— Вам, видимо, трудно в это поверить. Но они погибли за Люксембург, а он гораздо меньше вашего Нью-Йорка... — закончила Сесиль.
Он расслышал нотки иронии в ее голосе, но такое на него уже не действовало. За время пребывания в Европе он уже привык, что к американцам относятся как к тупым недоучкам. По определению. И решил утром пойти в библиотеку. Он знал, где она находится — англичанин тогда велел водителю подъехать именно к ней, — и мог поискать там какие-нибудь учебники по истории на английском. Если они там есть. Стэнли готов был читать их всю ночь, чтобы понять, о чем рассказывает Сесиль.
В библиотеке, куда он отправился на следующий день сразу после завтрака, не было никаких книг. «Все фонды в архиве. Мы боялись, что они могут быть уничтожены», — сообщила ему переводчица, которую позвала перепуганная его визитом старая библиотекарша, сидевшая в пальто и перчатках за письменным столом в очень холодном зале среди пустых стеллажей и книжных полок. «Архив находится за городом, — добавила переводчица, внимательно изучив его журналистское удостоверение и паспорт, — если хотите, я напишу вам, где». Исключительно из вежливости он попросил адрес. Решил, что займется историей Европы в другой раз, а пока будет просто слушать рассказы Сесиль.
После визита в библиотеку он вернулся в свою комнату на вилле и написал письмо Дорис. А во второй половине дня отправился на площадь и поднялся по крутым ступенькам на чердак, в фотолабораторию старого Марселя. Почти все фотографии получились хорошо. Кроме двух, с кладбища. Они казались затемненными. Марсель заметил, что Стэнли разочарован, придвинул ему стул и предложил присесть. Протянул кассету с негативами, побежал к двери и запер на ключ. Вернулся к своим кюветам. Потом они вместе ждали, пока высохнет бумага. Марсель вытащил из-под стола бутылку с самогоном. Они вглядывались в два бумажных прямоугольника на веревке, прикрепленных деревянными прищепками, и по очереди прикладывались к бутылке. Стэнли подумал о том, что снова оказался в странной ситуации. Кажется, в Европе, в доказательство близости и доверия, принято совместно пить алкоголь.
Изрядно пьяный, он вернулся от Марселя на виллу и присоединился к солдатам в зале. Потягивая с ними пиво, слушал истории об их женах, невестах, девушках. Рассматривал фотографии, которые они поспешно доставали из бумажников. Кивал, вглядываясь в улыбающиеся лица молодых женщин на потрепанных, мятых фотографиях: Джоан на кухне, Сьюзен на дне рождения Патрика, их сына, Мерилин на свадьбе брата, Диана, купающая их дочурку, Джейн под елкой в доме его родителей, Дженнифер на пляже в Маттитук на Лонг-Айленде...
Парням хотелось поделиться с ним своей тоской по любимым. И он впервые в жизни понял, как важно иметь кого-то, по кому скучаешь. Для них это было, кажется, важнее всего, что вовсе не мешало им пялиться с плохо скрываемым вожделением на девушку в черном платье с кружевным фартучком. И на ее сестру-близнеца. Тоскуя по своим Дженнифер, Джейн, Мерилин и другим обожаемым женам и подругам, эти парни ни на секунду не переставали быть самцами. А у него в бумажнике не было такого фото...
Он не помнил, после какой по счету бутылки пива ему стало казаться, что сестры Эндрюс поют чудесные песенки. Но это был явный знак, что пора на боковую. Он не помнил и того, самостоятельно ли добрался до своей комнаты. Во всяком случае, спал он у себя, а на следующее утро первым делом сунул голову под струю холодной воды. Потом подошел к окну, открыл его, сгреб с подоконника белый пушистый снег, который намело за ночь, и растер лицо, плечи и грудь. От обжигающего холода голова стала кружиться немного меньше. Но пятницу, второе марта 1945 года, он встретил все еще очень пьяным...
Стэнли вернулся в постель, но изо всех сил старался не закрывать глаза, чтобы потолок не вращался вокруг люстры и не накатывала тошнота. Он страдал от жуткого похмелья, непрерывно повторял про себя, что «больше никогда-никогда не будет пить», пока наконец не заснул.
Около полудня его разбудили громкие крики, доносившиеся из салона. Он торопливо обмотал вокруг бедер простыню и выбежал из комнаты. Солдаты, сгрудившиеся вокруг офицера, читавшего по бумажке «приказ», подписанный «генералом Д. С. Пэттоном», напоминали одуревших от восторга болельщиков победившей бейсбольной команды. Он не разбирался в бейсболе, потому что терпеть не мог этот вид спорта, не понимая, почему люди готовы тратить время на столь пустое занятие. Но здесь и сейчас речь шла не о бейсболе.
Американцы заняли Трир!
Возбужденный этой новостью, он вернулся в свою комнату. Вырвал несколько страниц из блокнота. Ему хотелось описать всё — это место, этот момент, эти переживания. Он и сам не знал, зачем это делает. Ему просто хотелось зафиксировать происходящее, прежде чем все это исчезнет и растворится в памяти, зафиксировать и поделиться с другими. Никогда раньше он не испытывал такой потребности. Он вспомнил, как однажды ночью Артур — после событий в Пёрл-Харбор они ночами торчали в редакции, ожидая новостей с Гавайских островов — сказал ему:
— Стэнли, настанет время, когда тебе мало будет только снимать, и ты захочешь писать — не для себя, ты будешь писать для других. Это очень сильное желание, но все же уступают ему лишь немногие, потому что страх сильнее этого желания. Страх, что их сочтут бездарными и обвинят в графомании, страх обнажить свою душу, ведь желание писать — это уступка своеобразному эксгибиционизму, а еще опасения, что история, которую они хотят рассказать, слишком незначительна. Этот парализующий страх душит и приводит к тому, что книга, которую человек носит в себе, которая уже зачата им, никогда не родится. Но есть и такие, кто не поддается страху и вынашивает свою первую книгу вплоть до ее рождения.
Я уже старик, но, честно говоря, так и не отважился на подобный эксперимент. Что-то всегда меня удерживало. Писательство было и осталось для меня торжественным элементом религиозного обряда. И я готов преклонить колени. Для нас, евреев, — старых, настоящих евреев, а не эмигрантов из Бруклина, — это имеет значение, в отличие от атеистов и иноверцев. Настоящий еврей не напишет свои просьбы к Богу, не умывшись и не одевшись прилично! И тем более не понесет свою записку к Стене плача в шортах и мокасинах. Нет! Поэтому, если бы я писал книги, то садился бы за письменный стол в смокинге. В самом лучшем, какой есть. Но у меня вообще нет смокинга, Стэнли. Ты хорошо знаешь, что я ненавижу смокинги. Они напоминают мне клоунские наряды в цирке. А для меня цирк — это вонь пердящих, погоняемых бичами лошадей и огромные заплаканные глаза испуганных слонов. Ты замечал, какая большая слеза у слона? Присмотрись как-нибудь...
За всю свою жизнь я нацарапал мысленно пару-тройку книг, может быть, даже важных книг, — добавил Артур, — но все еще боюсь, что надо мной будет смеяться даже ящик стола, в который я спрячу свою первую рукопись. А вот ты, Стэнли, совсем другое дело. Ты молод. И к тому же впечатлителен, в отличие от меня. Я вижу это по твоим фотографиям. Иногда они — как сказал мой любимый еврейский писатель Франц Кафка о книгах, — это «топор, который разбивает замерзшее море внутри нас». У тебя это получается...
Поэтому, когда почувствуешь в себе это жжение, не сопротивляйся ему. Пиши. Не бойся того, что люди скажут или подумают об этом. Всегда найдутся моськи, которые будут хватать тебя за штаны. Ты сам знаешь, критикам нужно на что-то жить. Мы даже печатаем их. За большие деньги. Помнишь, как критики прошлись по Хемингуэю после публикации его первых повестей? Спрашивать писателя, что он думает о критиках, — все равно что спрашивать, как уличный фонарь относится к собачкам, задирающим на него лапку. Будь таким, как этот уличный фонарь. Посылай всех в жопу! Пиши, парень. Пиши...
В тот день он встретился с Сесиль уже поздно вечером. Они уселись на самый большой диван в центре зала и пытались перекричать солдат, которые в тот вечер в очередной раз выпили лишнего и шумели еще больше, чем обычно. Он прекрасно видел, как они жадно смотрели на Сесиль. Но ни один не подсел к ним, хотя кое-кто пытался: стоило лишь увидеть ее презрительно приподнятые брови, как храбрец тут же отказывался от своего намерения.
Сесиль была задумчива. В ее голосе он чувствовал усталость и даже грусть. Она начала с того, что «Трир был взят союзными войсками без особого сопротивления и практически без потерь».
— Казалось бы, это не имеет особого значения, кроме, может быть, психологического и пропагандистского, — сказала она. — Но на самом деле, как видите, имеет. — Она с улыбкой показала на ликующих солдат. — Уже завтра вы сможете попасть туда. Если захотите, — добавила она официальным тоном, глядя в бумаги, которые принесла с собой и разложила на коленях. — Мне удалось получить все необходимые подписи и печати на соответствующих документах. Вы ведь хотите, да? — Она подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза.
Сесиль была задумчива. В ее голосе он чувствовал усталость и даже грусть. Она начала с того, что «Трир был взят союзными войсками без особого сопротивления и практически без потерь».
— Казалось бы, это не имеет особого значения, кроме, может быть, психологического и пропагандистского, — сказала она. — Но на самом деле, как видите, имеет. — Она с улыбкой показала на ликующих солдат. — Уже завтра вы сможете попасть туда. Если захотите, — добавила она официальным тоном, глядя в бумаги, которые принесла с собой и разложила на коленях. — Мне удалось получить все необходимые подписи и печати на соответствующих документах. Вы ведь хотите, да? — Она подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза.
Конечно, он хотел! Наконец-то появилась возможность попасть в город, который ему так важно было увидеть. Наконец-то!
— Когда я мог бы отправиться туда? — спросил он, безуспешно пытаясь скрыть волнение.
— Может, завтра? На рассвете, — ответила она, перебирая бумаги на коленях и не поднимая глаз.
Он придвинулся к ней и нежно коснулся губами ее щеки.
— Значит, завтра на рассвете, — прошептал он.
Вокруг послышались громкие аплодисменты и крики, но Сесиль их словно не замечала. Она смотрела на него, игнорируя восторг, который он вызвал у собравшихся своим поступком.
— Не обращайте внимания на оголодавших самцов, — заметила она с улыбкой, — я уже давно к этому привыкла.
После долгой паузы она открыла большую кожаную военную сумку, стоявшую у ее ног, и достала оттуда бутылку.
— Тот самый. Ирландский. Я обежала все злачные места, чтобы его найти...
Здесь, на диване, этот виски был не так хорош, как тогда, в ванне. Хотя был в точности такой же. Оригинальный «Пэдди айриш виски» из города Корк. В какой момент шум в зале стал таким, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга. В определенном смысле он был даже благодарен этим солдатам. В особенности тогда, когда потерявшая терпение Сесиль приблизила губы к его уху и, словно дразня своим теплым дыханием, сказала:
— Господин Бредфорд, я сейчас возьму наш виски и пойду в туалет. Вы посидите здесь еще несколько минут, а потом притворитесь, что устали, тихо встаньте и идите к себе. Я буду ждать вас у вашей двери. Сами понимаете, здесь у нас не получится нормально поговорить. Вы согласны? — спросила она, улыбаясь и поправляя волосы. — Если мы встанем с этого дивана и выйдем вместе, поверьте, завтра в штабе эта тема будет куда более обсуждаемой, чем освобождение Трира...
Не дожидаясь ответа, она убрала бутылку в сумку и, пожав ему руку как будто прощаясь, встала. Через минуту она скрылась в глубине коридора.
Подойдя к своей комнате, он ее не увидел, но знал, что она здесь, потому что чувствовал запах ее духов. Когда он открывал дверь, она уже стояла за его спиной, прикасаясь к нему бедром. Он пропустил ее вперед. Она сняла пиджак и бросила на постель. В руке она держала бутылку. Они сели рядышком на край ванны. Молча. Она подала ему бутылку и, наклонившись вперед, прикоснулась пальцами к белой полированной крышке рояля. У уже через минуту склонила голову ему на плечо. Он осторожно прикоснулся к ее волосам и стал целовать прядь за прядью. Вдруг она сбросила с ног ботинки, сорвалась с места, подбежала к ночнику, стоявшему на столике. Потом к выключателю у двери. Сноп света от лампы упал на кровать и рояль.
— Я сыграю что-нибудь для тебя. Как обещала, — сказала она, распуская волосы.
Он смотрел, как она для него раздевается. Нагая, она села на рояль и начала играть. Пальцами ног. Обеих ног. Белый, черный, белый, черный, черный, черный... Высокие ноты со сжатыми бедрами. Потом только низкие. Затем высокие и низкие вместе. Она нажимала одновременно черные и белые клавиши по всей клавиатуре, но он не слушал. Смотрел. Только смотрел.
Потом, в постели — прежде чем, прижавшись к ней, заснуть, — он целовал эти пальцы. А утром, когда его разбудил стук в дверь и он, удивленный ее отсутствием, открыл, сначала услышал: «Мы ждем тебя, не кури сейчас, закуришь в машине», а потом почувствовал прикосновение ее ладони на своей щеке. Пока они доехали до того злополучного КПП в Конце, он выкурил целую пачку сигарет...
Когда они вернулись с прогулки по бункерам к деревянному заграждению в Конце, щербатого британского капрала на месте не оказалось. Но с исчезновением одного-ежинственного закомплексованного бюрократа мир стал совсем другим. Сесиль не пришлось даже предъявлять свои «бумаги», один ее мундир произвел должное впечатление, и заграждения тут же отодвинули.
Они пытались въехать в Трир с разных сторон. И каждый раз их заворачивали. Сесиль говорила, что им следует добраться до гостиницы под названием «Порта Нигра» в центре города. В этой гостинице размещалось американское командование. Но Сесиль не знала точный адрес. И лишь в районе Константинштрассе, когда они въехали в город с южной стороны, им удалось уговорить какого-то перепуганного прохожего проводить их по узким улочкам к зданию, увешанному американскими флагами.
А перед этим, на середине Константинштрассе, в самом центре города, они остановились на краю широкой, овальной, глубиной минимум в пятьдесят футов воронки. По всему ее периметру горели костры. На дне конусообразной ямы, стоя по колено в ледяной воде, несколько человек разгребали и паковали обломки в грязные брезентовые мешки, которые поднимали вверх с помощью канатов. Они работали при свете дымивших факелов, вставленных в трещины по краям воронки. Это напомнило Стэнли сцену из научно-популярного фильма о строительстве египетских пирамид. Но сейчас это был не фильм. Всё происходило наяву. В самом центре города! Как если бы бомбу сбросили на Таймс-сквер! Такое невозможно было даже представить, а здесь он это видел! Он резко дернул дверцу машины и выскочил на улицу. Подбежал к самому краю воронки, лег на землю и, свесив голову вниз, начал фотографировать. Поднятые вверх руки с кусками камней, наполненные брезентовые мешки на фоне горящих факелов, силуэт мужчины с сигаретой в зубах, пытавшегося жилистыми руками согнуть стальной прут, который торчал прямо из бетонной глыбы, заваленной комьями черной земли.
Он снимал...
Когда Стэнли вернулся в машину, Сесиль молча протянула ему зажженную сигарету. Водитель тут же дал по газам. Прохожий, который согласился стать их проводником, посмотрел на Стэнли как на сумасшедшего, только что очнувшегося после приступа безумия. И отодвинулся подальше, чтобы не испачкаться о его покрытое грязью пальто. Впрочем, это было бесполезно, особенно когда машину кидало из стороны в сторону на крутых поворотах узких улочек.
Перед украшенным звездно-полосатыми флагами зданием респектабельного отеля «Порта Нигра» их трижды тщательно проверили разные патрули. Стэнли обратил внимание, что каждый раз военные подозрительно присматривались именно к нему.
Они вошли в освещенный холл. За стойкой портье сидел американский солдат в зеленом берете и со скучающей миной курил, положив ноги на небольшой столик, заполненный грязными чашками. Он был как брат-близнец похож на британского капрала у заграждений в Конце. Стэнли молча положил свой паспорт на стойку. И приложил палец к губам, давая Сесиль понять, чтобы на сей раз она промолчала. Пока солдат, страница за страницей, внимательно просматривал промокший паспорт, Сесиль сунула Стэнли бумагу с огромной печатью. Солдат, казалось, погрузился в изучение паспорта и не обращал на них никакого внимания.
— Меня зовут Стэнли Бредфорд, я журналист из «Нью-Йорк таймс», — сказал он, желая прервать это странное молчание. — Мое пребывание здесь согласовано со штабом генерала Пэттона. Может быть, вы соблаговолите заглянуть в этот документ...
Солдат протянул руку к столику, на котором еще минуту назад лежали его ноги в грязных ботинках, и, взяв оттуда льняное, все в пятнах, полотенце, подал ему и сказал:
— Только не нервничайте, все по порядку. Сначала я хотел бы разобраться с вашей фотографией в паспорте. Что-то я вас на ней не узнаю. Не похожи вы на серьезного репортера. Скорее на кого-то, кто только что вылез из канализационного люка или из окопа. Вытрите лицо.
Сесиль рассмеялась во весь голос, облокотилась о стойку и обратилась к солдату:
— Господин Бредфорд только что на Константинштрассе фотографировал для своей газеты доказательства достижений нашей армии. Поэтому он так выглядит.
Она вытащила из кармана пиджака платок, сбрызнула его духами и, обращаясь к солдату, добавила:
— А этой сраной тряпкой, которую ты, рядовой, не-имею-чести-знать-твоего-имени, подал господину Бредфорду, можешь почистить свои ботинки. Не помню номера статьи воинского устава, который гласит, что солдаты американской армии при общении с гражданскими лицами обязаны соблюдать опрятность. Но могу это проверить. Кроме того, рядовой, как там тебя, на твоем мундире должна быть прикреплена табличка с твоим званием, фамилией и именем. Это тоже указано в уставе. И номер этой статьи я проверю. На твоем мундире нет таблички, к тому же у тебя, парень, ширинка расстегнута...