Веселье продолжалось. Ну и смеху же было, когда Олег запустил пленку с записью коротких речей каждого!
Пленка открывалась его предисловием — он излагал цели этой записи: каждый должен сказать что-то самое важное для себя, и потом, ровно через десять лет, окончив институты, академии и техникумы, вернувшись сюда от станков, лабораторий и пультов управления ядерных подводных лодок, из рудников и геологических экспедиций — не дай бог, из тюрем и пивных! — они снова скажут все поочередно о своей мечте, запишут и запустят старую пленку. И сразу станет ясно, кто кем был и кем стал… Историческая запись!
Кончил свою речь он так:
— От имени спортсекции Дворца культуры горняков и своего папы (ее отец был директором дворца) слово имеет спортивная звезда Северска Ирина Семенкина!
Ира со смехом прорвалась к микрофону и, потряхивая золотистыми локонами, сверкая раскрасневшимися щеками, с отчаянным блеском серых глаз прокричала:
— Главное, что нужно в жизни, — энергия, воля и преданность в дружбе… Верно ведь? Я хочу, чтобы мы никогда не были кислыми, мелкими и слабыми, чтобы мы любили ветер, солнце и большую-большую дружбу…
Сева покосился на Вадима. Тот сидел в углу, крупный, большелицый, коротко подстриженный — вот у кого плечи-то! — и угрюмо смотрел на цветную керамику на стене. «Вот для кого она все это говорит, — подумал Сева, — а он по-прежнему плохо ее слушает…»
Кончила говорить Ира, и пленка опять донесла четкий голос Олега:
— А теперь слово имеет Мишка Лопатин… Прошу, Михаил.
— Ну чего вам? — неторопливо начал Мишка. — Нечего говорить, все ясно. Подам в наш техникум, стану мастером, ну, а дальше по батиным стопам — в рудник…
— Может, даже бригада отца будет под твоим начальством? — задал вопрос Олег.
— Вполне возможно, — охотно согласился Лопатин и умолк.
— А что нам скажет Боря Орехов? — спросил Олег. — Тоже пойдешь по отцовской линии — на обогатительную фабрику флотатором?
— Нет, он будет дробильщиком, — сказал Пирожков и застучал ключом по микрофону, изображая грохот дробильного цеха, и все почему-то засмеялись.
— Бросьте вы, — вмешался Мишка, — у него рост космонавта, и поэтому…
— …он первый высадится на Венере! — докончила фразу Ира, и от смеха у потолка закачалась люстра.
— И высажусь! — крикнул Боря. Это была самая короткая речь перед микрофоном «мага».
Говорили все. Хоть по три-четыре слова, но все. Это уже был фонодокумент, это уже «глаголила сама эпоха», как заявил Олег, одарив всех присутствующих улыбкой и двумя добрейшими ямками круглого лица.
Бежала пленка, донося хохот, реплики, скрип стульев, уговоры выступить — Олег по «рассеянности» забыл выключить «маг». Вот пропел петухом Петька, прококал, как курица, промяукал, проквакал — ни одного человеческого звука не было в его выступлении.
— Тоже ничего, — сказал староста Пирожков, — после столь интеллектуальных речей нужна и разрядка, пауза… Благодарю тебя, Петр, от имени класса.
Однако Петька не смутился — это было слышно по его голосу:
— Пожалуйста! Больше не надо? Я могу и по-собачьи, и по-тюленьи…
— Спасибо, Петенька, покамест не надо.
— Если надо будет — попросим, — вставила Вика, смуглая, красивая Вика, с тонкими золотыми сережками в ушах, с такими глазами, что и посмотреть на нее страшно. И лучше бы не смотреть. Что Сева и старался делать. Но с ней, кажется, все кончено: на той последней лыжной прогулке, когда они с ней встретили Пирожкова и Сева сказал ему все, что думал про него, тогда-то вот все и оборвалось у них. Он это почувствовал. Она держалась по-прежнему доброжелательно, но все было не то.
Вдруг «маг» разразился мелким смешком.
— Ты, Пирог, ты! — завопил Петька. — А ну, чего ты нам выдашь?
Староста «выдавал» вот что:
— Обзавелся техникой? Поздравляю тебя, Олег! Отличная машина. Теперь ты стал опасным человеком, того и гляди запишешь что-либо неположенное и прокрутишь, где не следует.
— Меряешь всех на свой аршин! — завопил Петька.
— Стоп! — осадил его Вадим.
— …Надеюсь, твоя техника, как и всякая современная техника, послужит на благо человечеству…
— А нельзя поближе к теме? — перебивая старосту, крикнул Шурка Сургучев, и это аккуратно отпечаталось на пленке, которая с мягким шелестом моталась с катушки на катушку.
— Можно, дорогой, можно, ненаглядный! — хихикнул Пирожков. — Я уверен, приятели, что мы далеко шагнем в жизни и принесем много пользы…
— …собственному карману! — вставил с пленки Сева и увидел, что Вадим, сидевший у стены, мужественно борется с улыбкой.
Сева не слышал, что ответил с той же пленки староста. До него лишь донесся взрыв хохота.
Сева подошел к окну и приоткрыл штору. На той стороне улицы, у фонаря, толклась группка мальчишек, среди них, конечно, был и Федька.
Сева задернул штору, а то ребята заметят, подумают чего… Он не боится больше Федьки. Не боится, и баста! Может, все стало наоборот. Иначе зачем тот притащил сюда целую свору подобных себе?
Начались танцы. «Маг» кидал им под ноги то «фокс», то вальс, то твист. Ребята хохотали, дурачились до упаду, и громче, резче всех смеялся Сева. Когда он танцевал с Кирой, его так и вело, так и тянуло к окну — стоят они там или ушли? Но, презирая себя, он старался держаться подальше от окна.
Никто, никто в этой шумной, отданной им на вечер квартире не знал, что дом под наблюдением, что он оцеплен.
Никто.
Никто, кроме Севы.
Быстро летело время. Стрелка часов подползла к десяти.
Мать Олега позвала ребят пить чай. Чай был вкусный, краснодарский. Из свежих пирожков с мясом так и капало масло, стоило чуть нажать; хрустели серебристые бумажки «Мишек косолапых». За столом было тесно; чай пили с хохотом, задевая друг друга локтями, иронизируя и веселясь. Олег всем улыбался и грозился принести сюда «маг» и записать все это шумное безобразие.
Потихоньку ребята стали расходиться.
И здесь Севе стало плохо. Нет, он не боялся, что Федькины дружки навалятся на него где-нибудь в темноте, — было неприятно, что он слишком много думает о них.
Первым уходил Пирожков.
— Куда так рано? — пытался удержать его, правда, не очень настойчиво, Олег.
— Дела. — Староста повертел возле лба пальцем.
И Сева увидел, какое напряженное стало у Вики лицо, как покраснели и без того смуглые ее щеки.
«Ну-ну, одевайся, — приказал ей про себя Сева, — чего медлишь? Он будет рад пройтись с тобой и до дому проводит. Он так тебя понимает… Ну чего же ты, дурочка, ведь не пойду с тобой. Не хочу, чтобы видела, как эти мальчишки… Впрочем, они, может, и не решатся напасть на меня, увидев, что я не один».
И сам чуть не заорал на себя: «Ты чего, боишься?»
— Адью! — сказал Пирожков, кланяясь и благодаря мать Олега и его самого, и шаркающей походкой, спиной вперед пошел к дверям.
Вика беспомощно оглянулась на него, потом — на Севу. «Ну чего ж ты? — подумал Сева. — Беги, беги, пока не поздно!» А сам знал, что Вика не побежит за Пирожковым. Знал, но легче от этого не становилось.
Потом ушел Шурка, единственный мальчишка, одетый в школьную форму — ничего другого у него просто не было и он не ходил домой переодеваться. За ним исчезли Мишка с Борей. Сева вздохнул: это были хорошие ребята, и с ними было как-то уверенней и спокойней. Особенно в этот вечер.
— Может, пойдем, Ир? — спросила Вика и незаметно бросила взгляд на Севу.
«Иди-иди, — сказал Сева про себя, — я ничего не слышал».
— Хорошо, — ответила Ира, — скоро.
И только она сказала это, как вдруг страшно заторопился Вадим, кинул на шею шарф, ринулся к дверям и был таков. «Вот бы с кем уйти — полная гарантия безопасности!.. Хватит, перестань так думать».
Глупо и смешно, но все это началось восемь лет назад, когда он пришел в первый класс — не пришел, мама привела! — и увидел за партой маленького щекастого крепыша — Федю. Федя всегда стоял в сторонке и посмеивался. Первую пощечину он влепил Севе в третьем классе за то, что Сева не подсказал ему чего-то: Федька стоял у классной доски и пялил на него глаза, а Сева смотрел в парту.
Когда он шел домой, Федька побежал за ним. Сева не удирал, но Федька крикнул:
— Постой-постой, бить не буду.
И догнал. Спросил:
— Жалко было?
— Ничего не жалко. Выучить не мог?
И увидел почти вплотную прозрачно-голубые улыбающиеся глаза. И вслед за тем — пощечина.
Сева отскочил и схватился за щеку.
— Как тебе не стыдно! — крикнул он.
— Мало? — Федька, не переставая улыбаться, пошел на него.
Сева попятился.
— Уходи, — сказал он, — уходи отсюда!
— Ладно! На этот раз хватит. — Федька обогнал его и неторопливой походкой побрел к дому.
В глазах Севы собирались слезы. Как же это можно — подойти и ни с того ни с сего стукнуть? Не объявляя войны. Просто так… И за что?
У книжного магазина его нагнал Петька.
— Ты чего грустный? Ревел?
— Сам, наверно, ревел! — озлился Сева и пошел в обратную сторону; да и как можно было признаться, что вот сейчас ты получил оплеуху?
«Все равно не буду подсказывать, ни слова не подскажу!» — поклялся Сева.
Второй раз Федька поколотил его за другое — за отца, изгнанного с того участка рудника, где начальником был отец Севы. И после бил его Федька, но не часто и неизвестно за что… Неужели все за отца? Как-то у них было обсуждение книги о моряках-подводниках, о войне на Баренцевом море, и Сева несколько раз выступал — книга его поразила. Ему даже хлопали. Потом ребята шли группкой из школы. Незаметно все разбрелись по своим домам и улицам, и с Севой остался один Федька, хотя ему давно было пора отколоться, — они прошли его дом.
— Ух, и книга! — сказал он, блеснув глазами.
Сева молчал.
— Потрясающая! Ты так много читаешь, так помнишь все, так разбираешься…
«К чему он клонит?» — думал Сева.
— Столько ты знаешь! И такой умный, дисциплинированный.
Сева ускорил шаг, но Федька не отставал.
— Тебя так хвалят учителя! Ведь правда хвалят? — Глаза его светились веселостью.
Сева не ответил.
— Ну, чего молчишь? Или я вру? — Федька огляделся.
Вокруг ни души. И не успел Сева рта раскрыть — стремительный удар в нижнюю челюсть, и он на земле. И тотчас ощутил тупой удар, в зад, потом в бок — Федька бил ногой.
Сева вскочил.
— Ты… — крикнул он и захлебнулся от слез, боли и унижения. — Что тебе надо? Думаешь, буду подсказывать? Думаешь, я боюсь тебя?
— Я ничего не думаю. — Федька ткнул его пальцем в нос.
— Как тебе не совестно! — крикнул Сева. — Что я тебе сделал плохого?
— Ты? А ничего!
— Что ж ты… — По лицу Севы вдруг потекли слезы, он судорожно прижимал к боку сумку, и пальцы его рук сжимались в кулаки. Но он и подумать не мог, чтобы этими вот кулаками съездить в его голубые, беспечно-ленивые глаза.
— Что ж ты лезешь ко мне?
А сам подумал: «Какие жалкие слова! От него надо убегать или драться с ним». Но Сева никогда не дрался и убегать не убегал, это ведь стыдно — убегать.
Месяца три после этого Федька не трогал его, а потом Сева опять был поколочен в собственном подъезде. Он не мог понять причины его злобы и, наверно, потому, что злобы-то, собственно, и не было: Федька больше улыбался, и его ненависть к нему была странная, какая-то веселая, что ли, ненависть.
Ни с кем Сева не говорил о Федьке, не советовался, не просил защиты. Разве можно говорить о таком! Кто ж поверит, что этот добродушный мальчишка бьет его?
Это был позор, единственный позор его жизни.
Что он мог сделать? А вот что: стать сильным и бесстрашным. Смешно, но Федька помог ему стать таким. Сева начал делать зарядку, чаще бегал на лыжах, обтирался холодной водой и подолгу пропадал на спортивной площадке. На руках, плечах и животе наливались и твердели мускулы. Иногда он даже разыгрывал сценки встречи с Федькой: вот тот идет навстречу и ухмыляется:
«Мое вам!»
«Чего тебе?»
«Немного: парочку оплеух… Давай щеку!»
«Проваливай! Как дам сейчас — вверх тормашками полетишь!»
«Это ты-то?» — хохочет Федька.
«Смотри!» — Сева делает выпад, и Федька кубарем летит от него, кувыркаясь, через канавы, заборы, дома…
Но появлялся живой Федька, такой нестрашный, обыденный, тихонький — вечно в сторонке, не на виду, такой добродушно-мягкий, даже застенчивый, голос его редко услышишь и на переменке. Появлялся Федька, и Сева стискивал свои крепнущие кулаки и опять отскакивал от пощечин и ударов. Впрочем, Федька все реже приставал: может, чувствовал, что Сева становится другим?
Последняя стычка у них была осенью. Федька столкнулся с ним на пустынном дворе, у помойки, подмигнул и дал подзатыльник. Сева весь сжался, налетел на него, замахнулся. Но не ударил… До сих пор не мог он представить, как это можно бить человека.
— Только сунься, — сказал он.
Но Федька-то знал: его можно не опасаться — и хлопнул по лицу.
— У тебя нет совести! — крикнул Сева.
— Зато у тебя ее хватает на всех! А это видел? — Он щелкнул его в лоб.
— Уйди!
— От этого совести твоей не убыло! — Он стегнул его по уху.
— Когда ты наконец будешь человеком?
— А кто тебе сказал, что я человек? Зато ты, ты… Ты такой человек!.. — Он локтем ударил Севу под дых. — Такой человек, что просто восторг берет, и звучит это, как говорится, гордо!
— Тип… У тебя нет ничего святого!
— Ты так думаешь? — На Федькином лице вдруг заиграла бледноватая улыбка. — Зато у тебя есть все, что нужно, а другие могут обойтись и без этого, другие могут иметь только вот что! — Он показал крупный кулак и ударил им в ребра.
Сева тяжело задышал от бешенства:
— Гад!
— Зато ты паинька! Зато тобой не нахвалятся… А я что? Я…
Сева едва увернулся от кулака.
…И вот теперь, когда от Олега расходился народ, а под окном торчал Федька с дружками, чтобы исколотить, а может даже убить его, Сева понял — нет, не понял, это была лишь догадка — это у Федьки от ничтожества, от зависти, и ему, Федьке, нужно доказать себе хоть кулаками: в чем-то он сильней его, Севы…
Все уже ушли от Олега, все, кроме Севы. Мать Олега сидела за чайным столом, слушала их разговор и, прикрывая ладонью рот, зевала. Пора было уходить, но Сева не мог решиться. Он сидел за столом, водил чайной ложкой по цветастой синтетической скатерти и говорил, говорил, говорил.
Наконец мать Олега встала и, с трудом побеждая зевоту, принялась убирать со стола.
— Ну, я пойду, — сказал Сева и тоже нервно зевнул. — Спасибо… Было очень весело.
— Пустяки! — Олег поднялся. — Заходи.
Сева надел куртку, вязаную шапочку, махнул рукой и вышел на лестницу.
«Ну и дурак, — подумал он о себе. — Сосунок ты несмышленый! Еще молочные зубы не прорезались, таких вот и бьют все…»
Бьют? Ну, это мы еще посмотрим.
Вдруг с ним что-то случилось. Его тело залил какой-то странный, крепкий, какой-то отчаянный холод, а кулаки отвердели.
— Все, — сказал он себе негромко, — все… Слова мои кончились. Нет слов, которые понимал бы Федька. Он понимает только кулаки. И я буду бить его кулаками, чтобы он орал, чтобы он визжал и плакал. Он и его дружки. Мало что-то понимать, любить. Мало иметь убеждения. Их нужно уметь защищать, и вплоть до кулаков…
Сева медленно сходил по лестнице. Страха не было.
Дружки? Черт с ними! Пусть налетят — он не отступит. Он был трусом, маменькиным сынком. Наивным, доверчивым, как кролик. А теперь…
Сева вышел из двери и посмотрел на фонарь. Ни души.
Ушли?
Он даже почувствовал огорчение. Зачем так мучился и превозмогал себя? Зачем искал в себе то, что, оказывается, уже было в нем? Но ведь только сегодня понял он это.
А может, они спрятались за углом?
Сева пересек улицу — под фонарем валялись окурки, за углом было пусто. Сева постоял в нерешительности на тротуаре. Что ж делать? Отправиться домой? После того как он все так передумал и приготовился?
Сева оглянулся — улица была пустынна, вдоль нее дул ветер и бросал в лицо крупку. Темные волны гор неуютно нависли над уснувшим Северском.
Нет, домой идти нельзя. Не для того он столько передумал и так долго решался, чтобы пойти домой.
Сева зашагал в сторону, противоположную дому. Изредка попадались прохожие, одиночки и парочки. Проехал на мотоцикле милиционер.
Сева шел по холодному ночному городу и остановился у большого дома с освещенными окнами. Он встал под окнами, задернутыми занавеской — видны только зеленые щупальца абажура.
— Федька! — крикнул Сева, помолчал, подождал и крикнул погромче. И все время смотрел на занавески — не сдвинутся ли. Занавески не шелохнулись.
— Федька! — изо всех сил крикнул Сева.
Квартира молчала, но в ней горел зеленый огонь.
Тогда Сева нашел у подъезда обломок доски, встал на цыпочки и негромко, чтобы не разбить стекло, но требовательно постучал в окно.
Занавеска разъехалась в стороны, и в окне показалось лицо — щекастое лицо девушки с приставленной к бровям ладонью. Лицо тотчас исчезло, и в окне появился Федька. Он был в клетчатой рубашке, с торчащими во все стороны волосами.
Сева в упор смотрел ему в глаза.
Федька подтянулся на руках, стал коленками на подоконник и открыл форточку.
— Чего тебе? — спросил он.
— Выходи. — Сева не отрывал от него глаз.
— Хочешь, чтобы насовал?
— Выходи. — Сева почувствовал, как тяжело сомкнулись его кулаки. — Я тебя жду.
Федька захлопнул форточку, спрыгнул на пол, обернулся в глубину комнаты, потом опять посмотрел на Севу.
Сева загремел обломком доски о стекло — вот-вот расколется. Федька опять открыл форточку:
— Сдурел?
— Выходи!