Сидевший за единственным аппаратом Морзе смуглолицый и впалогрудый телеграфист Гриша Клименко посмеивался:
— А вы как думали, Тихон Алексеевич, чтобы революция проходила тихо и чинно, как в духовной консистории? Смешно! Требовать тишины от солдат, которым остобисело проливать кровь неизвестно за что и за кого, — то же самое, что кричать грому: умолкни!
Но Зеленицын продолжал возмущаться:
— Что будет дальше — ясно. Пожалуйста — монархии не существует, и вот вам — первые признаки беспорядка налицо.
— Да какой же это беспорядок! — вскричал Клименко. — Люди ликуют, радуются — вот и все. А вас, Тихон Алексеевич, ничем не прошибешь. Вам лишь бы все ходили по струнке.
Последние слова телеграфиста окончательно разозлили начальника разъезда.
— Что это значит?! — крикнул Зеленицын. — И вы туда же, Клименко! А я не убежден, что монархия пала окончательно. Да-с, не убежден! Завтра может быть другой император… Да-с! И вы и все мы можем остаться в дураках. Этот шум и солдатские лозунги еще ничего не значат. И пока я не получу из управления дороги циркуляра — я ничего у себя на разъезде менять не буду. Наше дело служить, выполнять инструкции и правила технической эксплуатации. Разве после отречения государя что-нибудь в нашей службе должно измениться? Ничего! Ровным счетом!
— Казала баба, що чула, да не повирила, що бачила, — вмешался вдруг сидевший в уголке стрелочник. — Люди гомонят, що царя нема и не буде, а вы, господин начальник, про якийся циркуляр. Люди — я сам бачив — христосуются, як на пасху, а вы про инструкцию. Бачилы эшелон? Вот это и есть новая инструкция, тот ваш циркуляр. Низко кланялся вам царь Микола…
Зеленицын вспылил, гаркнул во весь голос:
— А ты еще здесь? Марш отсюда сейчас же на стрелочный пост!
Стрелочник неторопливо встал, взял в руки фонарь, тихо вымолвил:
— А вы не здорово кричите зараз! Годи орать. И кулаками в морду тыкать. Старое кончилось, теперь новые порядки будут. Чулы — революция?
— Вон! — сдавленно крикнул Зеленицын.
Стрелочник пожал плечами, не спеша вышел из дежурной комнаты.
Телеграфист осуждающе покачал головой:
— Ай-яй-яй, Тихон Алексеевич, Тихон Алексеевич… Как не стыдно.
Я все еще стоял у двери и ждал, что Зеленицын вгорячах и меня заодно вытурит, и быстренько подсунул телеграфисту книжку телеграмм. Не глядя в нее, Клименко черкнул карандашом свою фамилию, вырвал бланки, оставив копии, кинул телеграммы на аппарат, обращаясь ко мне, подмигнул:
— Пока получим инструкции, хлопчик, кому передавать телеграммы?
И я неожиданно для себя дерзко брякнул:
— Распутину на тот свет!
— Ого!
Клименко и сторож захохотали:
— Вот это здорово! Правильно, молодой человек. Будем отстукивать теперь на тот свет. Так и передавай Друзилину.
Не засмеялся, даже не улыбнулся один Зеленицын. Он мрачно смотрел в окно.
Я вышел на перрон. Мартовское, словно обновленное, солнце било прямо в глаза. На душе было легко и радостно.
Артель я нашел тут же за семафором. Рабочие, побросав инструмент, расселись по откосу на солнышке, курили, на все лады раскладывая и перетряхивая новости. Сам артельный староста Андрей Шрамко сидел на дощатой платформе Сброшенного на линейку вагончика, читал рабочим какой-то серый листок.
Завидев меня, навстречу кинулся Юрко. Молодое, круглое, всегда приветливое лицо его с темными усиками над пухлой губой сияло.
— Юрко! Революция! — крикнул я издали.
— Знаем уже. Вот прокламацию с эшелона кинули. Садись и слухай, что в ней пишут…
…Артель не работала до вечера. Руки не тянулись к инструменту. В возбужденных разговорах, в частых перекурах и перечитывании листовки пробежало время.
После работы я решил не оставаться в казарме, а тотчас же ушел домой.
В сумерках брел через черные, по-весеннему настороженные, пахнущие набухшими ивовыми почками сады, перебирался вброд через вздувшиеся ерики, рискуя провалиться сквозь ноздреватый, ненадежный лед, зачерпывал несколько раз сапогами воды. Но я шел безбоязненно, не отдыхая — мне было жарко и весело.
В камышовых зарослях пахло горьковато-затхлой болотной прелью, а в садах — невидимыми на проталинах подснежниками. На пригорках, там, где не было снега, под ногами уже чувствовалась упругая, потеплевшая за день, готовая наутро зазеленеть первой изумрудной травой, земля.
И всюду в балках и канавах бормотали ручьи. Не могу сказать, почему так ликовала моя душа в тот весенний синий вечер: в нагрянувшем на Россию событии я разбирался плохо, и все-таки оно сливалось с острым ощущением весны, расцветающей вместе с ней молодости и какого-то небывалого, распиравшего грудь прилива сил.
То и дело я принимался выкрикивать строчки из горьковского «Буревестника», петь песни — отнюдь не революционные, а обыкновенные, хуторские: революционных песен я еще не знал. Я, наверное, был похож на пьяного, и когда вошел в темный, кое-где мерцающий редкими огоньками хутор, то взбунтовал всех собак. Они встретили меня недружелюбным лаем.
Отца и мать я застал в чрезвычайном волнении. Только сестренки с беспечным видом играли в неуютной, как сарай, передней кахановского куреня.
Отец шагал по хате и, размахивая покалеченной левой рукой, говорил:
— Завтра же еду к брату Игнату в город. Он, должно, все знает и как быть посоветует.
— Никуда ты не поедешь! — сердито кричала мать. — Знаю я тебя: ввяжешься там во что-нибудь, наживешь беду. Сиди дома и не рыпайся… Да перестаньте вы, оголтелые, чтоб вам лопнуть! — цыкнула она на девочек и надавала им шлепков.
Сестренки забились в угол, присмирели, поглядывая оттуда шаловливо-испуганными глазенками.
Выслушав «мой» рассказ, отец задумался.
— Теперь каждый день жди чего-нибудь нового. Царя не стало, может, земли дадут — уравняют с казаками, — медленно проговорил он. — Говорил же Коршунов — помнишь? — как только не станет царя, землю начнут делить всем поровну. А может, в Расею надо ворочаться — там наша земля и там хозяйство нужно заводить…
Отец уехал в город, к дяде Игнату, на рассвете, потихоньку, как бы таясь от матери и не желая волновать ее лишними разговорами.
Льдины сталкиваются
Утром я не поехал на работу. В те дни многие люди бродили без дела, как в праздник, проводя время в разговорах, в ожидании новых событий.
Я пошел к Каханову. Он собирался уходить куда-то, стоял, одетый в свою семинарскую потертую шинель. Я начал рассказывать ему про вчерашние новости, но он отмахнулся, как мне показалось, с раздражением:
— Знаю. Все знаю. Вон — гляди! — кивнул он на разбросанные на полу смятые газеты. — Вчера из-за этого хлама ходил на почту.
— Радостно, правда, что царя наконец спихнули?.. — наивно сказал я.
Каханов окинул меня сожалеющим взглядом:
— Ты думаешь, это уже все? Сразу наступит для тебя рай? Монархии нет, но есть партии… Между ними завяжется теперь такая катавасия, не на жизнь, а на смерть. Ты прочитай, сколько объявилось партий… Эсеры, кадеты, трудовики, большевики… И каждая партия тянет на свое. А я не желаю быть ни в какой партии. Я хочу работать, заниматься живописью, играть на скрипке, писать стихи… Вот иду сейчас поступать на работу… К твоему сведению: меня приняли конторщиком в каменный карьер.
Я, как всегда, когда Каханов переходил на учительский тон или свысока делал мне замечания, не знал, как возразить ему.
— Читал у Шеллера-Михайлова про французскую революцию? — тоном строгого ментора спросил он.
— Нет еще. Не успел, — краснея, сознался я.
— Вот видишь! А лезешь туда же…
Сколько раз я слушал такие бесцеремонные упреки! Но сейчас слово «лезешь» меня возмутило, я вспылил:
— Никуда я не лезу, а только думаю: царя не стало — теперь будет другая жизнь.
— Какая? — сощурился Каханов. — Шоколаду и пряников тебе дадут? Рано еще думать о другой жизни… Ну, я пошел… Начинать служебную карьеру… в карьере… — Он скорчил злую гримасу.
За калиткой Каханов насмешливо кивнул мне, помахал рукой.
«Казак… Ему, наверное, обидно, что царя спихнули. Вот он и злится», — подумал я. После оказалось, что я был немножко прав: монархический дух Новочеркасской семинарии еще не выветрился из него.
События тем временем разворачивались, хутор бурлил. За получением новостей все в первую очередь шли в бакалейную лавочку Расторгуева, как в клуб. Там читались последние известия, обсуждались сообщения о создании Временного правительства.
Не из хуторского правления, не от атамана или из других официальных источников, а из лавочки Расторгуева да с почты растекались слухи о том, что у власти вместо царя встали богатые люди — князья, графы, помещики и капиталисты. Лавочники и хуторские воротилы, напуганные вначале пущенными кем-то слухами, что их будут грабить и резать, приободрились.
— Теперь Россия — в надежных руках, слава богу! Князь Львов — это вам не Николашка, — развешивая крупу и постное масло, в открытую, с полным пренебрежением к недавнему самодержцу, разлагольствовал тучный, как сдобный колобок, веселый говорун Расторгуев. — А господин Терещенко? А Коновалов? Деловые люди!
— А Керенский? Кто такой Керенский? — подал сомневающийся голос кто-то из покупателей.
— Керенский — это так себе… Аблакатишка. Меньшевик какой-ся.
— Меньше всех, что ли? По капиталам или как?
— А шут его знает… Это вроде как пидбрехач, — догадливо вставил реплику прасол Звонарев. — Бывают такие в каждом деле. Допустим, никак не сговорятся в чем-нибудь, не сторгуются, а пидбрехач тут как тут — подкинет словцо, похвалит, отведет глаза брехенькой — ну и слаживаются…
В бакалейной лавчонке, провонявшей керосином, казанским мылом и ржавыми селедками, вспыхнул смех, но тут же был потушен. Одни стояли за новых, малоизвестных членов Временного правительства, другие — за тех, кто посолиднее, породовитее, побогаче.
Кто-то вычитал в газете, что в Питере объявилась еще одна власть, действительно народная, пролетарская — Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.
— Так это что же получается? — недоумевали слушатели. — Теперь у нас, значит, две власти. Какой же из них подчиняться? Какая из них старше?
— Ну ясно — временная, та, в какой деловые люди, — твердо разъяснил Расторгуев. — А Совет — это так себе. Это даже не власть, а вроде как Дума, только из одних солдат и рабочих.
— А какая же власть, будет теперь у нас в хуторе? Выходит, и у нас надо гарнизовать временное правительство из таких же богатых людей? — хитро закинул удочку хуторской воротила Маркиан Бондарев. — У казаков, знатца, как это… атаманская власть, у них свои сходы. Допустим, они так и останутся. Атаман и прочие… А мы, знатца, как же, иногородние купцы? Нам тоже нужно вроде Совета? Мы же не меньшевики какие-нибудь. Мы вышче, и нас больше всех в хуторе. Мы — тоже большевики.
Мысль Бондарева поддержал вальцовщик Михаил Светлоусов. Подергивая левым вывернутым веком, он важно посоветовал:
— Надо немедленно съездить в город за инструкцией. А пока суд да дело — поставить свою власть, хотя бы временную. Иначе вместо хозяйственных людей сядет на шею какая-нибудь пролетарская шантрапа и начнет нами командовать. От нее и так в хуторе житья нету.
Расторгуев и все иногородние, кто был в это время в лавочке, согласились с предложением Светлоусова. Расторгуев тут же зазвал к себе в горницу Бондарева, Светлоусова и еще троих крупных дельцов — Давида Муромского, Ипполита Пешикова и прасола Звонарева. Тут же порешили послать в город за разъяснением делегацию, а троим — Бондареву, Светлоусову и Звонареву — пойти к атаману и требовать чрезвычайного хуторского схода.
Атаман два дня отсиживался дома или, запершись в правлении, не показывал носа в места сборищ, опасался самочинно что-либо предпринимать или обещать казачьему и иногороднему населению. Вокруг него лепились только выборные и старые домовитые казаки.
Всюду на улицах стайками собирался народ, закипали споры, даже потасовки, вплоть до кулачных схваток между казаками и иногородними. Каждая группа выставляла своих кандидатов на власть, своих острых на язык ораторов. Митинги часто возникали стихийно, словно пожары в камышах в повесенье.
Сама себя избравшая депутация из богатеев явилась к атаману в тот же день.
Атаман встретил ее настороженно. За три дня он заметно осунулся, пожелтел лицом и, когда депутация вошла в неуютный, с темными, окрашенными зеленой краской стенами, кабинет, крепче сжал насеку: по случаю необыкновенных событий и в ожидании непредвиденных обстоятельств он снова обрядился в форму подхорунжего и пристегнул шашку.
Атаман сидел не один. К нему, как цыплята к квочке, жались выборные — седобородые старики в такой же подчеркнуто казачьей парадной форме, и среди них главный заводила — Егор Пастухов. Тут же сидели заседатель, урядник Орлов — из соседней волости, франтоватый пристав и полицейский. Никакие изменения не коснулись еще заведенных местными властями порядков. Даже портреты Николая Второго и атамана донских казачьих войск графа Граббе висели на прежних местах.
Депутация отдала атаману все необходимые приветствия и сразу же приступила к делу. Первым начал старый елейный ехида Маркиашка Бондарев.
— Василь Александрович, мы к тебе за умом да советом, — вкрадчиво заговорил он, нагловато-понимающе поглядывая на портрет свергнутого монарха. — В Питере, как тебе известно, поставлено всероссийское Временное правительство. Знатца, как это… Его величество государь-инператор пошел, знатца, в отставку. Кгм… да… Российская инперия стала республикой. Выборная власть и прочая такая штука… Знатца, а как же у нас в хуторе? У казаков, допустим, ваше благородие, господин атаман, свои выборные, а мы тут как же? Тоже должны выбирать?.. А кого, куда?.. В хуторское правление? Но мы, знатца, не казаки… Поэтому в хуторе должен быть новый выборный орган… для всех… хозяйственных граждан… купцов и прочая такая штука… Ну, как это… комитет, Совет, черт, дьявол, не все ли равно… Одним словом, новая выборная власть.
Говоря, Маркиашка все время как-то особенно вежливо подсюсюкивал, пришепетывал, но, несмотря на его медовый тон, лицо атамана выцветало все заметнее, черные, будто намазанные сажей, широкие брови сдвигались круче, сумрачнее, а побелевшие пальцы сжимали насеку так, словно кто-то собирался отнять ее, а атаман с отчаянной силой ее удерживал.
— Ну и что же вы хотите, господа хуторяне? О чем это вы? К чему клоните? — хрипло, будто кто схватил его за горло, спросил атаман.
— Как — к чему? — моментально подхватил Бондарев. — Надо, знатца, совместно сгарнизовать в хуторе новую власть. Свое временное правительство. Навроде, знатца, петроградского…
Атаман вдруг грозно стукнул насекой об пол.
— А дулю с маком вы не хотите, господа уважаемые?! — рявкнул он во все горло. — Пятьсот лет атаманы управляли Областью войска Донского, а вы — что? Пришли ее отменять?
Он даже поперхнулся от ярости. Михаил Светлоусов, громадный, рыхлый мужчина, у которого длинный черный сюртук всегда лоснился от подсолнечного масла и носил следы мучной пыли, спокойно поднял руку, и вывернутое веко его свисало мешком, обнажая уродливый, красноватый глаз.
— Ты погоди, Василь Александрович, не сепети. Давай рассудим хладнокровно. Всей старой власти крышка — это ясно! Кстати, атаманов Войска Донского давно никто не выбирал, а ставили их свыше. Августейшим атаманом всех казачьих войск был, как тебе известно, его императорское высочество цесаревич Алексей, а атаманом донским наказным — его сиятельство граф Граббе… немчура по происхождению. Это тебе тоже известно?
Михаил Светлоусов слыл в хуторе книгочием, «знал всю подноготную о чинах и званиях» высшего начальства не хуже атамана.
Все присутствовавшие в кабинете — урядник, пристав, полицейский и даже заседатель — слушали его очень внимательно.
— Так вот, Василь Александрович, изволь понимать, — твердо продолжал Светлоусов. — Царя нет, цесаревич по малолетству будет в мячика играть, голубей гонять, фон Граббе тоже вряд ли останется атаманом. В Петрограде уже приступило к делу Временное правительство. Вы, казаки, подчиняетесь ему так же, как и все мы, православные христиане.
— Не подчинимся! Никогда! — заорал Пастухов.
— То есть как это не подчинитесь? Вы — что? Не Россия?
— Мы — Россия, но мы, кроме всего прочего, — и Дон! — стукнул насекой атаман.
— Все это одни слова! — невозмутимо махнул рукой Светлоусов. — Давайте говорить начистоту, по-деловому. Так или иначе — в хуторе будет комитет или Совет. Это новая форма власти. И если хотите, чтобы мы с вами, Василь Александрович, и всеми уважаемыми людьми хутора были в этом комитете, а не какая-нибудь босотва, то давайте вместе, вы — казаки и мы — иногородние, созовем этот комитет либо Совет — называйте его как хотите — и будем править хутором вместе, сообща. Иначе сядет на наше и твое, атаманское, кресло, Василь Александрович, какой-нибудь Семка Байда, а либо Санька Пахомов и так прижмут тебя и нас, что юшка из-под хвоста потечет. Читал я, будто эти Советы в Петрограде уже провозгласили: долой войну, чтобы немца в Россию пустить, всю землю отобрать у казаков и иногородних хозяев и раздать всем неимущим крестьянам, а все капиталы, заводы и фабрики — рабочим. И верховодит всем этим Ленин. Слыхал?
— Знатца, как это… Я тоже слыхал, — подтвердил Маркиан Бондарев и снова презрительно покосился на портрет царя.
— Так вот, пока будет указ свыше — давайте составим вроде поминальника «за здравие» членов комитета и на общем сборе изберем их в новую народную власть, — твердо предложил Светлоусов и, важно развалясь на стуле, не спеша расправил сивую, свисавшую на грудь, подобно метле, бороду.