую высоту снопы огня, черного дегтярного дыма и деревянных обломков. Рухнула обращенная к лодке стена штурманской рубки, и взорам подводников открылась малокалиберная скорострельная пушка с тонким, словно игла, стволом. Вокруг станины пушки в безжизненных позах лежали артиллеристы. Из люковых тамбуров, дверей надстройки выскакивали и метались по палубе люди в форме гитлеровского военного флота. Шхуна заметно осела в воду и накренилась на правый борт. По наклонной палубе люди, как с горки, скатывались в море и пытались вплавь добраться до шлюпок, которые с началом обстрела убрались подальше от судна.
Крашенинников приказал приготовить к выстрелу торпедный аппарат, но не спешил использовать его. По правде говоря, ему было жалко торпеды, которая могла пригодиться для более стоящей цели, а снаряды и так исправно поражали парусник. Взрыв на его баке сорвал с фундамента якорную лебедку. Из клюза выпал двулапый якорь и увлек за собой под воду оборванную якорную цепь. Покачнулась и рухнула в море, обрывая ванты и штаги, изуродованная грот-мачта..
— Все, хана фашисту! — выругался боцман и перекрестил парусник ладонью.
И тут из люка послышался взволнованный голос старпома:
— На шхуне остались люди! Они переговариваются по гидроакустике со своей подлодкой. Слышим ее шумы. Лодка приближается. Очень быстро приближается!
— Все вниз! Срочное погружение! — крикнул Крашенинников.
Комендоры быстро развернули орудийные стволы вдоль па-тубы, поставили на место герметичные дульные пробки и, громко топоча по трапам, бросились к рубочному люку. Крашенинников последовал за ними, опустил над головой крышку люка. Запирая ее, подумал: «Так вот в чем хитрость! Работают в паре: парусник всего лишь приманка. И мы попались на нее как салаги… Только еще поглядим, кто кого…»
Круто наклонив нос, помогая себе электромоторами, подводная лодка уходила в глубину. Гидроакустик непрерывно докладывал о фашистской субмарине. Та ходила где-то близко. В отсеках несколько раз то возникал и слышался очень отчетливо, то затихал, пропадая на время, свистящий металлический гул: это загребали воду лопасти вращающихся винтов.
Оставив старшего помощника в центральном посту, Крашенинников прошел в гидроакустическую рубку. В крохотном помещеньице, тесном и для одного человека, было не уместиться вдвоем. Поэтому он присел снаружи на высокий комингс в дверях рубки и прямо поверх пилотки надел запасные наушники, которые ему подал гидроакустик.
Шумы винтов гитлеровской субмарины отдалились, но звучали не переставая. Чувство неудовлетворенности, досады на самого себя не оставляло Крашенинникова. Он зримо видел ехидную ухмылку командира фашистского судна-ловушки, который, подлатав на скорую руку пробоины и подобрав из воды своих пиратов, наверняка улепетывает сейчас в базу. «Прав был Рудов, — терзал себя Крашенинников. — Нечего было миндальничать, принюхиваться к флагу. Мы все — по закону, по совести, а он…»
Так думал Крашенинников и давал себе клятву никогда больше не быть «исусиком». Он был уверен в твердости своего слова. Но ему не дано было знать, что уже в следующем походе, спустя лишь месяц, он позабудет об этой яростной клятве и станет с риском для жизни спасать раненых немецких солдат с тонущего госпитального судна. Да, так будет, а пока что…
В отсеках подводной лодки установилась тишина. Командир приказал выключить все механизмы и приборы, кроме гирокомпаса, запретил разговоры и переходы из отсека в отсек. Было слышно лишь, как тяжело дышит и сопит простуженный боцман, ворочая вручную тугие штурвалы горизонтальных рулей. Жужжащий шмелем гирокомпас матросы накрыли металлической крышкой и сверху придавили несколькими матрацами.
«Теперь все зависит от выдержки и терпения. У кого нервы сдадут, тому и на морском дне вековать», — сказал себе Крашенинников.
В крохотной рубке гидроакустика, заполненной до предела работающими приборами, было душно и жарко. По щекам, лбу, подбородку Крашенинникова стекал пот, но он не вытирал лица — боялся отвлечься даже на миг, пропустить малейшее изменение в обстановке. Знал — это смерти подобно. А обстановка менялась беспрерывно. Только что фашистская субмарина находилась справа, и вот она переходит уже на левый борт, потом оказывается за кормой, крашенинниковской подлодки, и ноющий на высокой ноте вой ее винтов ввинчивается буравами в уши.
Стопорил свои двигатели командир субмарины, чтобы прислушаться — стопорил двигатели и Крашенинников. Давал ход немец — и тут же начинала двигаться его подка, не опережая, но и не отставая ни на секунду.
У Крашенинникова было преимущество — на субмарине плохо соблюдали тишину. И он старался это использовать.
Вот в наушниках тихо заскрежетало, будто провели пальцем по зубьям расчески. Гидроакустик обернулся, чтобы объяснить, но Крашенинников отмахнулся: без объяснения ясно — на субмарине работают горизонтальные рули. А вот отрывистое шипение. Всего-то секунду было его слышно, но Крашенинников успел взять пеленг, дистанцию и определить место противника. Нет, недаром он провел столько часов в учебном гидроакустическом классе перед этим походом. Вот она, плата за терпение, настойчивость и упорство.
Гидроакустик предостерегающе поднял руку и прошептал, словно его могли услышать на немецкой субмарине:
— Идет прямо на нас! Быстро приближается!.. Нащупала!..
Гул в наушниках усилился. К нему примешивалось звонкое мерное постукивание — так тикают приложенные к уху часы. Отрывистый шипящий свист и щелчки заставили Крашенинникова вздрогнуть.
— Торпеды! — крикнул гидроакустик, повернув к командиру искаженное лицо.
Крашенинников положил руку ему на плечо, чуть сдавил пальцы и сказал тихо, как мог, спокойно:
— Работай, Иванцов… Работай…
Сверля барабанные перепонки, возник далеко-далеко, в мгновение усилился до рева и тут же затих, быстро удаляясь, скрежещущий свист.
Снова щелчки, один за другим, почти без пауз. И снова рассекающий сабельный свист и долгое, постепенно угасающее шипение. Это торпеды — их было три — промчались вдоль борта рядом с подводной лодкой…
И опять в наушниках, сдавивших голову раскаленным обручем, гнетущая тишина и редкие скрипы, будто шаги по морозному хрустящему снегу. А затем приглушенный вскрик гидроакустика:
— Они всплывают, товарищ командир!..
В наушниках Крашенинникова громко булькало и шипело. «Не выдержал, значит, фашист, продувает цистерны!»
— Всплывать! — приказал Крашенинников и показал рукой, чтобы приготовились поднять перископ…
На поверхности уже смеркалось. Море было по-прежнему спокойным, небо — безоблачным. Гитлеровская субмарина — Крашенинников видел в перископ ее черный, вытянувшийся на воде силуэт — покачивалась на пологой зыби. Чуть поодаль — он не поверил глазам — лежало в дрейфе парусное судно. Притопленное по верхнюю палубу, обгоревшее, со сбитой мачтой, оно тем не менее ровно держалось на воде. Шхуна и субмарина переговаривались: в вечерней мгле ярко вспыхивали огни их сигнальных фонарей.
«Обо мне небось судачат. Жалеют, что упустили», — мельком подумал Крашенинников.
Не отрывая глаз от перископа, спросил:
— Как торпедные аппараты?
— Готовы к стрельбе носовые торпедные аппараты! — откликнулся стоявший сбоку старпом Рудов.
Крашенинников назвал дальность и глубину хода торпед.
— Лево руля!.. Отлично, боцман. Все идет как надо. Еще немного влево!..
«Спокойнее, командир!.. Спокойнее!» — приказал он себе.
Белый светящийся крестик перископного прицела медленно наползал на казавшийся плоским силуэт фашистской субмарины. Когда он установился под ее мостиком, Крашенинников очень спокойно скомандовал:
— Первый и четвертый аппараты, пли!..
На этот раз он не пожалел торпеду и для судна-ловушки. Разорванная взрывом пополам, она затонула почти мгновенно.
Владимир Щербаков Семь стихий[1]
Научно-фантастический романЧасть третья Небесный огонь
Берег Солнца
Дорога от причала бежала в сопки. Там алели крутые их бока, охваченные закатным огнем. И все там казалось позолоченным, ярким, как рубиновые стекла: радиомаяки, ангары, купола обсерватории, мост, шагнувший через падь. Небо пылало. Над дорогой проносились грузовые террапланы, порхали эли, по асфальту ползли мобили.
У самой обочины шел человек. Он не спешил. Он испытывал чувство сродни тому, какое возникает при возвращении домой. Разве дома спешат?
Он думал пройти по шоссе до поворота на перевал, потом подняться на мыс, увидеть, как откроется весь залив. Он готов был устать. На этот раз не от работы, не от споров и объяснений — просто от ходьбы.
За его спиной, в бухте, стояли морские транспорты, в их трюмах были грузы для Берега Солнца. На борту одного из них и прибыл физик-исследователь Александр Ольмин. Целый год он провел на заводах, где собирали блоки реакторов, и считал дни, когда вернется сюда.
— Я не полечу, — решительно сказал он девушке, встретившей его у эля. — Спасибо, я пойду пешком.
— Этот эль — настоящий лифт, — уговаривала девушка. — Две минуты, и мы дома, — тут она почему-то смутилась, но Ольмин не заметил этого или не подал виду.
Девушка была из настойчивых. Он позволил усадить себя в кресло. Но в тот самый момент, когда девушка нажала кнопку автопуска и машина должна была взмыть вверх и совершить прыжок через сопку, Ольмин неожиданно легко, быстро соскочил на площадку. А эль столь же быстро набрал высоту.
Чего же ему хотелось?.. Поплескаться в ручье. Сверху, с сопки, хорошенько рассмотреть, как выглядит теперь Берег Солнца. Сбежать вниз. Это все. Он успел добраться до ручья, пока эль, словно в раздумье, кружил над долиной и потом куда-то исчез. Ручей говорил о сухом лете, его обмелевшие струи были пусты, лишь однажды на перекате высветилась серебристая нитка, словно под водой кто-то натянул и отпустил струну, рыба. У серых теплых камней цвели синие ирисы.
Со склона сопки постепенно открывалось пространство над морем, и все там казалось далеким и неподвижным. Над бухтой висела стрекоза. Ольмину хотелось поторопить ее, увидеть, как опустится на причал ее нелегкая, наверное, ноша. Но стрекоза равнодушно поблескивала крыльями. А двигаться ее заставляла, казалось, лишь сила воображения наблюдателя, а не мотор, спрятанный в ее пластмассовом теле.
Стрекоза приблизилась к причалу и превратилась в обычный летающий кран. На прежнем ее месте висела уже другая стрекоза, их было много, они по-своему спешили — перенести часть груза на берег, чтобы корабли смогли подойти к сравнительно мелководному причалу, где их ждали многорукие гиганты — портальные краны.
…На крутом склоне камешки-плитки выскальзывали из-под ног, прыгали коричневыми лягушками, разбегаясь в стороны и вниз. Ольмин остановился звук не пропал. В сотне метров от него камешки так и скакали. Он пошел медленнее, потом свернул, спрятался за куст кедрового стланика. Подождал немного. Ну, конечно! Та самая девушка, Ира.
— Ира! — Ольмин вышел ей навстречу. Ему вдруг стало неловко, что он заставил ее подниматься сюда, разыскивать его, волноваться, быть может.
— Александр Валентинович! Я же отвечаю… Ведь сюда из заповедника тигры приходят.
У нее было растерянное лицо, в руках не то платок, не то косынка, волосы перехвачены широкой лентой, на ногах какие-то спортивные тапочки, в общем, с ней можно было перевалить через сопку если не за час, то часа за полтора-два.
— Ладно, — сказал Ольмин. — Я не сержусь. А вы?.. Тогда идем вместе. Это вам. — Он протянул ей букет ирисов. При упоминании о тиграх ему захотелось вдруг рассмеяться, но он держался серьезно, потому что такой уж он был человек.
…Берег Солнца. На воде, точно поздние бабочки, танцевали яхты, раскрыв паруса. Зарево первых огней… Берег мелководного широкого залива был светел. Он точно вырос из морской пены, застывшей тысячами звезд-огней. Сюда сходились дороги побережья.
— У нас даже в школьных сочинениях слово «Солнце» пишут с большой буквы. Видите, сколько успели сделать?..
Она говорила о том, что произошло здесь без него, она спешила сделать это сама — все рассказать. К берегу протянулись ленты морских поглотителей, но половина из них еще не закончена. Отражатель готов. Она показала рукой: там светилось алое пятно — отблеск зари на круглом зеркале отражателя. И опять она смутилась, как два часа назад, когда она встречала его у эля: ведь ему это было ясно и так, без ее пояснений. Он был одним из тех, кто доказал, что солнечный свет можно собрать и направить к Земле. Планета получает ничтожную долю тепла, и никакие наземные гелиоустановки не помогут: почти все излучение уходит в пространство, разбегается по бесконечным радиусам. Пусть же лучи «схлопнутся» в световой жгут, как схлопываются лучи лазеров. Для этого нужно осветить Солнце пучком элементарных частиц, который станет коническим зеркалом, экраном, собирающим тепло, не дающим ему рассеиваться. Все, что попадет в конус, придет к планете, частицы, словно маленькие линзы, направят фотоны только в одну сторону — к Земле. Жгут солнечных лучей — лучший подарок планете с ее небезграничными недрами.