Ширяйка закричал бы - так было больно и страшно - но высокий ткнул его, перевернув ручку, другим, не острым концом, в солнечное сплетение - и крик захлебнулся в зародыше.
Одновременно коренастый "Шурик" схватил Хлюпика костлявой рукой за "причиндалы" между ног и, сдавив словно клещами, резко рванул вниз. Ваня и закричать не смог, даже если бы захотел. А "Шурик" боднул Хлюпика выпуклым лбом в переносицу (что-то затрещало) и, зацепив левой "клешней" за верхнюю губу, потащил к лифту. Ширяйку за шиворот поволок высокий.
Почти одновременно спустилась кабина. Открылись створки.
Все поехали.
- Ну вот, - сказал "Шурик". - Сработали.
- Чуть не прокололись, с ведром этим дурацким...
- Кто ж знал, что здесь до сих пор мусоропровод работает? А без ведра могли ещё быстрей засыпаться. А с авторучкой - экспромт, ценю...
- А кто делал?!, - похвалил себя высокий. - Я на девятый нажал - там никого нет, все на работе...
- ...Скажу... все, - простонал очнувшийся Хлюпик. - Не мочите...
- Штуку баксов, - сказал высокий, - и ты свободен! Шучу...
Лифт остановился на девятом этаже. Шурик и высокий вытянули Хлюпика и Ширяйку не лестничную клетку, затем поволокли дальше, на площадку с мусоропроводом между пролетами.
- Я... ты... глаз мне... мусор... - простонал Ширяйка.
- Я не мусор, - сказал высокий. - Если не веришь - ксиву покажу. Мусор - это ты. Без ксивы.
- Ну что, - вмешался Шурик. - Пакуем молодого, он все равно не знает ничего, а с лысым поговорим чуток?
Высокий кивнул.
Они поставили Ширяйку на ноги; Шурик чуть придержал его, пока высокий открывал (вернее, отрывал от трубы) крышку мусоропровода. Потом высокий повернулся к Ширяйке и концами пальцев ударил его куда-то под печень. Вспыхнула иллюминация, радужные блики поплыли перед единственным глазом Ромы Ширяева, бывшего учащегося машиностроительного техникума, убившего за прошедшие пол-года девятерых квартиросъемщиков, из них - двух девочек в возрасте восьми и двенадцати лет.
Шурик и высокий перегнули тело через край отверстия мусоропровода и, чуть поднатужась, втолкнули внутрь. Ширяйка вначале пополз меж стенок трубы, потом что-то остановило его: возможно, это была кобура с наганом под мышкой.
- Не убьется, как думаешь? - спросил Шурик.
- Нет, не должен... На восьмом этаже застрянет... Или на седьмом. А, может, на пятом... Доползет, не сдохнет, - сказал высокий. - Давай пари на штуку баксов, а?
Шурик махнул на него рукой и обратился к Ване Хлюпику: тот, широко открыв глаза, смотрел в потолок.
- Ну что, товарищ? - улыбнулся Шурик. - Как вы себя чувствуете? Жалобы есть?
- Гена... Паыч... Зуб-ков, - еле выговорил Хлюпик.
- Устарело, - с сожалением посмотрел на него высокий. - Еще говори.
- Голо... щап-ов Андри... ан. Всё.
- Во! Зер гут! - обрадовался высокий. - Это уже эксклюзив! Но все равно пойдешь к другу своему, он не даст тебе упасть.
Не прошло и минуты, как Ваня Хлюпик уже находился в мусоропроводе. Страшная теснота объяла его, стены вонючей трубы как будто сжимались, а тело, наоборот, распухало. Лысая голова упиралась в подошвы Ширяйкиных сапог. Постепенно Ширяйка стал сползать вниз, в бездну, вслед за ним, сантиметр за сантиметром, двинулся и Ваня.
- М-м-м... - еле выдавил он он из себя.
Шурик и высокий уже собрались зайти в кабину.
- Загудел, - сказал Шурик. - Живыми возьмут. Звони, Толик...
Толик вытащил из кармана мобильник и нажал две кнопочки.
- Алей, милисия? - сказал он. - Здеся люди в мусерепрёводе, на Лебедяньськой, девятьнасять... Их разиськивиет милисия, они много людей замосили, - вдруг он переменил голос и сказал властно, грубо и грозно. - С тобой не шутки шутят, псина легавая, а сообщают местонахождение опасных преступников! В мусоропроводе, да, в Бирюлево, на Лебедянской, девятнадцать. Кто? Х... в пальто! Выезжай, а то помрут...
Толик нажал кнопку отбоя, а Шурик - кнопку лифта. Кабина стояла на месте, створки дверей открылись.
- Что мы делаем, Насос? - сказал Толик уже в кабине. - Что за жизнь, что за нравы - авторучкой в глаз! И кого? не Бонда, не Сигала какого-нибудь, не "морского котика" - отморозка паршивого, качка, сморчка и червячка... Помнишь, в Италии... эх, елы-палы!
- Планида у нас такая, - успокоил Толика Насос. - Не забудь, нам ещё этого, как его, голого и щапого искать... Ты Скворца набери - пусть подскажет.
- В машине наберу, - сказал Толик.
Они вышли из подъезда и бегом побежали к своей "волге", стоявшей метрах в тридцати от подъезда.
Уже стали выезжать слева между домами, как вдруг справа, воя сиренами, выскочили два милицейских "бобика" с мигалками.
- Живыми возьмут, факт! - сказал Шурик. - Поехали!
"Волга" медленно покатилась к арке. Толик уже набирал на мобильнике номер Скворцова.
ЗИМЛАГ
МОСКАЛЬ
Бойцы Сяпаев и Крутиков приволокли Мурада Алимжанова в казарму как пойманного дезертира - без автомата, без ремня, без шапки. По пути они свалили его в снег и по два раза ударили ногами, разбили нос. Главное: правое ухо потеряло чувствительность, промерзло до полной белизны.
Мрачной улыбкой встретил его лейтенант Рогожин. Тут же стоял улыбающийся, как всегда, Кондратюк. Рогожин кивнул Кондратюку, и тот, ухватив Мурада за ворот шинели, потащил его в уборную-умывальную. Там он прислонил его к кафельной стене и изо всей силы, прицельно, ударил носком сапога по яйцам.
- Ах ты злыдня! Москаль поганый! Чурка! - сказал Кондратюк. - Щас я из тебя чебурека буду делать!
Мурад сразу упал, вернее, осел по стене - стёк, словно нечто жидкое. Умерли все мечты, стало не до Ташкента, замелькало перед глазами, как будто он, Мурад, несся по неведомой дороге то ли на машине, то ли на поезде - со страшной скоростью. Мелькнул по пути дядя Гулям: он тоже иногда поколачивал Мурада, но по яйцам не бил никогда, не лишал потомства. А вот под дых все время бил, тоже больно.
Кондратюк стал избивать лежащего Мурада выборочно: раз по ребрам, два раза по спине, один раз по голове. Эти удары, впрочем, не достигали того уровня боли, что принес первый удар. Мурад лежал, закрыв лицо руками; медленно останавливалось летящее пространство. Зачем ехал в Москву, думал Мурад, зачем? Лучше бы к дедушке Гафуру в помощники подался, овечек пасти. А ведь будто хорошо было: торговали, банан, картошка, урюк, петрушка, русских баб имели как надо. Правда, два раза Мурада Спартак-Москва бил в метро, а из брата Джамала вобще футбол сделали, по вагону катали. Хорошо в другом месте родиться, поменять все. Русским хорошо родиться или на худой конец Кондратюком, хохлом. Мурад ясно представил себя на месте Кондратюка: как он, Мурад-Кондратюк, больно бьет в пахнущей хлоркой уборной Кондратюка-Мурада; как тот, чурбан, ползает по кафельному полу, хочет домой, в Ташкент, в горы - к дурно пахнущим овцам, овчаркам и дедушке Гафуру...
А настоящий Кондратюк хотел напоследок прыгнуть на настоящего Мурада сверху, упасть ему на спину или на грудь задницей - чтобы выбить из "хабибулина" последние остатки здоровья. Он видел в каком-то американском фильме: именно так прыгали угрюмые бойцы на поверженных соперников. Кондратюк не был садистом, просто хотелось проверить: действительно ли таким образом у человека отбиваются сразу все внутренние органы? Он отошел от лежащего Мурада шага на четыре, к умывальникам, для разбега.
- Ладно, хватит с него! - скомандовал вошедший Рогожин. - Пусть отдышится - и в "красный уголок", за спецснаряжением. Будем зону крушить, зеков учить. Нам бы до вечера продержаться - уже из столицы края на пяти вертолетах спецназ спешит на помощь.
- Забьем как мамонтов! - обрадовался Кондратюк. И пнул напоследок Мурада. - Вставай, боец, искупай вину! Повезло тебе!
- Это точно, - покачал головой Рогожин. - А то Петров его, чурбана, в дисбат оформит, на Русский остров. Там вевешников не любят: сразу трахнут, петухом сделают.
- За что? - удивился Кондратюк.
- Не знаю. Но не любят нашего брата, точно.
Кондратюк подумал, что его-то не трахнули бы, он бы уж отмахался, поразбивал бы рожи и ребра.
Рогожин вышел, вслед за ним подался и Кондратюк.
Мурад недолго лежал на розовом кафеле. Боль постепенно уходила, уступая место апатии, безразличию. Но Мураду не хотелось отправляться в дисбат на неведомый и страшный русский остров, где трахают вевешников ни за что и всех подряд. Поэтому он встал и побрел к двери.
В красном уголке уже выдавали спецснаряжение: пластиковые щиты, дубинки, каски. Кондратюк стоял в полном облачении, шлем у него был спецназовский, с прозрачным пластиковым забралом - подарил боец из "Урагана" после зональных соревнований по рукопашке. Хохол бодро помахивал дубинкой и даже приложил по спине молодого солдата Селимова: тот криво улыбнулся в ответ.
- Короче, воины! - весело голосил Рогожин. - Бьем изо всех сил, как учили! Лучше - по голове, чтоб черепушки трещали! Если кого замочим спишут, не боись! Спецназ из столицы края уже вылетел, помогут! А наша задача - волну сбить, тормознуть бузующую сволочь! Плохо, что БМП на приколе - под что, хочу спросить, у механика руки заточены? А?
- Короче, воины! - весело голосил Рогожин. - Бьем изо всех сил, как учили! Лучше - по голове, чтоб черепушки трещали! Если кого замочим спишут, не боись! Спецназ из столицы края уже вылетел, помогут! А наша задача - волну сбить, тормознуть бузующую сволочь! Плохо, что БМП на приколе - под что, хочу спросить, у механика руки заточены? А?
Бойцы, вразнобой, ответили командиру: под что.
Рогожин старался, подделываясь под простеца, употреблять, как ему казалось, "народные" выражения - с матерком и ветерком.
Мурад постарался тоже быстро, насколько позволяло пошатнувшееся здоровье, вооружиться дубинкой и щитом. Каска, правда, ему досталась неважнецкая: на пару размеров больше, зато и закрывала большую площадь головы.
- Ну, бойцы! К бою! На выход! Чему вас учили, а? Давай, вспоминай на ходу! И ещё раз повторю для непонятливых: мочим всех подряд, не жалеем никого, а то, ежли не мы их, то они уж нас, точно, трахнут во все дырки, командовал Рогожин
- Особенно молодых, красивых и упитанных! - добавил, шутя, Кондратюк, не подумав о том, что Рогожин-то и был как раз тот самый - молодой и красивый, упитанный ещё на комсомольских харчах.
У Рогожина после этих слов Кондратюка быстро сползла с лица та самоуверенная улыбка, с которой он существовал на службе. Эта улыбка была частью придуманного им "имиджа", очень важной частью: мол, на меня можно положиться, поручайте все, что угодно, выполню! Рогожин мечтал о службе в Управлении, хотел заниматься наукой: изучать воров в законе, блатных фрайеров и беспредельщиков. Но, конечно, знал он, без практики теория мертва: хорошую методику не разработаешь... Он, впрочем, никогда не рвался в Органы, но попал в комсомольский набор в самом конце... или в начале?
Сейчас он был доволен: комсомол развалился, и вряд ли бывший первый секретарь обкома взял бы его с собой в пришедший на смену комсомолу шоу-бизнес. Вышвырнули бы - и все. А то могли и "паровозом" пустить, бросить демократам в пасть, как Людочку Синцову: нашли бумагу, что она внештатный оперработник Комитета... Так они же все там числились! А опозоренная Людочка спилась и сблядовалась, потом и вовсе исчезла куда-то говорили, сошла с ума, попала на вечную койку в Шацк.
В подавлении бунта Рогожин участвовал впервые - как и все зоновские, от солдата до Хозяина. Можно было выплыть на самый верх - или навсегда остаться в летёхах, жить в этом занюханном и зачуханном поселке, пить спирт с отставными зоновскими мусорами. Жениться и то не на ком, одна путевая телка на весь Льдистый - Викуля Петрова, кумовская дочка, да и та с гонором, крикливая надменная тварь... А можно было подняться на этом бунте, взять инициативу в свои руки. Хозяин явно не понимает ситуации: время другое, надо методы корректировать, творить, выдумывать, пробовать. С первого января все зоны под Минюст переходят, это солидно. Наверное, и обмундирование поменяют, петлички прокурорские навесят...
Рогожин не боялся зеков: на стороне вевешников была сила: дубинки, щиты, каски, хорошее питание. Он отогнал от себя тревогу, вернул улыбку. Сейчас Петров, небось, уже на вышке: отстреляется. Главное: лидеров отсечь и завалить. А то и вправду, если поймают - трахнут в одно место. Больно, наверное... И убьют потом. Сто процентов.
- Вперед! За мной! В шлюз! - весело и бодро закричал Рогожин и, помахивая дубинкой, зашагал к выходу из "красного уголка".
За ним, толкаясь и гремя щитами, похожие на средневековых ландскнехтов, поспешили бойцы конвойной роты внутренних войск.
Мурада захватил общий воинственный настрой. Сейчас как дам - башку зыку разнесу, думал он. Хотелось пощупать себя между ног - проверить наличие и степень припухлости, но руки были заняты щитом и дубиной. Да ещё кто-то придал ему ускорение пинком по пояснице. Мурад оглянулся.
- Давай, москаль, мочи! - улыбался из-под забрала Кондратюк. - А то я из тебя чебурека делаю!
КОЗЕЛ И КРЫСА
Кот в самом разгаре бунта занимался неблаговидным, с точки зрения любого зека, делом: шарил по тумбочкам в опустевшем бараке. Впрочем, кроме кота в помещении находился ещё и шнырь Сопля, бывший Железяка. Но он лежал на верхней шконке, укрытый несколькими одеялами и ватниками, с двумя подушками, закрывавшими живот и ниже: так он заранее приготовился к подавлению бунта, когда солдаты и спецназовцы начнут бить и убивать всех подряд. Конечно, лучше спрятаться в одном укромном месте жилзоновской котельной, но туда хода не было, враз нарвешься на увечья.
Подкумок и раньше проверял содержимое зековских тумбарей, научился открывать дверцы лапой, делал все тихо, но никогда ничего не находил, хотя и надеялся. Поэтому и сегодня, когда барак вдруг опустел в самое неожиданное время, кот проводил тщательное обследование, стараясь, впрочем, ничего не переворачивать, больше пользоваться ноздрями, нежели загребущими лапками.
И вот подфартило: в одной из тумбочек Подкумок обнаружил вскрытую жестяную банку с недоеденными (лагерные чудеса!) кильками в томате. Банка была вскрыта, но жестяная крышка придавлена и опущена ниже низкого. Пахло вкусно, но достать не было никакой возможности. Все же кот вытянул банку из тумбаря, и она покатилась по полу, источая томатный соус. Можно было слизать его, но кот все же надеялся вытащить из-под жестянки хоть одну рыбку и упорно пытался просунуть внутрь банки лапу. В какой-то момент это ему удалось, жестянка чуть прогнулась, лапка вошла в щель, и коготки нащупали кильку - но назад не пошла лапка, застряла. Подкумок придавил банку другой лапкой, потянулся - и в подушечки вонзились рваные жестяные края. Кот жалобно завыл.
Шнырь, услышав кошачий вой, ещё сильнее вжался в шконку: зеки любили кота, не знали о его подлом нутре, поэтому на вой мог прибежать какой-нибудь сердобольный.
Подкумок, завывая, шел по бараку. Банка стучала по полу, словно протез.
В этот момент и появился Тузик: чаек кончился, нужно было добавить из нычки.
- Ах ты козел! - сказал он коту, увидев банку на лапке. - Все, кранты тебе, крыса!
Тузик сунул в карман "гниды" чай, схватил кота за хвост и выбежал с ним в локалку. Там он раскрутил орущее животное, словно центрифугу, хотел шваркнуть его тупой башкой о стену барака, но в последнюю секунду передумал и, сделав ещё пару оборотов, размахнулся молотобойцем и выпустил кошачий хвост.
Подкумок, отчаянно завывая, поднялся в воздух над предзонниками и отправился на свободу. Тузик, в перерывах между сроками, набил руку в перебросах грева мающимся в зоне дружкам, метал всегда точно и далеко, поэтому и кот, рассекая морозный воздух, полетел через колючку без проблем - как раз рядом с вышкой, на которой прилаживался с карабином добровольный снайпер капитан Петров.
Время замедлилось для кота - как в фантастических романах замедляется оно для космонавтов, летящих сквозь Вселенную со скоростью света. Панорама зоны развернулась перед Подкумком во всей красе. Выползал едкий черный дым из вахтенного домика: там в тесном "стакане" геройски погибал, как потом напишут в "сучке", прапорщик Бронько. Зеки, столпившиеся возле домика, злились, что прапорщик не выходит из "стакана" - всем хотелось поизгаляться над нагловатым, но, впрочем, не очень жестоким Панцирем. Но ключи невозможно было поднять, Бронько, задыхаясь, пытался присесть, но все напрасно, все...
По белому снегу от строения к строению метались группы зеков.
Возле шлюза продолжалось противостояние основной силы и рогожинских бойцов.
С противоположной стороны зоны, метров на пятьдесят выше кошачьего апогея, разворачивался в последнем вираже самодельного дельтаплана Васька Балконщик. Раненая (в мышцу) нога не доставляла ему особых хлопот, близкая свобода была сильнее боли, а капли крови не достигали земли - разметывались в невидимую розовую пыль порывами морозного ветра.
С южной стороны, там, где в пятистах километрах от Зимлага находился Красноямск, виднелись в воздухе три медленно (или быстро?) приближающиеся точки.
Вдруг все исчезло.
Кот шмякнулся с высоты не менее десяти метров в свежий и рыхлый сугроб, наметенный рано утром двумя бойцами-первогодками. Банка слетела с лапки, но лапка кровоточила, на неё невозможно было ступить. И вместо хвоста будто воткнули деревянную палку. Подкумок недолго полежал на боку, помяукал на всякий случай, но, поскольку никто не появлялся, встал - и пошел вдоль забора с колючей проволокой, понемногу осмысливая своими кошачьими мозгами все происшедшее. Что-то подсказывало ему: кончилась беззаботная, хоть и тревожная жизнь, начинается существование. Когда Тузик назвал его, кота, "крысой", Подкумок почувствовал внутри себя, как нарастает злоба: оскорбление было смертельным. Правда, в отличие от человека, кот не мог мстить: в самом деле, не вцепляться же в горло тому, кто иногда подкидывал жратвы, подогревал кошачью кишку рыбьим хвостиком или кожурой сала? Да и где он теперь, этот хам?
Огороженный мир, где, с одной стороны, было голодно, холодно и опасно, а с другой - спокойно и в меру сыто, - этот мир исчез, остался за колючей проволокой.