– Как? Опять? – ахнули потяги. – А мы как же?
– А чем вам сейчас нелепо? – пожал плечами трудовик.
– Так, обещал же… Мол, в поход возьму. Или запамятовал? – как-то разом поник Ивашка.
– Или нелюбы чем стали да обиду какую нанесли? – встрепенулся Стенька. – Так ты, не таясь, скажи! Все попеременим!
– Хотите, что ли, со мной?
– Хотим!
– Завтра поутру выходим.
– Никола, сказился, что ль? Что князю скажешь? – встрепенулся Некомат.
– Да не твоя то забота, и не печалься о ней. Домой поехали.
Уже у дома, распрощавшись с Ивашкой да Стенькой Вольговичами, товарищи поднялись внутрь.
– Ну, встречай, Алена, – Николай Сергеевич окликнул возившуюся в бабьем куте супругу. – Меня да гостя дорогого.
Мерный скрип колеса прядильной машины да нежная колыбельная тут же стихли, и, откинув рогожку, к мужчинам вышла Алена.
– Здрав будь, – улыбкой встречала его женщина. – Здрав будь и ты, гость дорогой, – статно поклонилась она Некомату. – Уморились с дороги, чай? Как сердце чуяло; баньку наказала растопить с утра да стол накрыть. Чтобы гостям долгожданным с дороги дух перевести да в чистое переодеться.
– Ох, хозяйка, добра ты, – поклонился в ответ Некомат. – Да хранит тебя Бог.
– Благодарю тебя, Алена, – преподаватель расплылся в улыбке.
– Ступайте, баня горяча. А я постелить кликну.
Еще раз откланявшись, Никола с Некоматом отправились в баню как следует отогреться да усталость с грязью веничками повыбивать.
Уже там, в раскаленном нутре бани по-черному, не преминул купец бывший восхититься и печью, убогий прототип которой видывал, еще в первый раз оказавшись в Троицком монастыре, и внутренним убранством дома, мол, даже и не пятистенок, а хоть бы и дожам на зависть. Потом уже, помолчав чуть, негромко добавил:
– Стекла секрет довелось выведать да записать. Вот только как в море оказался, так и пропала та запись. Ты, Никола, не обессудь, на память я тебе расскажу. Дай Бог, получится все.
– А ты? Артель и возглавишь стекольную летом этим же. Твой секрет, тебе и производство ладить.
Не ответив ничего, Некомат лишь молча перекрестился.
– Слышь, Никола, – уже потом, когда, напарившись, сидели в комнате для гостей, неторопливо потягивая прохладный квас, сказал он. – Ты тогда там, что ль… Мужика когда того лупцевал… – отведя в сторону глаза, мялся, словно бы не в состоянии подобрать нужного слова.
– Ну, чего молчишь-то? – устав ждать, потребовал трудовик.
– Не ты был тогда.
– Чего?
– Даже поглядеть, а не ты. Вот те крест! – с жаром подавшись вперед, купец принялся истово креститься.
– Чудеса, выходит, какие, – Николай Сергеевич невесело усмехнулся в ответ.
– Мож, и чудеса, да неладные оны.
– Спать давай. Завтра подыматься рано, – пришелец мрачно закончил этот разговор. – Слышь, Алена, завтра снова уходим. Теперь в Вязьму со Смоленском князь зовет, – помявшись, добавил мужчина.
– Не ходи! – разом отозвалась женщина. – Сердце беду чует! Не иди, – совсем тихо повторила она.
– Княжья воля. Не могу ослушаться. Выше нее – воля Божья; коли угодно ему что, так и не обойти. Коли даст, так и вернемся невредимы.
– Бог вам в помощь, – склонившись, покорно отвечала та.
– Ты, хозяюшка, не кручинься, – натянуто беззаботно отозвался гость, – а, что ль, свечки за здравие поставь. Промысел высший от смертных сокрыт, да и слава Богу. А кручиниться – грех. Пригляжу я за мужем твоим, что ль. Обязан я ему по гроб.
– Благослови тебя Бог, – перекрестившись, поспешила поклониться женщина.
– А то, – порывшись в своих манатках, купец достал хищный клинок, доставшийся ему от Милована, – тебе. Клинок карающий. В твоих руках дело свое сделал, тебе и хозяином быть.
– Благодарю, – приняв дар, отвечал мужчина.
Затем уже, покормив гостя, хозяин делами занялся. Ждана кликнул да с полчаса расспрашивал про успехи, восхищаясь представленным ему на суд образцом бумаги, да новостям по урожаю снятому, да и тому, как Матвейка, за голову взявшись, теперь начал учиться искусству производства бумажных листов. Да так, что и кликнуть велели пацаненка-то; зря, что ли, старался. Уже в гостевой, глядя на румяного, окрепшего паренька, Некомат не удержался да рассказал все, что помнил, про секреты изготовления стекла, которые тот статно записал на заготовленных листах бумаги.
К ночи ближе уже, парней похвалив, да отпустив, да Некомата уложив, на чуть-чуть совсем, хоть и зазорно считалось, в кут бабий проскользнул, на смирно сопящих в люльках младенцев полюбоваться.
Задув лучины, отправился на койку. Вот только не спалось пенсионеру совсем. Все чудились силуэты в углу красном; не то Алены, не то Некомата, а не то и Сергия, на коленях стоящих да молитвы к небесам воздающих. Да памятуя про вспышки свои, не решился встать да подойти к ним Николай Сергеевич. Ну так, от греха подальше.
Так и промаялся до утра до самого. А там уже, сам не зная для чего, наспех узелок картошкой свежего урожая наполнив, да, поколебавшись, пяток мешочков с картечью из загашников достал, хоть и велено было князем не замать их, вместе с Квашниным с холопами боевыми, верными княжьими людьми, да товарищами своими отправился в новое приключение.
Глава 11
Путь до Вязьмы занял неполных четыре дня. И все – благодаря тому, что на каждой яме путников ждали добротный прием и свежие лошади. По прикидке Булыцкого – по два с половиной часа попеременной рыси и шага, и путешественники гарантированно получали получасовой отдых, пока сварливые смотрители меняли уставших лошадок. Затем – новый бросок, и снова – отдых. С раннего-раннего утра, когда и небо только-только начинало светлеть, и до самой ночи – по четыре смены. Затем – беспокойная ночь, и все по новой…
Булыцкому тревожно было. И днем беспокойство не отпускало, а уж ночью, когда все участники похода заливались мощным богатырским храпом, – и подавно. Не отпускало какое-то предчувствие нехорошее. И слова Аленкины тут, и Некомат с думками своими, и не на шутку разошедшийся Фрол, торопящий путников, словно боясь куда-то там опоздать, и голос внутренний, словно бы нашептывающий: недоброе что-то ждет, Никола. Ох, недоброе! Борясь с наваждением, старался проводить он больше времени в компании. Так, чтобы треп ни о чем отвлекал от мыслей, что серее туч осенних. Вот тут и подметил он, что сурожанин ведь сам по себе везде. Словно бы чурается спутников своих. Даже на перевалочной яме, когда все, достав харч, садились за стол, тот держался как-то отстраненно, словно и не здесь он был. А ночью, когда, бессонницей мучимый, решил Николай Сергеевич в красном углу помолиться, так и увидал Некомата на коленях, обращенного к образам.
– Некомат! – пенсионер негромко окликнул молящегося. – Некомат?! Непокойно? Мне тоже, – видя, что тот, углубившись в чтение молитв, и не слышит товарища, закончил Николай Сергеевич. – Бог тебе в помощь, – поворачиваясь, прошептал тот.
– Смерть не страшит; не уйти от нее, – глухо, словно в трансе каком-то, продолжал купец. – А то, что ждет она меня, так уже наперед ведаю.
– Не рано ли? – снова повернувшись к сурожанину лицом, проворчал учитель. – Или опять чего удумал?
– Смерть – не расплата. Смерть – знак свыше. Кому – что дела уготованные сробил. Кому – что с дороги верной сбившись, надежду на спасение потерял. Мне бы, что ль, знак кто бы дал, отчего мой час подходит.
– Не страшит же смерть? Сам только что и говаривал.
– Не боязно умереть. Боязно откоптить, прощения не испросив, что ль. Можно, как должно православному, Богу в благочинстве душу бессмертную вручить, а можно и как пес сгинуть.
– Да что заладил-то: откоптить, умереть, сгинуть?! Князь лют во гневе, да сердцем отходчивый.
– На то одно и уповаю, – негромко совсем отвечал Некомат.
– В голову не бери. Грех смертный – тоска с печалью. Сам не греши да других в грех не скатывай. Печаль ведь что грязь. Сам извозился, так, глядишь, и те, кто рядом, уже нечисты. Не должно так.
– Мож, и прав ты, Никола, да только слово дай, что, ежели не прописано мне судьбою прощения испросить у князей, хоть ты за меня попросишь да молебен, что ль, по душе непокойной сробишь.
– Да что ты заладил-то?!
– Обещай! – потребовал Некомат.
– Бог с тобой, – выдохнул Николай Сергеевич. – Обещаю.
– Благодарю тебя, Никола, – истово перекрестился купец.
– Но и ты обещай мне, – Булыцкий в упор поглядел на собеседника. – Уныние в сердце не пускать да в грех смертный[103] не впадать. Чего толку прощения у других испрашивать, ежели перед Богом нечист?
– Коришь, что ль?
– Пусть и так, – усмехнулся в ответ преподаватель.
– «Не суди», сказано ведь. Не слыхивал, что ль?
– А пуще того: щепку в глазу другого выискивать, в своем бревна не замечая, – огрызнулся трудовик. – Я, хоть и в грех впадаю, да все одно – не в смертный.
– Твоя правда, – чуть подумав, отвечал наконец сурожанин. – Спать давай, что ль. Завтра и день будет.
– Твоя правда, – чуть подумав, отвечал наконец сурожанин. – Спать давай, что ль. Завтра и день будет.
Решив так, разошлись по лавкам да, о своем каждый думая, в хрупкое и беспокойное забытье погрузились.
А утром, еще светать даже и не начало, снова поднялись да по саням расселись. Распрощавшись с последней на пути ямой, дальше двинулись, благо до удела Ивана Васильевича[104] – день примерно ходу хорошего. К вечерне, уморив совсем лошаденок, уже подъехали к городскому тыну.
Гостей ждали. На последней остановке гонца вперед отправили известить о скором визите, так что, когда приблизились к поселению, их вышли встречать сам хозяин и князь Дмитрий Донской.
– Тятька! – завидев отца, приветствовал того Василий Дмитриевич.
– Ну-ка! Покажись! – сдержанно, по-княжески, приветствовал сына Великий князь Московский. – Ух, заматерел! – хлопнув отрока по плечам, тот зашелся в зычном хохоте, впрочем, тут же перешедшем в натужный кашель такой силы, что муж аж согнулся.
– Что с тобой, тятька? – бросился к отцу отрок.
– А ну, пустите, – переполошившись, тут же подбежал Николай Сергеевич, но князь жестом отогнал его прочь.
– Сам! Подите! – сплюнув мокроту, выдавил он, постепенно приходя в себя. – Чего на улице стоять?! Добро пожаловать! С благословения Ивана Васильевича, уж и столы накрыты, да и баня топится. Отужинаете, да тут и время попариться подойдет, – вновь закашлявшись, закончил он. – Князю Вяземскому благодарность, гости дорогие, воздайте, да – к столу, – жестом пригласил он вновь прибывших внутрь опоясавшего поселение тына.
Вязьма разительно отличалась от Москвы. По меркам Булыцкого – крохотная такая деревенька, напрочь лишенная суеты и ставших уже привычными диковин. Ни тебе печных труб, ни «кузовков», ни даже и намека на домны плавильные. Про валенки здесь никто, кроме гостей из Москвы, и не слыхивал, а потому щеголявшие в добротных обувках приезжие мужи вызывали неподдельный интерес со стороны горожан.
– Худо, князь, тебе? – улучив момент, поинтересовался Булыцкий. – Травы при мне, слава Богу. Отвару сделаю…
– Поди! – грубо прервал того Дмитрий Иванович, и только сейчас приметил преподаватель, что рядом с мужем, непрестанно жестикулируя, семенит Фрол пустоглазый. То и дело оборачиваясь да взгляды недобрые в сторону пенсионера бросая, он с утроенной энергией принимался что-то там рассказывать Великому князю Московскому, отчего тот, напрягшись да всем телом вперед подавшись, то и дело головой встряхивал, словно бы отказываясь верить. Чувствуя приближение беды, Булыцкий притерся поближе, при первом удобном моменте вклиниться готовясь. Впрочем, такая возможность представилась пожилому человеку еще не скоро. Уже когда гости, утомленные длительным путешествием да трапезой разморенные в баню отправились, Булыцкий решительно подошел к осевшему на лавке князю.
– А, ты? – кивнул, указывая на лавку перед собой, князь. – Подите! – кивком указав на дверь, отослал тенями следовавших за пришельцем Микулу с Плющом. Те беспрекословно исчезли за дверью. – Фрол про дела твои рассказал. И весточки нет-нет, да отправлял… Что с наказом княжьим?
– Не сдюжил… Сера нужна, а без нее – никак, хоть бы и селитра была. Где взять – не ведаю.
– Историю переиначил, что и сам не ведаешь, куда теперь кривая выводит. Волю княжью не выполняешь, перечишь. Так и что прикажешь с тобою делать? Сразу в поруб или слово дать?
– Да сразу давай. Чего там? – устало отвечал преподаватель. – А лучше – голову с плеч. Прямо сейчас. Желаешь, меч поднесу?!
– Чего это вдруг смирный такой стал, а? Не буянишь чего?! Не кричишь, – сверля взглядом собеседника, угрожающе прошептал Дмитрий Донской.
– А умаялся потому как, – раздраженно бросил в ответ Николай Сергеевич. – Опротивело все! Хочешь как лепше, а тебе в ответ – поруб да поруб!
– Слыхивал, мож: от добра добра не ищут, – угрожающе-спокойно продолжал правитель.
– А и не ищу! – неожиданно дерзко даже для самого себя бросил в ответ Булыцкий. – Дело молча свое делаю и не спрашиваю ничего в ответ!
– Дело, говоришь, свое!!! – сорвавшись, проорал Дмитрий Иванович, но тут же согнулся, давя очередной приступ кашля. – Да уйди ты!!! – оттолкнул он бросившегося на помощь пенсионера. – Кто мне Ваську не сгубил чуть, – сквозь кашель прохрипел Донской, – на озере Плещеевом с лодьями своими окаянными?!! – Не в силах говорить более, муж снова зашелся в натужном кашле, однако в этот раз пришелец остался безучастным. Более того, подойдя вплотную к задыхающемуся в приступе правителю, тот вдруг проорал в ответ.
– Я!!! Я страсть к мореходству привил! Я!!! Я за лодьи быстроходные радею!!! Я люд рукастый собрал вокруг!!! Я!!! И лодьей той управлять научил – мой человек!!! Про науки военные тоже я поведал! И металл лить научил, и пушек дал, и пользоваться научил! Я! Я! Я – все, окаянный! Есть грех! И народу тьму к делу пристроил да с голоду подохнуть не дал! А еще я бумагу делать научил! Теперь у латинянских купцов и закупать не надобно, да свою и – в книги, и – в летописи!!! А еще пилораму тебе сладил! Так, чтобы не топорами тесать бревна да пилить!! И Некомата, – прооравшись, разом сдулся он, без сил опустившись на лавку, – я простил. Милован там еще, на причале, живота лишить хотел его, да я отговорил. Я его в Троицкий монастырь привез. Я его с собой взял. Ибо Бог прощать велел да зла не держать.
– Выйдет толк из Васьки-то? – откашлявшись да отдышавшись, поинтересовался вдруг Донской, словно и не было перепалки.
– А то – как сам решишь, так и будет.
– А ты чего?
– А я – в поруб.
– Напраслины не городи! – сдавливая очередной приступ, выдохнул Дмитрий Иванович. – Чугунками, бумагой да сукном твоим уже почитай на шестьсот рублей уторговали! В порубе, если и место кому, так то – Бреху[105], но не тебе!
– Коли ему, так и мне заодно, – холодно отвечал пришелец. – Я его вопреки воле твоей простил да трогать запретил. Значит, мне и ответ держать. А пуще: мне да Фролу.
– А Фрол-то тебе чем не люб?
– Мне не люб?! Бог сохрани! То я ему не угодил чем-то! А чем, вот тебе крест, не знаю, – пришелец яро перекрестился.
– Тебе почем знать?
– Не дадон, чай. Вижу, что зуб точит, – буркнул в ответ трудовик. – А Некомату сам Сергий Радонежский грехи отпустил, наказав постриг монашеский принять.
– Так ведь и не принял, – шумно выдохнул князь.
– Потому и не принял, что прощения у тебя да князя Тверского поперву испросить пожелал.
– Прощения? Испросить?! А чего тогда ты за него слово держишь, а?!
– А того, что ты и меня сейчас готов в поруб кинуть, а его бы и слушать не стал. Голова – долой, и всех дел! Долго, что ли, княжьей-то волей?! Как Вельяминова. Или – нет?! Или путаю я чего?!
– Мож, и не стал бы, – откинувшись, прошептал Донской.
– Ты, князь, прости, что указываю… – сбавив обороты, попросил трудовик. – Прошлое – как добро, так и манна небесная. А худо ежели, то и камень в суме, что назад тянет. Ты лиха не помни; я тебя о том прошу. Натворил Некомат дел, да и сам то видит. Не дурень. Прощения испросить хочет.
– Прощения? А ежели я не приму? А пуще приму, да простить не прощу?
– А нужен тебе камень тот за спиной, а?
– А вот и поглядим, – вновь закашлявшись, выдавил Дмитрий Иванович. – Сюда Бреха кличь. Видеть желаю Иуду! А про лодьи свои – забудь! – чуть подумав, добавил князь. – Оно и покойней, да и от греха подальше.
– Как скажешь, Дмитрий Иванович, – поклонившись, Николай Сергеевич отправился на поиски товарища. Тот как чувствовал: неуверенно топчась на крыльце хором, словно бы ждал чего-то, оказался рядом.
– Князь кличет, – позвал товарища учитель. – Видеть желает.
– Буянит, что ль? – невесело усмехнулся Некомат.
– А и увидишь. Тебе сейчас – попусту: что лютует, что покоен. Все одно.
– Твоя правда, – перекрестившись, купец решительно толкнул дверь.
– Ну, – остановившись на пороге, еще раз перекрестился тот, – что ль, с Богом!
– Стой! – в последний момент остановил его учитель. – А не удумал ли чего худого, а? – Вместо ответа Некомат степенно и решительно перекрестился. – Пошли тогда. Бог в помощь, – мужчины вошли внутрь, где уже поджидал Великий князь Московский.
– Здравствовать тебе, Дмитрий Иванович, – нерешительно потоптавшись, поклонился ему Некомат. Потом, сообразив, поспешно стянул с головы добротную меховую шапку.
– Благодарю, коль не потешаешься. Тебе же, прости, такого пожелать не могу.
– Твоя воля. Не дадон, что ль. Ведаю, что повинен перед тобой, замятню едва не сотворив.
– Передо мной?! – Донской резко подался вперед, однако тут же, согнувшись в приступе кашля, тяжело осел на скамейку. – Мое дело – княжье, – отдышавшись, продолжал он. – Русь от ворогов отбивать да земли воедино собирать. Уже на том слава Богу, что ни ордынцы, ни литовцы тогда не вступились в замятню, что вы с Ванькой на пару учудили. Богу спасибо, что я к стенам Твери, крови почти и не пролив, подступил. Нет на то злобы, – закашлявшись, ненадолго прервался князь, – тем паче что оно и без вас двоих к усобице шло. Не в тот год, так во следующий. Вон в Орду за ярлыками, кто шибче, да к хану ладному наперегонки людишек отправляли… И бояре в Тверь потекли, как тысяцкого упразднил. Должно было так выйти, да не иначе, – Дмитрий Иванович снова закашлялся, прервав свою тираду. – За все то – Бог тебе судья, но не я. – Некомат молча поклонился. – А вот сколько в стенах Твери народу поперемерло, покуда я осаду держал, так и не ведает никто, – сквозь кашель продолжал князь. – За то, Брех, и обида моя на тебя, – чтобы перевести дух, прервался муж.