– Поди прочь!!! И без тебя тошно!!!
Отбежав на безопасное расстояние, тот снова принялся отчаянно голосить. Впрочем, теперь его истеричные вопли заглушал хохот разгулявшегося ветра.
А лодья, перекладывая с галса на галс, постепенно приближалась к причалу. Теперь уже можно было разглядеть сидящего на носу Василия Дмитриевича, зычным голосом отдающего команды кормчему и гребцам, помогающим при особо сложных маневрах. Там же, сидя на банке, довольно наблюдал за действиями юноши, уверенно ведущего судно, Некомат.
Приблизившись к причалу, юный капитан приказал убрать парус и перейти на весла; лодья неторопливо взяла курс на деревянную конструкцию.
– Видали?! – едва приблизившись к берегу, возбужденно прокричал юный князь, приветствуя наставников. – Видали?! На парусе! Поперек ветра!!! Олег научил!!! Теперь мне хоть в океан, да хоть в страны невиданные! Все теперь по плечу! Тятька земли вокруг Москвы объединял, а я моря возьму! – перекрикивая шум ветра, ликовал будущий великий князь Московский и всея Руси.
Нос судна с глухим ударом уперся в деревянную конструкцию, и сорванец ловко соскочил на причал, оставив товарищам хлопотать со швартовыми. Видя его таким, друзья невольно улыбнулись, забыв на время и про юнца непослушание, и про беды свои, и про подозрения. Впрочем, едва на пристань ступил лже-Олег, Никола с Милованом разом набычились.
– Подите, – поняв причину такой перемены настроения у друзей, едва ребята пришвартовали судно, отправил их лжец и, лишь убедившись, что те убежали, спокойно повернулся лицом к товарищам. – Признали, что ль, – невесело усмехнулся он, глядя прямо в лица мужей. – Долго. Я все ждал, когда… Хотя, мудрено, что ль? Оно хоть и бороду срезал да учах, а все одно – Некомат-сурожанин. Вот он я. Бейте, режьте, губите. Только, что ль, шибко. Без боли чтобы.
– Экий ты сговорчивый стал, – недобро усмехнулся Милован. – Чего это вдруг? Удумал небось опять лиха?
– Мож, грехи отмаливать устал, – отвечал тот. – Любо, что ль, дел наворотить под наказы чужие да с душою тяжелою жить?
– А чего воротить полез-то?
– Слаба людина, – чуть подумав, негромко отвечал купец. – Почету желает. Славы. Кунами ослепленный, во все тяжкие пустился… Знал, что ль, что душу пес жрать начнет после ночи той в монастыре Троицком?
– Каешься?
– Каюсь, – склонив голову, отвечал тот.
– А дела судоходные изучил где?
– А у генуэзцев и изучил. Я же по осени к ним и отправился. Николиных речей наслушался да и славы спасителя возжелал. Ты, что ль, не захотел бы? – поймав взгляд Милована, спокойно продолжал тот.
– Ну и как? – усмехнулся Булыцкий. – Любо спасителем быть, а?
– Не любо. К веслам приковали. А перед тем, – он молча распахнул ворот кафтана и, развязав тесемки рубахи, показал товарищам покрытую ожогами да шрамами грудь. – Бога вопрошал: долго, что ль, еще?! Когда приберешь? Не прибрал. А потом и в шторм попали, да я один волею Божьей на берегу оказался. Тогда и понял: я, что ль, Богу мертвый нужен? Нет! Грехи искупить поперву. Потому и пошел к Троицкому монастырю. А тут – ваши. Зря, что ль, думаю? Вот и прибился.
– Ладно сказываешь, – оскалился в ответ Милован. – А от души ли?
– А то тебе решать. Как сразумеешь, так и быть тому. Я, что ль, тебе рассказывать буду: от души или нет словеса мои.
– А нет веры словам твоим, – вынимая из-за голенища нож, сплюнул под ноги бывший лихой. – Раз поверил, так Богу душу чуть не отдал. Иль запамятовал уже?
– Делай, что удумал, – широко крестясь, опустился на колени Некомат. – Вот он – я, как есть. И живот мой в руках ваших. Шибко только. Так, что ль, чтобы разом на Суд Божий. Век недолог остался. Чую.
– Бог тебе судья, Некомат, – чуть поколебавшись, Милован с силой воткнул нож в скрипучие доски причала. – Я греха на душу не возьму. Бог коли решил прибрать, так тому и быть. Я же крови вдоволь пролил. Сохрани, – кивнув в сторону клинка, продолжал он, – нож карающий. Учудишь ежели чего, так хоть сам на себя руки наложить успеешь, пока я до тебя не добрался. Не пощажу ведь!
– Благослови тебя Бог, – не поднимаясь с колен, перекрестился мужчина.
– Но, гляди, – насупившись, прогудел мужчина. – Лихие дела недолго упоминаются. Не пощажу. Сразумел? – Лже-Олег, снова перекрестившись, молча кивнул в знак согласия.
– Нож возьми, – повторил Милован, да так, что сурожанин не посмел даже спорить. – Вот и лад, – довольно подытожил бывший лихой.
– Дети-то есть? – сам не зная почему, поинтересовался Булыцкий. Сурожанин лишь отрицательно мотнул головой.
Глава 10
За учениями время пролетело незаметно, и пришла пора возвращаться назад, тем более что погода окончательно испортилась, ударили первые морозы. Привыкший к затяжным слякотным зимам, Николай Сергеевич был искренне поражен: на дворе – октябрь, а уже снег выпал. И не просто там какой-то легкий снежок[97], а настоящая снежная шуба, на потеху юнцам укутавшая землю. А тут еще и гонец от Великого князя Московского, лошадей на ямах сменяя, с весточкой прилетел: прибыв домой и дела первостепенные порешав, Витовт, выполняя обещание свое, направляет с большим отрядом сопровождения дочь свою Софью в Москву. Ввиду того что и в Московском княжестве неспокойно, Донской с дружиной собирается выйти навстречу, чтобы гарантировать безопасность высокой гостьи и невредимой доставить ее в столицу православия. Выход через двадцать дней, из которых три уже ушло. Получалось, что, выехав немедленно, Василий может успеть присоединиться к первому в своей жизни походу. Раз так, то, воздав хвалу принявшим их землям, потешники живо снялись и уже через два дня направились в сторону Москвы.
Тут, правда, не обошлось без конфузов. Ну во-первых: так прикипел Василий Дмитриевич к лодье трехмачтовой, что уж и оставлять не хотел. А как такую волочить? Да и надо ли? Все равно ведь какое судоходство по рекам замерзшим? А по весне все равно сюда возвращаться, вроде как в летний лагерь военный. А в том, что Василий Дмитриевич потребует возвращения, Булыцкий уже не сомневался нисколько. И раз так, то уже и сейчас нет-нет, да словечко вставлял: мол, тятька потешников для забавы твоей и держит только. Молод пока да до забав охоч.
Вон, подрастешь, так и потешников назад – по домам. Сам говорил, да за реакцией Василия поглядывал: как ему такое. И ведь не нравилось то мальцу! Прикипел он к потешникам своим, да так, что уже и не мыслил княжения своего без них. А еще ясно увидел учитель то, что, опробовав силы в судоходстве, загорелся молодой человек выходом в открытое море и теперь, подобно Александру Македонскому, жадно изучал карты мира. Вот тут и Булыцкому время призадуматься наступило: а не пробудил ли он тирана? А как, если, завоевателям великим подобно, поведет княжич армии по всему миру, кровью щедро поливая землю…
Только то и спасало, что полководцем Василий показал себя не самым блестящим. Вернее, стратег гениальный, да вот тактик из него не бог весть какой. Но зато дипломат тонкий да в людях разбирающийся. Вон, уже и среди пацанов своих поприметил тех, что посметливей, да на свой лад расставлять начал. Кого – воеводой; благо здесь никого из знатных и не было, а потому можно по чести было, а не по родовитости[98]. Тут же и построение системы управления на основе опыта монголов. Воевода. Под ним – сотенные, сотню в бой ведущие, а дальше – десятники. И каждый из них – парень из самых сметливых да отважных, но отвага которых с горячностью не граничит. А тут еще и Ивану Родионовичу – спасибо, что холопов своих подключил. Им-то поперву то – потеха. Забава! Казалось, что там: строй боевой конному со всего ходу разбить? А вот кукиш вам! Еще через месяц тренировок мальцы ох как заматерели да теперь уже спокойно встречали летящих на них удальцов. В общем, как поняли, что «скоморошьи хождения», как старшие поперву окрестили муштру, не просто потеха, а сила великая, так и сами проситься начали. Словом, отправив гонца в Москву да разрешение Дмитрия Ивановича получив, отдельный ертаул под командованием того самого опального боярина Квашнина, готового на любые траты, лишь бы расположение Великого князя Московского себе вернуть, сформировали. Теперь умудренные опытом боевые холопы наравне с юнцами учились премудростям военным, попутно, порой совершенно неожиданно, новшества да диковины внедряли. Так, взяв за основу теперь уже привычную всем тачку, сверху бревнами загрузив заостренными, да с подсказки Булыцкого упоры приладив, которые позволяли бы жестко зафиксировать их в нужный момент, получили отличные мобильные заградители против вражеской конницы. Выстроившись строями и закрыв собой «катюши», как прозвал новые устройства Николай Сергеевич, ребята по команде подныривали назад, выстраиваясь в детинец, оставляя обезумевших конников лететь прямо на хитроумные приспособления, сминая собственные же строи и напарываясь на колья. А ратники, пользуясь сумятицей, с безопасного расстояния щедро поливали наездников тучами стрел, и без того хаос усиливая. Понятно, что мобильные – не панацея и смести их все равно сметут, если конников отряд большой. Но хоть несколько секунд отыграть да скорость атаки погасить – уже добро!
Тут же отрабатывать начали излюбленный татарами ложный отход, когда передовые ряды, по команде сминаясь, показно бросались назад, провоцируя неприятеля на необдуманную атаку. Едва, забыв про осторожность, тот кидался в погоню, из открывшейся прорехи на нестройные ряды атакующих вылетали засадные части, в пыль разнося несущихся в бой одиночек.
В общем, потешники помаленьку превращаться в силу грозную начали, которой тем не менее право на жизнь перед Дмитрием Ивановичем Донским доказать еще надо было. И хоть про себя то и дело повторял Булыцкий: не дай Бог им скоро в бою побывать удастся, а ведь где-то в глубине души чаял надежду, что покажут они себя в красе во всей. И не только на параде перед князем и гостями из Литвы в честь, например, рождения наследника, но и в бою жарком. Вот только о чем и не думал совсем Николай Сергеевич, так о том, что первое серьезное боевое крещение – уж скоро.
Снявшись с насиженных мест, потешники с холопами боевыми Ивана Родионовича под недовольное ворчание Фрола медленно потянулись назад, по направлению к Москве. Вот только в дороге занемог княжич. Наоравшись, как галсом научился идти, застудился и теперь, трясясь и обливаясь потом, маялся в горячке. А тут еще и пурга. Совсем как в ночь ту, когда впервые Сергию на глаза явились Никола с Милованом. Благо что до монастыря Троицкого недалеко было. Так что дотемна успели. Тут же Василию Дмитриевичу келью теплую самую отдали, настоями да отварами отпоили, да тело от пота омыли, да молебен за здравие провели. А тут и жар, слава Богу, спал, отпуская молодого человека. Всю ночь над юношей сидели, сменяясь, и монахи, и Николай Сергеевич, и даже Фрол. Так что под утро уже лучше себя почувствовал будущий князь. Настолько, что уже ненадолго пусть, но заснул. Понятно, что при таком состоянии и говорить нечего было о продолжении путешествия, поэтому в Москву отправились только через три дня.
А пока, пользуясь возможностью, решил Николай Сергеевич таинство евхаристии принять. Само собой, подготовка с постом, потом – исповедь, а потом – и таинство само. Уже подготовился да настроился, как утром ранним, задолго до запланированного таинства, в дверь кельи Николая Сергеевича властно постучали.
– Иду, иду, – поднимаясь с топчана, Булыцкий открыл дверь. – Мир тебе, гость поздний.
– Мир и тебе, – прямо на гостя из тьмы шагнул Сергий Радонежский. – Лучину зажги. Не ждал гостей-то?!
– А? Лучину? Сейчас, сейчас, – сам не понимая почему, засуетился пенсионер. – Вот, отче, – когда загорелась щепочка, повернулся к старцу Николай Сергеевич.
– Сядь, – негромко, но твердо приказал настоятель. Не смея противиться, преподаватель сел рядом с замолчавшим визитером, ожидая, что тот скажет, однако старец, углубившись в свои мысли, сидел неподвижно, пока не догорела лучина.
– Вот что, Никола, – когда келья погрузилась во тьму, горестно начал Радонежский. – Ты, хоть и за дело благое, так все одно – Господу нашему ох как нелепо, когда грешники окаянные в промысел его нос кажут.
– Ты про Ягайло? – сразу поняв, к чему клонит старец, поник Николай Сергеевич.
– О нем, окаянном, да о нас с тобой, грешных.
– Говаривают, Витовт одолевает братца своего, – вставил слово учитель. – Да православными земли Великого княжества Литовского будут, – осторожно добавил он.
– Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью, и невестку со свекровью ее[99], – чуть слышно проговорил в ответ Сергий. – Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, – не замолкая продолжал старец. – Дочь, да сына, да близких больше Бога любить – грех! – вздрогнув, настоятель повысил голос, словно бы просыпаясь. – Любовь к Господу нашему сызмальства взращиваю, да все одно, сердце кровью обливается, на страдания грешников глядя! Что Богу противней быть возможно усобицы кровавой, когда братья, жаждою власти ослепленные, словом божьим прикрываясь, народ на народ поднимают?
– Так латиняне же, – попытался вставить Булыцкий.
– Ближнего своего возлюби, как самого себя, – проронил в ответ Сергий. – А какая любовь тут, ежели друг на друга пусть бы и непутевых науськаем? Сами в раздорах грязнем да раздоры и сеем.
– Думаешь, лучше как есть оставить было бы?
– Тому как есть уж и не бывать никогда, – отвечал Радонежский. – Да и о минувшем сожалеть – грех.
– А о чем тогда печалишься?
– А о том, что, кроме Бога да тебя, и душу излить некому, – задумчиво отвечал настоятель. – Из братии вряд ли кто боль мою поймет.
– Ты же, Сергий, – свет-человек, – поразился учитель. – За что маешься?
– Как появился ты, так и я в гордыни грех скатился, – неторопливо заговорил гость. – Спасителем себя возомнив, за тебя у самого князя просил. Желал, чтобы поверил он тебе и Тохтамыша встречу готовил. – Булыцкий умолк, не смея перебивать. – А как окаянного побили, так и на поход благословил по землям соседним. Все думка была, что княжество Московское, с колен поднявшись, сильным станет да Орды власть стряхнет… А оно вишь как выходит: и с Ордой все рука об руку; да еще и побратались. А тут еще и с латинянами земли православные делим[100]. И дело святое, и грех разом, – вздохнул старец.
– Так грех в чем? – непонимающе поинтересовался пенсионер.
– В том, Никола, что волю свою мы с тобою выше Божьей ставим. Вот в чем грех-то наш. Прошлого дня – Тохтамыш, ныне – Витовт с Ягайлой. А как знать, мож, то – и впрямь Антихриста приближения знаки? Может, на колени мир весь Дмитрий Иванович поставит? Диковинами твоими да знаниями соседей грозных земли к Москве присоединит? Мож, и впрямь Конец Света близится, а мы с тобою, гордынею обуянные, оружием диавольским сами себе рассудили быть? Молитвы святые читаем да дело в угоду Сатане творим?
И приступил к Нему искуситель, – глухим голосом начал Радонежский, – и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берет Его Диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Опять берет Его Диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, Сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Тогда оставляет Его Диавол, и се ангелы приступили и служили Ему![101]
А нам с тобою, окаянным, как знать? Мож, то Сатана говорит нам: поклонитесь мне, да от древа Познаний вкусив, Бога волю поперемените? Заместо того, чтобы на волю Господа нашего Бога положиться, возрадовались да супротив промыслу Божьего пошли? – Старик утих, а ошарашенный Булыцкий не нашел что и сказать на все это. Так и сидели, пока удар била не оповестил братию о начале нового дня.
– Прости, отче, но ответить мне нечего тебе на слова тяжкие. Мож, и впрямь Диавола то все промысел… Неведомо мне.
– Одно то и добро, что православию служим с тобою оба, – шепотом отвечал старец. – Только тем и пред Творцом нашим ответ держать будем на Суде на Страшном.
– Ох, и дай Бог.
– Время исповеди скоро. Исповедаешься да причастишься. Все лучше будет. Ягайло же под латинян ушел да волею папы римского интердикт землям Великого княжества Литовского сотворил. Хоть и попусту то православным, а все одно – грех.
После исповеди, на которой поведал Николай Сергеевич и про сон свой, и про сомнения, что за ним пришли, Сергий Радонежский до самого вечера затворился в своей келье, велев ни под каким предлогом не беспокоить его да от молитв не отвлекать. Лишь к вечеру ближе, после службы велел старец пришельца к себе кликнуть.
– От Бога сон твой, а не от Дьявола, – задумчиво глядя на пляшущее пламя лучины, прошептал настоятель. – Да только мне смысла его Господь открывать не возжелал. Молись, как сомнения в душе тесниться начнут. Молись, да на волю Отца нашего небесного уповай; коли все по воле его, так и не быть беде. Большего, не обессудь, не могу сказать. Сокрыт от меня промысел Всевышнего.
– Благодарю тебя, отче, – склонился в ответ преподаватель.
– Ступай. Два дня вам сил набраться, да далее пойдете. Князь уж ждет.
Пользуясь возникшей паузой, несколько раз ходил Некомат к Сергию самому на исповеди.
– Ох, и зачастил, – в очередной раз заприметив, как их новый знакомец из исповедальни выходит, проворчал Милован.
– А ты того мне покажи, что без греха, – отвечал Булыцкий.
– Твоя правда.
– Епитимью на него Сергий наложил: в монахи постричься через год. Живот сохранит ежели… А до того – послушание строгое, пост и воздержание.