За окном стоял свежий, ясный, розовый день. Погода успокоилась, и о ночном ливне напоминали только невысохшие капли на оконном стекле. На кухне царил бардак, и, глядя на немытую посуду и полный окурков горшок с геранью, я убедилась в том, что все произошло на самом деле. Напевая дедовскую «Эх, начальничек, ключик-чайничек», я перенесла посуду в раковину, вымыла ее и, налив в таз воды, решила помыть окна.
В дверь зазвонили. Трезвонить так долго и с таким воодушевлением могла только Милка. Я пошла открывать.
Подруга ворвалась озабоченная.
– Слушай, золотая моя, что случилось? Ты куда делась? Мы тебе звоним, звоним, звоним, а тебя нет и нет! А бабка слышала, как ты ночью куда-то уехала! Хоть бы записку оставила, мы прямо с ума посходили все! А вчера кто на всю лестницу орал: «Шкипер!»? Ты бы поосторожнее с ним, милая моя, вот что я тебе скажу, да! Это тебе не чижик-пыжик какой-нибудь! Мало ли что он себе в голову возьмет, а ты – дура дурой, да еще…
– Поздно, – безмятежно сказала я, разваливаясь в кресле.
Милка на полуслове закрыла рот. Смерила меня подозрительным взглядом, вытаращила глаза, схватилась за голову и заголосила:
– Ты с ума сошла, чертова кукла!!!
– Ага-а…
– Ненормальная! Нет, ну ненормальная! Психопатка! – Милка вскочила и как заводная забегала по комнате, размахивая руками. – И нашла с кем! Тьфу, уголовная морда! Кто тебя теперь замуж возьмет, дурища?!
– Отстань, не пойду я за цыгана…
– А за кого ты пойдешь?! За алкаша русского?!
– Вообще не пойду, отвяжись.
– И детей рожать тоже не будешь?
– Для этого не замуж надо выходить.
– Да?! А кормить твою безотцовщину кто будет?!
– Сама и буду. Только не говори, что всю твою банду Колька кормит.
– О-о-о, за какие грехи на меня эта идиотка свалилась…
Забавно, что ни мне, ни Милке даже в голову не пришло, что я могу выйти замуж за Шкипера. Он казался абсолютно неподходящей фигурой для такого серьезного шага. К тому же я действительно всерьез сомневалась, стоит ли мне выходить замуж. Тетя Ванда воспитывала меня наравне с собственными дочерьми, и лет до шестнадцати я точно знала: моя задача – сохранить невинность, а уж кандидат на такое сокровище всегда найдется. Но после рухнувшей в одночасье первой любви я утратила розовые очки. К тому же мне было уже двадцать, а для цыганской невесты это возраст весьма почтенный.
– Что теперь делать собираешься? – всласть наоравшись и бросившись в кресло, спросила Милка.
– Ничего, – удивилась я. – А что тут сделаешь?
– К нему переедешь?
– Меня вроде не звал еще никто.
– Так позовет же! – уверенно сказала Милка. – Поедешь?
Я снова задумалась. Никуда ехать из своей квартиры мне не хотелось. И я вовсе не была уверена в том, что хочу жить со Шкипером. Милка, скрестив руки на груди, сердито смотрела на меня.
– Мать, ты его хоть любишь?
– Да… Нет… Нет, наверное. – Я умолкла, вконец запутавшись. Несмотря на то что минувшая ночь по-прежнему казалась мне абсолютной закономерностью, я подозревала, что никакой любовью тут и не пахнет. Ни с моей, ни, возможно, и со шкиперовской стороны. Не то чтобы я ему не доверяла, но… мало ли какой стих мог на него найти.
Милка, с минуту понаблюдав за мной, махнула рукой:
– Черт знает что… Ну, ладно, не забудь хотя бы, что на работу вечером. Ты теперь сама себе кормилица, на своего жулика особенно не надейся, он сегодня жив, а завтра – нет.
– Милка!
– Двадцать лет Милка, и чего?! Вру, что ли?
– Накликаешь еще…
– Чепуха. Душу положу, что он сегодня в наш кабак явится.
Я тоже была в этом уверена и весь вечер, сидя за пианино, украдкой поглядывала на входные двери, в любой момент готовая заиграть Пашкину любимую мелодию из «Профессионала». Но Шкипер не пришел, и наряду с разочарованием я почему-то почувствовала облегчение.
Мы вернулись из ресторана в третьем часу ночи. И первое, что я увидела, выйдя из машины, – большой черный джип «Тойота» возле подъезда. Внутри кто-то курил.
– Опа… – тихо сказала Милка. – Не по твою ли душу?
– У Шкипера «Мерседес»… – растерянно ответила я. В желудке сразу похолодело. Вглядевшись пристальней, я рассмотрела за рулем джипа плоскую сонную физиономию Левки Боцмана.
– Привет, что случилось?.. – бодро начала я, подойдя к джипу… и осеклась на полуслове, вдруг поняв, что действительно что-то случилось. Боцман прикрутил вяло бормотавшее радио, молча открыл переднюю дверцу, приглашая меня внутрь.
– Может, поднимемся?
– Нет. Садись.
Я села. На подошедшую было с невинным видом Милку Боцман посмотрел так, что ее тут же сдуло. Цыгане быстро вошли в подъезд, но я заметила, что возле «Волги» остались Петька и Васька, которые демонстративно смотрели в другую сторону.
Боцман тоже заметил это.
– Боятся за тебя, смотри ты, – без намека на улыбку сказал он.
– Еще бы. – Я беспокойно заерзала на сиденье. – Боцман, ну в чем дело? Чего ты так поздно? Опять по башке стукнули?
Какое-то время Боцман молчал, барабаня толстыми, как сардельки, пальцами по рулю. Его глаз за тяжелыми, полуприкрытыми веками совсем не было видно. Когда я уже была готова завопить, Боцман, так и не повернувшись ко мне, медленно сказал:
– Плохие новости, сестренка.
– Что?.. – начала было я. И вдруг почувствовала, что голос у меня пропал, и я не шепчу даже, а как-то жалобно сиплю детской свистулькой: – Пашка? Жив?..
Боцман покачал головой.
Машина Шкипера взорвалась утром, на Таганке, которая была для него каким-то роковым местом, прямо напротив знаменитого театра. По словам Боцмана, взрыв был такой силы, что покорежило кучу машин вокруг, а от самого «Мерседеса» и его водителя мало что осталось.
– Так что ты его последней видела. Вот так… А я с ним последний говорил.
– Утром… по телефону? – машинально спросила я.
– Угу.
– Когда… похороны?
– В субботу. – Боцман помолчал. – Ну… извини. Мне пора.
Он помог мне выйти из джипа. Довел до цыган, по-прежнему стоящих около «Волги», передал меня, почти бесчувственную, им с рук на руки, пообещал, что в субботу за мной заедут, и отбыл.
В день похорон кладбище было забито. Иномарки, иномарки, иномарки… Венки, цветы, ленты… «Шкиперу от братвы», «Шкиперу от Малхаза», «Шкиперу от мамы Кати», «Милому Пашеньке от безутешных девочек» – это, по словам Ибрагима, отметился публичный дом с Полянки… Меня, правда, мало это интересовало.
Я не плакала, когда умер дед. Я не плакала на поминках у Сохи. Но на этих похоронах, третьих за неделю, меня словно прорвало, и я выла взахлеб сначала у закрытого гроба, потом на руках у Боцмана, потом на шее у Жигана, потом вися на кладбищенской ограде, потом в чьей-то машине, потом – у соседей на диване, в окружении сочувственно причитающих цыган, потом, уже почти без сознания, – у себя в постели, рядом с храпящей, как першерон, Милкой (та ответственно осталась ночевать). Я не знала, что мне теперь делать; ощущение было таким, словно я осталась одна, совсем одна на всем свете.
Боцман и компания, впрочем, торжественно поклялись, что я всегда могу на них рассчитывать. Я поблагодарила – не особенно, впрочем, поверив. И на другое же утро покидала в сумку предметы первой необходимости и уехала в Крутичи.
Маруська встретила меня не удивившись и не изменилась в лице, когда я рассказала ей обо всем случившемся. Перекрестилась, сдержанно сказала:
– Ну, на все божья воля. А ты радуйся. Вовремя… А то могли бы и тебя вместе с ним.
Я молчала, потому что и сама думала о том же.
– Что делать теперь будешь?
– Ничего… жить. Место в ресторане за мной осталось, все равно сейчас мертвый сезон. А пока у тебя побуду, хорошо?
– Спрашиваешь! – Впервые Маруська улыбнулась. – Живи хоть всю жизнь. В огороде вон поможешь…
Я прожила у Маруськи до первых осенних заморозков. Летом в деревне всегда много работы, мы вставали до света, ухаживали за коровой, за поросятами, курами, копались в огороде, ходили в лес за грибами, ягодами и травой, варили варенье, занимались Маруськиными пациентами, которые появлялись каждый день по нескольку человек. Вскоре Маруська начала шутить:
– Надо в районную больницу съездить, пусть пару медсестричек отпишут для облегчения!
– Ладно, сами справимся.
Иногда я уходила в лес, на круглую поляну с почерневшим столбом-идолом. Там всегда было тихо, звенели птичьи голоса, басовито пели в траве шмели, зудели комары в ельнике, грело нежаркое, еле пробивающееся сквозь густые ветви солнце, зеленела, поблескивая, вода в озерце. Маруська никогда не ходила со мной, предпочитая более практическую деятельность и собирая траву в известных ей лесных местах. А я подолгу сидела в траве, прислонившись к нагретому солнцем боку древнего бога, смотрела в небо, на проплывающие в венце из ветвей и листьев ленивые облака, и не думала, как мне казалось, ни о чем. Иногда я раздевалась и входила в зеленую, теплую, всю пронизанную солнцем воду озерца, переплывала его, садилась на низко склоненный над водой ствол, болтала ногами, поднимая брызги, жевала кисленькие листья заячьей капусты, думала: хорошо бы остаться здесь… Но лето кончилось, по предзимкам Маруська отвезла меня на станцию, и в тот же вечер я уже стучала по клавишам в «Золотом колесе». Жизнь продолжалась.
– Ладно, сами справимся.
Иногда я уходила в лес, на круглую поляну с почерневшим столбом-идолом. Там всегда было тихо, звенели птичьи голоса, басовито пели в траве шмели, зудели комары в ельнике, грело нежаркое, еле пробивающееся сквозь густые ветви солнце, зеленела, поблескивая, вода в озерце. Маруська никогда не ходила со мной, предпочитая более практическую деятельность и собирая траву в известных ей лесных местах. А я подолгу сидела в траве, прислонившись к нагретому солнцем боку древнего бога, смотрела в небо, на проплывающие в венце из ветвей и листьев ленивые облака, и не думала, как мне казалось, ни о чем. Иногда я раздевалась и входила в зеленую, теплую, всю пронизанную солнцем воду озерца, переплывала его, садилась на низко склоненный над водой ствол, болтала ногами, поднимая брызги, жевала кисленькие листья заячьей капусты, думала: хорошо бы остаться здесь… Но лето кончилось, по предзимкам Маруська отвезла меня на станцию, и в тот же вечер я уже стучала по клавишам в «Золотом колесе». Жизнь продолжалась.
Часть II
После смерти Шкипера прошло больше года. В моей жизни все было по-прежнему: я работала в ресторане, принимала пациентов с разными болячками, все так же умоляла их никому не рассказывать обо мне, они все так же обещали и все так же не держали слова. Вспоминая Шкипера, я не плакала и на могилу к нему не ходила, хотя он был похоронен на том же кладбище, что и дед. Часто, возвращаясь среди ночи из ресторана, я понимала, что все равно не засну, и до утра сидела с ногами в большом кресле, закрыв глаза и думая о Пашке. В моих воспоминаниях он почему-то был неразрывно связан со Степанычем, и я даже не могла сказать, о ком из них я грустила больше. Впрочем, боли в этих воспоминаниях не было; часто я даже ловила себя на мысли, что думаю о Шкипере как о живом, пугалась этих мыслей и гнала их прочь.
Боцман и компания, к моему изумлению, не забыли обо мне: раз или два в месяц кто-нибудь из них появлялся или звонил, интересовался, как дела и не надо ли чего-нибудь. Я твердо говорила, что все в порядке. Во-первых, так оно и было. Во-вторых, я боялась чувствовать себя обязанной этим людям. Все-таки мы со Шкипером провели вместе всего одну ночь, и считать себя его заслуженной вдовой было бы с моей стороны слишком самонадеянно.
В один из теплых сентябрьских вечеров, когда я уже одевалась для того, чтобы отправиться на работу, ко мне пришла соседка с верхнего этажа – Анна Владимировна. Это была хрупкая изящная брюнетка лет сорока пяти, одинокая и бездетная, страстно влюбленная в свою преподавательскую деятельность. Она учила рус– скому языку студентов Университета дружбы народов, пропадала на работе весь день, возвращалась зачастую с головной болью, а поскольку по причине больного желудка пить медикаменты ей было нельзя, то Анна Владимировна предпочитала лечиться у меня.
– Мигрень, Анна Владимировна? – бодро спросила я, укладывая в сумку красное цыганское платье с блестками.
– И мигрень тоже. – Соседка присела на табуретку и сжала пальцами виски. Я бросила платье, встала у нее за спиной. Все лето я пробыла в Крутичах, и зеленый шар теперь появлялся моментально, словно я «подзарядилась» на поляне с идолом, как аккумулятор от сети. Через десять минут Анна Владимировна удовлетворенно сказала:
– Ну вот, слава богу, спасибо. Как тебе только это удается, не понимаю… Но я, Сашенька, по делу.
– Слушаю вас, – немного удивилась я.
– Скажи пожалуйста, ты не собираешься сдавать комнаты?
Я ответила не сразу. Дело в том, что я уже подумывала об этом. Во-первых, четырехкомнатная квартира была слишком велика для меня одной. Во-вторых, лишние деньги никому не мешали. А в-третьих, что было основным, мне до сих пор было страшно постоянно находиться в одиночестве в пустом доме. Сдавать комнаты, конечно, было бы неплохо… но где искать клиентов? Дать объявление? Так неизвестно, кто явится по этому объявлению. А если воры?
– Ты, конечно, права, – выслушав мои сомнения, сказала Анна Владимировна. – А что, если я тебе порекомендую приличных людей?
– Ваши знакомые?
– Студенты. Трое ребят из Бразилии. Вернее, двое ребят и девушка.
– У них шведская семья? – насторожилась я.
– Что ты! – испугалась соседка. – Мария и Мануэл – брат с сестрой, а Жозе – их друг.
– Почему не общежитие?
– Там сейчас ремонт. Ну, так как – возьмешь? Очень порядочные ребята, не пьют, не курят даже.
– Какой факультет? – строго спросила я.
– Мальчики на медицинском, а Мария – на отделении русской литературы.
Это решило дело.
– Пусть приходят завтра, я дома до девяти вечера.
– Замечательно! – обрадовалась Анна Владимировна. – Ты нас просто спасла!
Соседка ушла, а я помчалась на работу.
На другой день я оделась в старые джинсы и футболку и начала убирать пустующие комнаты. Звонок в прихожей прозвенел, когда я мыла окна. От неожиданности я толкнула ногой таз, и он, плеснув мне на ноги мыльной водой, полетел с подоконника вниз, на улицу. Чертыхнувшись, я спрыгнула на пол; оставляя на паркете мокрые следы, помчалась открывать, распахнула дверь… и чудом удержалась на ногах.
Сначала я увидела улыбку. Широкую белозубую улыбку Чеширского кота, которая, казалось, висела в дверном проеме сама по себе.
– Здравствуй-те, – старательно и дружелюбно выговорила улыбка. – Вы – Алессандра?
– Я… Про… Проходите.
Улыбка качнулась внутрь, и ее хозяин, материализовавшись из темноты лестничной клетки, заставил меня тихо охнуть и прислониться к стене.
Это был очень темный мулат огромного роста. До сих пор я считала, что людей больше моего деда, до которого еще кое-как дотягивал Шкипер, в природе не существует. Но рядом с этим гигантом и дед и Пашка показались бы маломерками. Голова его приходилась на уровне лампочки в прихожей. Широченные плечи с крутыми буграми мускулов чудом не рвали футболку с вдохновенной физиономией Че Гевары. Мощные ключицы, массивная шея, чуть вывернутые губы, спокойные, чуть насмешливые, большие темные глаза, коричневая, как молочный шоколад, кожа, белые крупные зубы. Глядя на этот монумент, я какое-то время открывала и закрывала рот, как вынутая из воды рыба, и лишь спустя минуту смогла подтвердить, что «Алессандра» – это действительно я.
– Вы от Анны Владимировны?
– Да! – радостно подтвердил мулат. Повернул голову, и оказалось, что за его обширной спиной скрываются еще двое.
Второй парень был понормальнее: обычного высокого роста, но тоже, как я сразу отметила, великолепного сложения. У него было лицо с немного монголоидными чертами: выступающие скулы, узкие, чуть раскосые глаза. Рядом с ним стояла мулатка лет восемнадцати в узких джинсах и коротеньком топике. Это была просто африканская богиня невероятной красоты – с гривой мелко вьющихся, иссиня-черных волос, доходящих до талии, спокойным и сдержанным выражением лица, большими, влажными темными глазами и длиннющими ресницами. Сразу было заметно, что она и огромный парень – брат и сестра.
– Здравствуйте, как вас зовут? – вспомнила я наконец о приличиях. И, поскольку я автоматически взглянула на вошедшего первым великана, он снова широко улыбнулся и сказал:
– Мануэл-Энрике-Амадиньо-Сантьяго-де-Пайва-да-Канчерос…
Я впала в столбняк, он усмехнулся и добавил:
– …Ману.
– Жозе Медина, – коротко сказал второй.
– Мария Канчерос, – мягким, грудным голосом представилась девушка, и я сразу подумала, что она, должно быть, хорошо поет. Я пригласила их в квартиру, извинилась за разгром в комнате, и Ману тут же поскакал вниз по ступенькам за тазом. Когда он вернулся, лестничная клетка уже была полна соседями. Цыганская семья высыпала из своей квартиры в полном составе.
– Дэвлалэ,[7] Санька, кто это? – драматическим шепотом спросила тетя Ванда.
– Квартирантов вот взяла.
– Господи, какой кошмар… Поприличней не могла кого найти?!
– Это студенты! – возмутилась я. – Врачи! Анна Владимировна из восемнадцатой сосватала!
– Вид босяцкий, – сухо сказала тетя Ванда. – Особенно у этого, здорового. Если что – стучи в стену. Ничего, конечно, не обещаю, но, может, мои ребята вшестером справятся.
Я кивнула, стараясь не смеяться. Мне почему-то Мануэл страха не внушал. Удивление перед габаритами – да. Но физиономия у него была до того добродушной, что никаких подозрений у меня не возникло. Вернувшись в квартиру, я увидела, что Мария, стоя на подоконнике, ловко и быстро домывает окна, Жозе вытирает тряпкой огромную лужу на полу, а Мануэл роется в своей сумке.
– Мария, оставьте, я сама! Жозе, вы испачкаетесь, не надо! – засуетилась я. – Мануэл, а… а что это?
Последний вопрос вырвался непроизвольно, когда я увидела, что Мануэл с удовлетворением ставит на стол вынутую из сумки деревянную раскрашенную статуэтку. Статуэтка была похожа на африканского божка, небольшая, менее полуметра вышиной, и довольно симпатичная.