- Рад дорогим гостям, рад и счастлив, - уже в прихожей расстелился Шелковников. - Вы как, чаю испить или на грудь принять?
- Бог с ним, с чаем с этим, - сказал Скворцов, снимая тяжелое (настоящее) драповое пальто. - Я уж водочкой обойдусь.
- Не злоупотребляете? - ехидно поинтересовался Шелковников, поправляя пальто Скворцова на вешалке и одновременно прощупывая: нет ли в карманах чего убийственного?
- Нет, отдыхаем как умеем, - ответил наблюдательный эксперт. - Не пьем, мало курим, оружие в карманах не носим...
- Тогда извиняйте, - посерьезнел Вредитель. - Вижу, люди вы солидные.
- Да и вы не дедушка Щукарь, - вставил Манилов.
- А это кто таков? Погонялово интересное, не слыхал такого.
- Шолохов написал, "Поднятая целина", - встрял в интересный разговор начитанный Шилов. - Там этот дед.
- А ты-то чё понты колотишь? - Шелковников преобразился на глазах. Чё ты умняк-то на заточке лепишь, фраер? Укропом стал? Иди в хэ... в холодильник иди, неси горячительное, прохладительное, икру неси.
Скворцов, Манилов и Вася Шумский, следуя приглашающему жесту Вредителя, прошли в гостиную. Шилов юркнул в кухню, там сразу же что-то зазвенело, застукало.
- Милости прошу, - сказал Шелковников.
Скворцов сел на пуфик у приготовленного к фуршету низкого стола и огляделся по сторонам; Манилов садиться не стал, удивленно глазел на огромное, знакомое по Третьяковке, полотно художника Александра Иванова; Шумский сразу побежал к компьютеру - оценивать.
Шилов управился на кухне со скоростью метеора и через несколько минут уже спешил в гостиную, выкатывая перед собой сервировочный столик на колесиках. На столике красиво торчали три бутылочных столбика с водкой (Скворцов с трудом прочел славянскую вязь: "Воевода Ух"); черная икра в серебряном блюде, казалось, шевелилась; хрустальные стопки, преломляя тонкие лучи из сетчатых штор, сияли многоцветием радуги; белый батон, однако, не был разрезан. Не было также ни ножей, ни вилок, ни ложек...
Сергей Петрович захватил батон сверху, всей пятерней, словно краба или черепаху, и, смачно отломив горбушку, протянул Скворцову.
- Ломай, командир!
Скворцов тоже отломил - и передал Манилову, а тот Шумскому. Шумский уже насладился видом хорошего и мощного компьютера, тоже сел.
Шилов разлил водку по стопкам, но сам не сел за стол, пристроился в личном кресле Вредителя, на что тот среагировал многозначительным: "Ну-ну..."
- За все хорошее, что было, и за все лучшее, что будет! - сказал хозяин, чокаясь со Скворцовым. Потом он сковырнул из горбушки мякиш (получилась лодочка) и зачерпнул ей икру.
Выпили и закусили.
- А теперь я вас слушаю, - объявил Шелковников новым, хорошо поставленным, компартсекретарским голосом. - Какие у вас, товарищи, проблемы?
- Проблемы, Сергей Петрович, у вас, - усмехнулся Скворцов. - А у нас бизнес.
- Ох, не люблю я этот бизнес! Барыжничество... - поморщился Вредитель. - Приходится, знаете, наступать на горло... собственной песне.
- Да мы тоже на горло наступаем! - прожевав четверть батона с икрой весело сообщил Шумский. - Я, к примеру, мечтал для детей игры писать - ну, для компьютера - хотел, так сказать, развивать индустрию развлечений. А приходится ради пропитания семьи шастать везде и где попало - по Интернету, по сетям разным, информашки выколупывать, сайты всякие бомбить...
- А ты, Вася, расскажи Сергею Петровичу, что ты сегодня наколупал, предложил Скворцов.
- Да ничего особенного, мелочевка... Фирмочка одна есть, "Добрые Люди" называется. Эти люди, вернее, дяди, провели хитроумную и сложную операцию расселили две квартирки, одну в Малом Кисельном на Сретенке, а другую где-то здесь, рядышком, на Чистых Прудах. Такая уютная квартира, академик раньше жил в ней с женой и с дочерью, а потом помер. А квартирка-то для бабушки-вдовы с дочерью - там правда, и внуки имеются - роскошная слишком, квартирка-то. А пенсия маленькая. И зять-кормилец в Зимлаге чалится.
- Что ж, молодцы, ничего не скажешь... - усмехнулся Вреди-тель. - И криминала никакого: так, ловкость рук - и никакого мошенства... В какой зоне зять-то?
- Криминала сколько угодно, - сказал Скворцов. - В прошлый раз добрые дяди тоже квартирки... расселяли. Только вот расселяемых было, скажем, двенадцать, а расселенных оказалось восемь. Куда ещё четверо делись - ума не приложу. А зять на строгом, на "семерке"...
- Спрятались, наверное... - пробормотал Вредитель. - Как, вы сказали, фамилие его?
- Чьё? - удивился Скворцов. - Зятя? Шахов.
- Да нет, человечка этого, что квартирки расселяет. Может, и я воспользуюсь. В жизни все бывает.
- Зубков, Геннадий Палыч... - подключился к разговору Ма-нилов. Риэлтерская контора "Добрые дя...", то бишь, люди. Никольская, семь, первый этаж.
- Ты, Шилов, записывай... - обернулся Шелковников. - У меня, старика, память короткая...
Неожиданно у Скворцова во внутреннем кармане пиджака запикал сотовый телефон.
- Извиняйте, - сказал Скворцов. - Придется отвечать, сейчас любой звоночек может важным оказаться...
Он вынул трубку, нажал кнопку...
- Скворец, ты? - без приветствия обратился к нему полковник Чегодаев, ведавший в Конторе "Умкой" - управлением многоуровневого контроля.
- Я. Не ожидал связи. Сколько лет молчите... случилось у вас, наверно, что-нибудь?
- Это не у нас, Андрюша, а у тебя чего-то там... Одна гнида пробивала тебя по картотекам. Мы уже отследили - кто, схомутали, суку, тепленького. Щас заказчика вышибем из него, оборотня паскудного...
- Не особо старайтесь. Зубков Геннадий Палыч, "полкан" комитетский, с "пятой линии", камсюк бывший. Лучше, если время есть, тормозните его молодцов - они к четырнадцати нуль-нуль в Бирюлево подтягиваются, хотят зачистить адресок. Один постарше, лысый и большой, другой помоложе, но размером не меньше, только голова маленькая, а уши большие.
- Чебурашка ниндзя... Ну, стукни адресок.
- Лебедянская, девятнадцать, квартира сорок три. Шахова-Лесовицкая.
- Принято. Сейчас Насоса туда пошлю... и Штукубаксова. Помнишь его?
- Незабываемо, - хмыкнул Скворцов. - Поклон всем, с при-ветом вместе. Отбой.
- Адью, браток...
Скворцов ещё какое-то время смотрел на трубку: из Конторы ему не звонили уже года два, а позвонили - и как будто не было этих двух лет, как будто все продолжалось без перерыва, без отдыха. Толик Рублев получил прозвище Штукубаксов за то, что говорил: "Штуку баксов!" - в ответ на любую просьбу - даже если просили закурить или семечек. Он не был фирменным нелегалом, всегда осуществлял лишь прикрытие и, надо сказать, за него, за прикрытие это, можно было бы заплатить не одну "штуку". Баксов...
- Я так понимаю, - прервал Вредитель паузу, - возникла... в какой-то книжке читал - "нештатная ситуация". Точно?
- Ну, почти так, - согласился Скворцов. - Я думаю, что господин полковник ГБ запаса Зубков в данный момент испытывает непреодолимое желание встретиться со мной - и, разумеется, не с пустыми руками. Пакет предложений приготовил... Николай, - обратился он к Манилову. - Свяжись с Мастером пусть отследит товарища. Ну, и, если надо, помоги ему... Видишь, Зубков этот тоже не кошкам хвосты крутит - вычислил нас.
Манилов кивнул и пошел в прихожую - одеваться. Но тут же вернулся, держа в руках небольшой сверток - коробочку в фольге.
- Чуть не унес, - сказал он сокрушенным голосом и протянул коробочку Сергею Петровичу Шелковникову. - Это вам.
- Что такое? - удивился тот, принимая презент.
- А вы разверните.
Шелковников медленно, чуть опасаясь (кто их знает, что у них на уме, у грушников этих) развернул хрустящую обертку и вынул оттуда небольшой стеклянный кубик с дырочками. Внутри кубика суетливо перебирал лапками заяц - почти точная копия Ништяка, но, конечно, помилее мордочка, помилее...
- Бог ты мой! - воскликнул Вредитель. - Заяц!
- Зайчиха, - поправил его Манилов. Ему стоило большого труда выпросить особь у однорукого в спецотделе. Зайчиха была клонирована на Домодедовской станции юных техников, отнята у фанатов-юннатов органами и отправлена к однорукому. Она была единственным живым существом среди множества экспонатов в кунсткамере коллеги-инвалида. "От сердца отрываю, Леха, сказал однорукий, - она мне как дитё. Придется списать как исдохшую. Предъявлю мышь для отчетности - тут они стадами бегают..."
Вредитель торжественно поставил кубик с зайчихой на стол и удалился в кабинет. Через минуту он вышел с большим хрустальным шаром, в котором спал Ништяк, объевшийся тертой моркови.
- А вот мы тебе, фрайерок ты штопаный, пассажирочку подгоним, умильным голосом заговорил Вредитель. - Ты тоже человек, а без бабы - какая жизнь?
Он осторожно приподнял крышку кубика, вытащил зайчиху и посадил её в шар.
Зайчиха, обрадовавшись расширившемуся пространству, забегала по шару, не замечая Ништяка. Тут же она нашла остатки моркови и жадно стала хватать их. Заяц проснулся. Вид у него был дурацкий, одно ухо выернулось и загнулось. Он шало смотрел на бегающую зайчиху.
Зайчиха, обрадовавшись расширившемуся пространству, забегала по шару, не замечая Ништяка. Тут же она нашла остатки моркови и жадно стала хватать их. Заяц проснулся. Вид у него был дурацкий, одно ухо выернулось и загнулось. Он шало смотрел на бегающую зайчиху.
- Глянь, глянь! - обрадовался Шелковников. - Сейчас у него инфаркт будет, у волчары позорного!
Ништяк, наконец, пришел в себя, помотал головой, выправляя ухо - и вдруг побежал за зайчихой.
- Как её кличут-то? - спросил Вредитель.
- Не имею данных, - отвечал Манилов. Он в спешке и в самом деле забыл спросить у однорукого - как звать ушастую самку.
- Назову её Профурой, - решил Шелковников. - Ништяк и Профура, а?
- Может, Машкой лучше? - подал голос осмелевший Шилов.
Вредитель посмотрел на него, как на неодушевленный и лишний предмет.
- Ты вроде институт чуть не закончил, а лепишь горбатого как Семен из МТС. Кто же зверя человеческим именем называет, а? И воще, чего ты ждешь, чего вымораживаешь? Езжай, ищи Жука-Макитрина, падлу эту, глуши его, рыбину гнилую... Подвел под монастырь, сволочь... Потом Шраму звони - пусть после банкира ко мне подъедет с торпедоносцами своими. Усек?
- Да, Алексей, ты тоже не теряй времени, Мастера ищи, - спохватился Скворцов, обращаясь к Манилову, - А я через часок в офисе буду.
В отсутствие Шилова и Манилова вновь возникла недолгая пауза, во время которой Скворцов, Шумский и Вредитель наблюдали гонки грызунов в хрустальном шаре. Впрочем, очень скоро Ништяк настиг Профуру, убегавшую вяло и неуверенно. Вцепившись зубами в холку, энергичный самец обхватил лапками шею самки и, плотно прижавшись к ней, стал "пристраиваться". Вскоре маленький пушистый хвостик задрожал, словно пушинка, колеблемая сквознячком. Профура прикрыла косые глазки и мелко сучила передними лапками.
- Ну, молодец! - воскликнул Шелковников. - Засадил по самые... тьфу ты, не помидоры же в конце концов, а?
- По самые ягодки, - сказал Скворцов. Странное дело, но его тоже развлекла эта неожиданная зоопорнуха. "Расслабиться не вредно", - подумал он и налил себе ещё стопочку.
Заяц, наконец, завершил свое действо и упал с зайчихи на бок, словно мешок. Профуре же, видимо, показалось маловато, и она продолжала вилять хвостиком - вверх-вниз, вверх-вниз...
- Game ower, - сказал по-английски Вася Шумский.
- Хорошего понемножку, - согласился Шелковников.
ЗИМЛАГ
ОТСИДЕНТ И БАКЛАН
Шахову снился сон - такой странный сон, когда сюр, абсурд и фантастика обретают свойства объяснимой (но лишь в самом сне) реальности.
Он был черной, средних размеров, птицей, похожей одновременно на чайку и ворона. Чайку - потому что летел он над морем и время от времени нырял под воду за рыбой. Ворона - потому что об этом свидетельствовал цвет оперения и некая ясно ощутимая мудрость мыслей. Он был не один - с ним летел его друг, у которого было имя, состоявшее, как это и бывает во сне, из ля-диез второй октавы, буквы "Р" с французским прононсом, двух мазков водянистого аквамарина и нескончаемых аплодисментов. Внешне он был похож на птицу-Шахова как брат-близнец.
Темное море внизу, небо вверху - ещё темнее. Длились сумерки, и были они нескончаемыми, как будто время остановилось или обрело свойства мгновенной обратимости.
В полете они беседовали с товарищем, и беседа их была полна неожиданных открытий и прозрений. Впрочем, язык беседы также не поддавался определению, как и имя собеседника, но после каждых сказанных и услышанных слов Шахова-птицу охватывала необъяснимая радость. В какой-то момент (не совсем точное выражение при отсутствии времени) явились на горизонте мощные зубчатые скалы-острова, и друзья полетели к ним - в надежде на отдых и новые впечатления.
Потом они сидели высоко над водой, на небольшом уступе, поросшем приятным наощупь мохом, и наблюдали, как внизу, у подножья скалы, разбиваются волны, и белые крупные капли, взлетая вверх, превращаются в мельчайшие брызги - как средство "после бритья" из аэрозольного баллончика.
Вдруг Шахов обратил внимание на ещё более высокую скалу, торчавшую из воды поодаль, и понял, что ему нужно лететь туда. Он объяснил товарищу свое желание, и тот согласился ждать его здесь, да хоть всегда! - скука явно была неуместна.
Та скала находилась довольно далеко (а казалось - рядом), и Шахов, до этого не испытывавший ни малейшей усталости, неожиданно выбился из сил. Но внутреннее чувство гнало его вверх, и Шахов, собрав все силы, в несколько десятков мощных взмахов добрался до восходящего потока, понесшего его к вершине. Там, на вершине (и это было совсем неудивительно) стоял дом, в котором он жил с женой Мариной, детьми Сережей, Аней, Лялей и тещей Галиной Ильиничной в Большом Харитоньевском переулке на Чистых Прудах. Шахов быстро нашел знакомое окно и с большим трудом, зацепившись коготком за щербатую жесть, взгромоздился с обратной стороны освещенного окна.
За окном Марина, ставшая странно красивой, примеряла у зеркала длинное темно-зеленое бархатное платье (отродясь не носила таких!), девочки водили по комнате каких-то уж очень больших кукол с широко открытыми голубыми глазами, а Сережа собирал из металлических деталей конструктора, пуговиц и мармелада (лимонные дольки!) устройство для регулировки восхода и заката. Он был увлечен работой, у него получалось, он даже чуть высунул язык, предвкушая результат. Но вдруг мальчик обратил внимание на окно, заметил Шахова и нормальным, обыденным тоном (как это всегда было наяву) сказал:
- Мама, папа пришел.
Марина подошла к окну; подбежали и девочки с куклами. Марина стала открывать шпингалет, но он, видимо, был густо покрыт краской после последнего ремонта и не поддавался. Шахов стал громко говорить, что сейчас, мол, он слетает за товарищем, оставшимся на скале - это совсем недалеко, это быстро, ведь не пешком же по водам, а с помощью крыльев - но Марина не слышала его и, смеясь, продолжала тянуть проклятый шпингалет. Подошел, наконец, Сережа (закончил работу) и со всего размаха ударил по стеклу тяжелым безымянным инстурментом.
Шахов проснулся.
Первые мгновения его больше всего волновала судьба товарища, оставшегося на скале в безвременном ожидании, но тут же Шахов успокоился: он бы и сам сидел бы на такой скале вечно, наблюдая волны, брызги, бескрайнее море и размышляя о жизни, не имеющей ни конца, ни начала. Только вот хорошо было бы взять с собой и всех остальных: Марину, Сережу, Аню и Лялю с куклами.
Открыв глаза, Шахов обнаружил себя в лагерном бараке, на нижней шконке с приваренными под матрасом стальными полосами. От полос этих исходил непобедимый холод, бороться с ним было невозможно, ибо, если одеяло большей частью подворрачивалось вниз, то сверху спящего продувал вечный барачный сквозняк; накрывшись же сверху, Шахов физически чувствовал железо внизу стужа, как нож, входила в тело, замораживая организм целиком и по отдельности - почки, легкие, ребра и все остальное.
Виктор Шахов в другое время не очень и огорчился бы перипетиям собственной судьбы: он, как пионер, всегда был готов пострадать за убеждения. Однако, возраст уже не тот, да и обыкновенная каторжная работа в обыкновенной зоне строгого режима разительно отличалась от чуть завышенной паечки и относительного комфорта брежневских политлагерей, в которых Шахову пришлось "отмотать" один небольшой срок. В те времена можно было встретить "лже-политических" - уголовников, севших за "политику" прямо с лесоповала, специально раскрутившихся за "анекдот" или матершину в адрес власти, чтобы избежать тяжкого общего труда. Они и в политзонах были как бы на особом счету - перековывались и резво занимали самые выгодные "должностя".
А вот бывшему политическому в уголовной зоне устроиться было сложно, приходилось напрягать все оставшиеся силы - как душевные, так и физические, не говоря уже об умственных. Виктор "пахал" в деревообработке, сколачивал ящики под яблоки, вино и прочие продукты. Норму выполнял, но все же чувствовал: если бы не близкий конец срока - плюнул бы на все, побежал бы или.... Что - "или", Шахов и сам не знал, хотя и думал об этом (о чем?) все время перед отбоем.
- Шах! - крикнули ему из противоположного конца барака. - Великий русский, блин... этот, физиолог! Шесть букв по вертикали!
"Великий русский блин по вертикали" - мысленно и машинально повторил Шахов, а вслух произнес:
- Павлов.
- Да ну? - сказали из угла. - Подходит! И рыба сошлась!
- Какая ещё рыба? - спросил Шахов.
- Да баклан, по горизонтали, тоже шесть букв.
- Баклан - птица... чайка, одним словом... - начал Шахов.
- Птица? - перебили его.
Послышались гулкие шаги, и к шаховской шконке приблизился "мужик" Фонтан, ч-ский убивец "по пьянке", очень шебутной и хваткий на любые знания. Черпал он их в основном из ежевечернего коллективного решения кроссвордов, к которому привлекался и Шахов - как "начитанный".
- Ты, Шах, не трекаешь? Правда?