Эди-бэби не представляет, когда же его родители ебутся. Если отец не ездит в свои длинные командировки, он обычно уходит на работу засветло, его военная часть находится очень далеко, в другом конце города, и потому он добирается туда на двух трамваях. Возвращается отец поздно, иногда и в девять часов вечера, ест и ложится спать, или смотрит некоторое время телевизор и потом ложится спать. Непонятно, когда они ебутся, думает Эди-бэби равнодушно. Сексуальная жизнь его родителей не очень его интересует. Однако все же когда?.. — думает Эди.
Снизу, из квартиры тетей Марусь, доносится взрыв музыки и опять смех, они там все не успокоятся. Отец, думает Эди-бэби, встречает 41-ю годовщину Великой Октябрьской революции хуй знает где, в поезде, идущем через, наверное, уже заснеженную сибирскую тайгу. Командировки отца длятся по месяцу, он работает теперь начальником конвоя. Эди-бэби долго не представлял себе, что это такое, пока не увидел отца при исполнении служебных обязанностей. Случилось это года два назад, весной.
Тогда ему не терпелось увидеть отца, сейчас Эди-бэби все равно и даже свободнее, если отца нет дома, а тогда почему-то он еще скучал об отце и каждый день ожидал его обратно из Сибири.
Эди-бэби знал время прибытия поезда и потому решил сделать отцу сюрприз — встретить измученного сибирского путешественника на вокзале. Потому, протрясшись на двух трамваях, Эди явился на харьковский вокзал и стал искать подходящий поезд.
Подходящий поезд из Сибири «Киев — Советская Гавань» — время прибытия его соответствовало времени прибытия отцовского поезда — явился на два часа позже, но терпеливый Эди терпеливо прождал все два часа на перроне, стараясь, на случай, если поезд придет раньше, не упустить отца.
Овеянный ледяным дыханием сибирских просторов, с сибирской пылью на крышах и ступеньках, поезд подкатил к перрону, и очень скоро с него стали спускаться харьковские пассажиры. Харьковских пассажиров было много, были среди них и военные, но отца в их числе Эди-бэби не увидел.
Дождавшись, пока исчезнет последний пассажир, Эди-бэби опять посетил справочные бюро вокзала и спросил, не будет ли сегодня другого сибирского поезда, но ему сказали, что нет, не будет, сибирский поезд сегодня один.
Эди-бэби был уверен, что он не пропустил своего отца, неужели же мать дала ему неточное время прибытия поезда? Но Раиса Федоровна была такой невероятно аккуратной женщиной, что Эди-бэби просто не верил в возможность того, что она могла ошибиться в дате прибытия любимого мужа из командировки…
Харьковский вокзал огромный. Один из самых больших в СССР, ибо Харьков — важный миллионный промышленный город, открывающий путь на юг, на всю Украину. За Харьковом именно начинается по-настоящему теплая плодородная земля Украины, а за нею Крым, а дальше жаркий экзотический Кавказ, и основные железнодорожные пути ведут туда через Харьков. Потому в последней войне немцы и «наши» забирали Харьков друг у друга несколько раз.
Сипели поезда, спуская ненужный лишний пар. Воняло углем, топкой, хлоркой, весной и клозетом. Сновали целые составы багажных телег, нагруженные чемоданами и мешками, принадлежащими жителям различных стран, составляющих Союз Советских Социалистических Республик. Между толпами, садящимися в поезда, высаживающимися из поездов и высыпавшими на все перроны транзитными пассажирами, спешащими набить свой желудок в столовых и ресторанах в часовой, а то и двухчасовой промежуток времени, пока поезд стоит на одном из крупнейших вокзалов страны, шел Эди-бэби, разыскивая своего отца. Между узбеками в халатах и тюбетейках, чистенькими грузинами в больших кепках, бабками без национальности и возраста, несмотря на апрель месяц, закутанными в несколько платков и обутыми в валенки с калошами, шел он. Бабки вынесли продавать на перроны соленые огурцы, и помидоры в кадках, и горячую вареную картошку, посыпанную укропом, и другую традиционную вокзальную пищу. Прямо из окон вагонов к ним тянулись руки с рублями. Все бабки, без исключения, визгливо орали, рекламируя свой товар.
— Вот огурчики солененькие! — сипела одна.
— Картошечки! Кому картошечки! — вопила другая.
— Пирожки! Кому пирожочки, с пылу с жару! — перекрикивала их третья.
Рекламные крики их были стандартны и стары, как русский мир, отработаны до единого звука. Со времен Батыя из незапамятных глубин русского языка пришли все эти «огурчики солененькие».
Эди-бэби не знал, зачем он глупо ввергся в эти толпы, найти в них человека было так же трудно, как обнаружить иголку в стоге сена, но разумные доводы часто оставляли Эди-бэби в его жизни и оставляют до сих пор, и тогда берет верх могущественная интуиция. Эди-бэби странным образом рассчитывал все же отыскать в толпах своего отца и потому продолжал бродить, переходя с перрона на перрон.
И он нашел Вениамина Ивановича. Уже совсем было отчаявшись, Эди-бэби решил выбраться из вокзальной сутолоки, чтобы отправиться домой, но, желая сократить путь до видимого ему отлично пешеходного моста, вознесшегося над вокзалом, — мост тотчас бы вынес его к трамваю, — Эди махнул было, спрыгнув с перрона, через железнодорожные пути, но ошибся в направлении и тотчас же затерялся в лабиринтах товарных вагонов и запасных путей. Вынырнув из-за одного товарного состава и подлезая под вагон, Эди-бэби и увидел неожиданно своего отца.
Представшая перед ним сцена была предельно лаконична и строга. Из-под своего вагона Эди-бэби увидел кольцо солдат с винтовками и примкнутыми к винтовкам штыками. Солдаты держали винтовки штыками вперед и чуть к земле. По сброшенным из товарного вагона с решетками доскам спускались осторожной цепочкой какие-то люди. Цепочка вливалась в «воронок» — черный закрытый грузовой автомобиль. Кольцо солдат, еще в шинелях, ведь был всего лишь апрель, разрывалось только в одном месте — там стоял офицер. В одной руке офицер держал бумаги, а другая лежала на расстегнутой настежь кобуре. Это и был Вениамин Иванович.
Эди-бэби не знал, что отец его возит заключенных, хотя он и знал теоретически, что МВД, к которому относятся войска отца, включает в себя и мусоров, и конвойные войска, но это обстоятельство как-то не связывалось у него с отцом. Отец ездит в командировки в Сибирь — да, но как и кем он не знал. Теперь он увидел, что отец его настоящий мусор, хотя он и носит другую форму. И даже хуже мусора, потому что это он развозит шпану в лагеря и тюрьмы. Может быть, он возил и Горкуна на Колыму, думает Эди-бэби. Себя Эди-бэби тогда еще не отождествлял со шпаной, но уже чувствовал что-то вроде солидарности с ними, ибо мир Салтовского поселка состоит из шпаны и противостоящих им мусоров. Огромное же море рабочих и служащих между ними Эди-бэби не принимает во внимание, ибо они неактивны.
Эди-бэби не подошел к Вениамину Ивановичу, который проверял и считал заключенных, не стал отрывать его от работы. Он незамеченным вышел из вагона, выбрался из отдаленного тупика и вернулся трамвайным путем домой. Никому он об этом случае не сказал — ни Раисе Федоровне, ни вернувшемуся через несколько часов домой отцу. То, что его отец — мусор, стало его личной тайной, он таскает свою тайну в себе, ибо положение Эди-бэби в мире Салтовского поселка и в космосе тотчас бы изменилось, узнай его друзья, что он сын мусора.
Странным образом Эди-бэби не винит своего отца в том, что тот мусор. Это его — Вениамина Ивановича — дело, быть ему или не быть мусором, хотя «военный» звучит куда благороднее, и тем более быть военным в только что победившей стране, тотчас после огромной войны очень почетно. Эди-бэби просто считает, что ему, Эди, очень не повезло с отцом — он мог родиться в семье известного исследователя и путешественника, или даже в семье генерала родиться было бы вовсе не плохо — генерала, украшенного орденами, но в семье мусора! Эди-бэби страдает молча.
Второе обстоятельство в биографии Вениамина Ивановича также угнетает Эди-бэби, а именно то, что его отец никогда не был на фронте. Эту деталь биографии своего отца Эди-бэби тоже тщательно скрывает. Все мужские родственники Эди-бэби погибли в последней войне, включая и брата отца — дядю Юру, которому было девятнадцать лет и на которого, как говорит отец, Эди-бэби очень похож по характеру и фигуре. Эди-бэби понимает, что, будь отец на фронте, он бы так же, наверное, погиб, как дядя Юра и дедушка Федор Никитович, бравый капитан штрафного батальона, и ему, Эди-бэби, возможно, никогда бы не пришлось появиться на свет, но иной раз Эди-бэби стыдно перед ребятами, у которых нет отцов. Эди-бэби знает, что его отец не увиливал от фронта, так получилось помимо его воли, он был послан еще в самом начале войны в военное училище, а потом со специальным мандатом, подписанным Лаврентием Берией, лейтенант Савенко ловил дезертиров в Марийской тайге. Мандат, подписанный расстрелянным после смерти Сталина Лаврентием Павловичем, также исчез из официальных устных биографий Вениамина Ивановича, поверяемых друзьям и знакомым. Но Эди-бэби знает, что он был. Марийская часть биографии отца не раздражает его так, как мусорская, но интригует его и волнует. Мать иногда, помимо своей воли, роняет кое-какие детали отцовской жизни, но все равно они не укладываются в стройные строчки канонической биографии. Иногда раздраженная мать упоминает какую-то девушку из города Глазова, Марийской АССР, с которой, очевидно, отец жил вместе, когда служил в Марийской тайге с грозным мандатом. Иногда мать роняет тонкие намеки на то, что, возможно, Эди-бэби имеет там, в Марийской тайге, брата или сестру. Брат или сестра оставляют Эди-бэби равнодушным, но мандат до сих пор волнует его воображение. Почему бы отцу не иметь такой мандат сейчас, думает Эди. Он, Эди, жил бы совсем иначе.
Эди-бэби отцовским жестом кладет себе на голову одну из диванных подушек, ловя себя на «отцовском жесте». От красивого отца ему в основном достались жесты и переваливающаяся походка, смуглое же тело и скуластая курносая физиономия — от полутатарки матери. Эди-бэби думает, что мать захватила его отца. В первые годы их женитьбы Вениамин Иванович еще вертелся и пытался выскользнуть из-под упрямой власти жены, Эди-бэби слышал от матери, что тогда у него даже были любовницы, но постепенно он привык к ярму семейной жизни и несет его терпеливо. Несение ярма облегчается еще и тем, что, исчезая с рассветом, Вениамин Иванович появляется в комнате на Салтовском поселке поздним вечером. Жизнь его главным образом протекает в его воинской части и в командировках. Что он там делает, Эди-бэби не знает. Работает.
После увиденной им сцены на вокзале Эди-бэби стал прислушиваться к ночным разговорам отца и матери, стараясь не спать. Оказалось, что они имеют обыкновение, лежа в постели в двух шагах от его дивана, переговариваться шепотом о том, что произошло за день. Однажды, отец только что вернулся из очередной командировки, Эди, лежа на своем диване, делая вид, что спит, услышал следующий разговор:
— Удивительно сильный человек, — сказал отец. — Ты знаешь, Рая, я навидался их немало. Одни плачут, как малые дети, другие забьются в угол вагона и блестят оттуда глазами, как волки, а этот — спокойно разговаривает, вежливо, встает рано, делает гимнастику, читает. С большим достоинством человек.
— А за что его приговорили, Веня? — шепчет мать.
— На него нет дела. Это означает, Что даже мы не имеем права знать, кто он такой. «00» — особо опасный. Так и ехал весь путь — читал, и все время гимнастика. Читать ему тоже не полагается, но я разрешил.
— Зачем его, бедного, притащили из Сибири сюда расстреливать? — шепчет мать.
— Потому что весь этот год приговоренных к смерти расстреливают в Кривом Роге. Пару лет назад расстреливали в нашей Холодногорской тюрьме. Ввели эту годичную систему только в целях поддержания морали среди охранников тюрем. Один год расстреливают всех приговоренных на территории СССР в одной тюрьме, другой год в другой… — Отец замолчал, потом продолжил: — Мужественный человек… Молодой еще, лет тридцать пять всего. Рыжий. Высокий. Офицер, который сдавал его мне, намекнул, что вроде как покушение было на самого Никитку…
Отец опять замолчал. Слово же «Никитку» он произнес с видимым презрением. Как и многие военные, отец не любит Хрущева. Хрущев урезал военным пенсии и всячески старается «разоружить армию», как говорит отец.
— Ты думаешь, Вениамин, что он?.. — прошептала мать и, испуганная самой мыслью, не договорила.
— Чего тут думать. Конечно! — подтвердил отец и закончил за мать: — Пытался его убить. Это уже, говорят, не в первый раз…
Потом родители затихли, очевидно, уснули. Заснул и Эди-бэби.
Сегодняшний, 1958 года, Эди-бэби тоже засыпает на своем диване, даже не сняв куртки.
31
Мать является, конечно, тотчас после того, как Эди-бэби засыпает, и будит его.
— Ты дома? — удивляется мать. — Дурак, зря не пошел со мной к тете Марусе. Все танцевали, было очень весело. Дядя Ваня плясал чечетку.
— Угу, — сонно мычит Эди, — «очень весело».
— Да уж веселее, чем с твоей шпаной, — парирует мать. И идет в атаку: — Почему ты не снимаешь свои ужасные ботинки? После тебя мне всегда приходится потом чистить диван. Он и так уже весь в пятнах. И кто же спит в куртке?! Варвар, а не сын!
Эди-бэби уже расхотелось спать. И он понимает, что мать, против ожидания, явилась от тетей Марусь бодрая, энергичная, по крайней мере, час «пиления» обеспечен. Посему Эди-бэби встает, достает с чемодана, стоящего в дверной нише, за портьерой, спальный мешок, подаренный когда-то ему на день рождения отцом Шепельским, и идет на веранду.
— Ты что, с ума сошел! — восклицает мать. — Ноябрь на дворе! Хочешь заработать крупозное воспаление легких? Чокнутый! — И мать вертит указательным пальцем у виска, изображая, насколько чокнутый Эди-бэби.
Эди-бэби думает, что мать хвалится чистотой своего русского языка, якобы не затронутого местным украинизированным произношением, однако сама употребляет даже и блатные словечки. «Чокнутый» — это сумасшедший.
Сумасшедший Эди презрительно хмыкает и уходит на веранду, притворив за собой дверь.
По просьбе Эди-бэби веранду все-таки решили переделать в отдельную комнату, следуя примеру соседей, которые спешно создают себе дополнительную жилплощадь. Даже инертный Вениамин Иванович наконец раскачался и заплатил строителям, воздвигшим широкоблочную стену, отделившую их часть веранды от части майора Шепотько, другая сторона ограничивалась капитальной стеной, и, кроме того, воздвигли целую систему деревянных рам, отделивших лобовую часть веранды от внешнего мира. Однако сооружение все еще не имеет стекол, почему на веранде и царит уличная температура.
Эди-бэби расстилает на раскладной брезентовой кровати спальный мешок и залезает в него. Спать больше не хочется. Ебаная проблема денег опять не дает покоя. «Где достать денег? Где достать?» — думает Эди снова и снова, ворочаясь в своем спальном мешке.
«Была бы мать человеком, — размышляет Эди. — Что ей стоит дать ему двести пятьдесят рублей? Хуйня, а не деньги!» Но мать уперлась. Раиса Федоровна не менее упряма, чем Эди.
Внутри в комнате потух свет. Мать легла спать. И в тот момент, когда потух свет, Эди-бэби вспоминает о столовой.
«Идея! — решает Эди. — У них наверняка собралась сегодня масса денег, которые они не успели сдать инкассатору. Какие же инкассаторы в праздничный вечер?»
Однако сомнения в обилии денег, наторгованных сегодня столовой на Первой Поперечной улице, у Эди-бэби все-таки есть, и он не может решить, грабить или не грабить ему столовую. Он некоторое время лежит в темноте и думает. В осеннем салтовском воздухе постепенно затихают последние крики последних полуночных компаний, наконец догулявших свое.
«Пойду, — решает Эди. — Погляжу, если будет момент — залезу. Хуево только, что в столовой оставляют на ночь свет, потому все, что происходит внутри, отлично можно увидеть снаружи через большую новую стеклянную дверь и внушительные окна». Но одно окно — полуподвальное, через него-то Эди и думает залезть в столовую. Никто не сможет увидеть его, когда он будет выдавливать стекло.
Совсем уже собравшись, а именно ощупав все свои карманы и для этого осторожно поворачиваясь в спальном мешке, при этом парусиновая раскладушка скрипит своими пружинами и алюминиевыми трубами, Эди-бэби внезапно обнаруживает, что очки его остались в комнате. Это обстоятельство охлаждает его пыл, и он некоторое время лежит не двигаясь, решив не грабить столовую.
«Но где я возьму деньги, чтобы повести завтра Светку к Сашке Плотникову? — с ужасом спрашивает себя Эди. — Если не достану я денег, капризная Светка станет ходить с Шуриком, она и так хвалится, что Шурик, он работает продавцом в обувном магазине, зарабатывает много денег, никогда не приходит к ней без коробки шоколадных конфет и бутылки шампанского». «Ты для меня бедный!» — сказала как-то раз заносчивая Светка, морща свое кукольное личико. Эди-бэби представил кукольное личико Светки и улыбнулся. Еще у Светки замечательные, длинные-предлинные ноги, в точности как у женщин из иностранных журналов, которые Эди показывал Кадик. Такие же журналы — французские, и немецкие, и даже американские — есть у Сашки Плотникова. Они принадлежат его отцу.
Мать Светки, что бы там ни говорили в поселке, может, она и проститутка, одевает Светку по последней моде. Светка носит крахмальные нижние юбки и платья с кружевами и в таком наряде еще больше становится похожей на куклу.
Эди-бэби гордится своей Светкой и считает ее лучшей девочкой в поселке. Из малолеток, разумеется… Да и из взрослых тоже, подумав, решает Эди…
Эди-бэби все-таки решил идти. И идти без очков, потому что, чтобы достать очки из комнаты, ему придется разбудить мать, она спит очень чутко и непременно проснется, едва он откроет дверь. «Надо идти, надо, — ободряет себя Эди. — Иначе денег мне не достать». Столовая кажется ему единственным шансом. Днем, когда он проходил мимо столовой с Асей и Томкой, у него шевельнулась мысль, чтобы столовую ограбить, именно из-за толпы посетителей. «Наторговали, очевидно, кучу денег в праздничный день, — продолжает подбадривать себя Эди, — в праздник кто же жалеет деньги?»
Эди осторожно вылазит из спального мешка и, проверив еще раз содержимое своих карманов, застегнув куртку, просовывает туловище в отверстие бесстекольной рамы. Минута — и Эди уже сидит на цементном внешнем карнизе веранды. Он мог бы прыгнуть вниз, в конце концов, это только второй этаж, но боится разбудить мать и Толика Переворачаева под ними, звук приземления будет слышен. Посему он хватается рукой за оставшиеся нетронутыми прутья решетки, ограждающей веранду, и повисает на руках. Переворачаевы давно уже построили себе дополнительную комнатку на месте такой же веранды первого этажа, как и у семьи Эди, и Эди поэтому приходится принять дополнительные предосторожности, дабы не раздавить переворачаевские стекла. Эди-бэби скользит по стеклам телом, ищет опору для ног и, не найдя ее, разжимает руки. «Шлеп!» — он благополучно падает на асфальтовую дорожку, обходящую их дом по периметру.