На заимке
I
Солнце быстро спускалось над лесом, а июльские ночи в горах без сумерек — как солнце сядет, так и сделается темно, точно какая-то неведомая рука задернет занавеску. С озера, которое обступили высокой рамой синеватые горы, потянуло холодной сыростью. В летние дни солнце садится быстро, и я ускорил шаги, чтобы засветло добраться до заимки «брата Ипполита». Издали за мной следил мой верный пес Орлик, не смевший подойти ближе, — он держался на почтительном расстоянии, потому что съел молоденького зайчонка и ожидал соответствующего наказания. Пес был вообще дрянной и лукавый, но что поделаешь, когда нет лучше. В моем ягдташе болтался один несчастный чирок — добыча целого охотничьего дня. Впрочем, надвигавшаяся темнота скроет все недочеты по части охотничьих трофеев.
На заимке «брата Ипполита» я бывал несколько раз; вот только спуститься под горку, взять по речке налево, и у самого устья будет заимка, но сейчас ее точно кто отодвинул. Когда торопишься, всегда дорога кажется длиннее. Да и тропинка точно другая — какие-то камни, коренья, ямы, точно кто-нибудь нарочно их подкладывал, чтобы затруднить доступ к заимке. Мне было не до красоты чудного летнего вечера, когда так хорошо пахнет свежей травой и оживляет спасительная прохлада. Томила к тому же страшная жажда, и все мечты сосредоточивались на том, чтобы напиться чаю на заимке у «брата Ипполита». Он жил бобылем, и рассчитывать на молоко или квас было нельзя. Нет бабы, так уж какое тут молоко.
Когда мы подходили к заимке, было уже совсем темно, точно какая-то неведомая рука погасила последний свет. Перед заимкой на мысу, впрочем, ярко горел костер, придавая картине какой-то особенно уютный вид. Огонь нигде не производит такого впечатления, как именно в лесу, особенно ночью. Что-то такое уютное, жилое, говорящее о живом человеке и его труде. Я вполне понимаю, почему ветхий человек поклонялся огню, как божеству: если огонь и не божество, то в нем все-таки невольно чувствуется стихийная, именно божественная, благодетельная сила. Без огня человек оставался бы до сих пор несчастным и жалким дикарем. Отнимите в одно прекрасное утро у людей огонь, и от всей нашей цивилизации останутся одни развалины.
Мои мысли были вспугнуты, как птицы, каким-то криком у огня. Ругались два голоса. Потом в освещенном костром кругу запрыгали две человеческие тени и послышался неистовый крик:
— Батюшки!.. карраул!.. Ой, батюшки!..
Человеческий крик в лесу, особенно ночью, производит впечатление чего-то особенно страшного и беззащитного. Я побежал и почему-то на бегу уже заметил, что сейчас за костром стоит лошадь, понуро опустив голову и вяло отмахиваясь коротким, точно обгрызанным хвостом от комаров. Навстречу мне выбежала кудластая собака Найда и без лая приветливо замахала хвостом. Мой Орлик широкими прыжками пролетел к дравшимся и залился отчаянным лаем.
— А вот тебе угощенье!.. — слышался чей-то хриплый голос. — Будешь меня помнить… А вот тебе еше на прибавку!..
— Батюшки, убили… Ой, смертынька!!!
Когда я подбежал к самому месту действия, представилась такая картина: на земле что-то корчилось и вопило благим матом, а на это что-то навалился «брат Ипполит» всем своим громадным телом и неистово бил кулаком.
— Что ты делаешь?! — крикнул я, хватая «брата Ипполита» за плечо.
Он удивленно повернул ко мне свое бородатое широкое лицо с какими-то детскими серыми глазами и не вдруг ответил:
— А вот за угощеньем человек пришел, ну, так я его и гово…
— Нехорошо драться, Ипполит. Оставь…
— Эх, один бы разок еще ударить… Можно?
— Нет, довольно.
Пока «брат Ипполит» размышлял, можно или нельзя ударить еще один разок, вопившее под ним что-то воепользовалось этим раздумьем и как-то вывернулась. Оказалось, что это был солдат, известный под кличкой Вилка. Он поднялся, встряхнулся, ощупал себя, сомневаясь в собственной целости, оправил сбившиеся штаны и рубаху и проговорил добродушным тоном, который совсем уж не соответствовал недавним отчаянным воплям:
— Ну и чертушка… ах ты, братец ты мой?!. Думал, и не дыхану больше: чисто как жернов навалился. Ну и идол…
Удостоверившись, что руки, ноги, ребра и скулы целы, Вилок уже совсем добродушно прибавил:
— Ведь этак-то живого человека можно и убить… Вот так получил угощенье. В полной форме…
«Брат Ипполит» продолжал сидеть на земле, почесывал в затылке и смотрел на солдата улыбавшимися добрыми глазами.
— Жив? — спросил он солдата.
— Маленько жив… Вот зачем под ребра бьешь, деревянный идол? Тоже в самое душевредное место норовит…
— А ты не плутуй…
— И не думал! Взбрело тебе в башку незнамо что, вот и накинулся на человека медведь медведем…
— А люди-то что говорят? Даве на базаре вот как на смех меня подняли… Я еду на твоей лошади, а мне кричат: «Брат Аполит, погляди-ка, у твоей новокупки хвост телята отжевали». Я поглядел — действительно, хвост тово… Потом опять кричат: «Брат Аполнт, гляди, лошадь-то кривая, одним глазом совсем не видит». Подбежали это к лошади, машут перед самым глазом рукой, а она хоть бы тебе моргонула. Опять кричат: «Это солдат Вилок из страженья лошадь привел отставную. Тебе на нее пензию будут выдавать». Это как по-твоему?
«Брат Ипполит», подогретый этими воспоминаниями, сделал попытку опять поймать вороватого солдата за шиворот, но тот ожидал это движение Ипполитова духа и не без ловкости увернулся. Потом Вилок подскочил к лошади, пнул ее ногой в живот и заговорил азартным гоном завзятого барышника:
— Это тебе не лошадь, Аполит? Не лошадь… а? Так какие же лошади, по-твоему, бывают… а? Хвост? Хвост отрастет… Что касается глаза, так она одним-то глазом лучше тебя все увидит. Экая важность: один глаз не видит. Да другая с двумя-то глазами копыта ее не стоит. Ты бы как должон меня благодарить за нее, идол… Другой бы в ногах валялся.
В доказательство необыкновенных достоинств лошади, Вилок вскочил на нее верхом, сделал круг около костра и даже заставил стать на дыбы.
— Это не лошадь?! — кричал он. — Дракон, вот как надо сказать по-настоящему.
«Дракон» опять стоял под прикрытием едкой струи дыма, отгонявшей комаров, подогнув натруженные ноги и развесив уши по-свинячьи. Лошадь никуда не годилась по всем статьям.
— Ежели бы лошадь была с изъяном, так разе бы я смел к тебе на глаза показаться? — не унимался солдат, начиная увлекаться собственной ложью. — Да ведь я бы тебя за версту обошел… Так? А тут иду прямо в гости. Думаю, Аполит вот как поблагодарит… Неблагодарный ты человек, больше ничего. Вон рубаху на самом плече растерзал…
Эта нелепая сцена, от начала до конца, будет понятна только тогда, когда читатель узнает, что «брат Ипполит» слыл за «тронутого человека», у которого «не все дома». Очевидно, Вилок этим пользовался, сбывая свою кривую лошадь. Глядя на здоровенную фигуру «брата Ипполита», как-то трудно было поверить, что это психически больной человек и даже не больной, а так, чего-то недоставало. Его все обманывали, пользуясь его простотой. Жил он на своей заимке на глухом берегу озера совершенно один. Заимками в Сибири называют именно такие участки земли, которые не входят в черту селенья, а стоят отдельно. В частности заимкой называется уже самое строенье. Большинство таких заимок имеет промысловое значение — салотопенные, мыловаренные, кожевенные заимки, в других случаях заимка является пчельником, рыбачьей стоянкой, фермой наконец. Заимка «брата Ипполита» имела именно это последнее значение, когда был еще жив старик отец и когда всем «руководствовал» младший брат Иван Павлыч, в противоположность Ипполиту худой и чахоточный, мрачный, с тяжелым взглядом темных, глубоко посаженных глаз. После смерти отца Иван Павлыч ушел с заимки, предоставив ее брату Ипполиту, а сам промышлял где-то на стороне какими-то темными делами. Время от времени он неожиданно появлялся на заимке и так же неожиданно исчезал. Иван Павлыч как-то особенно любил своего тронутого брата и снабжал его всем необходимым. Эта семья в окрестностях пользовалась плохой славой, особенно покойный старик, который, по словам старожилов, промышлял в свое время разбоями по Сибирскому тракту, а под старость устроился на заимке. Младший сын Иван Павлыч пошел в отца, и только Ипполит вырос сам по себе и жил сам по себе. Ипполита знали только как брата Ивана Павлыча и поэтому называли «брат Ипполит», или попросту — Аполит.
II
Чтобы отвлечь внимание «брата Ипполита», я с особенной настойчивостью потребовал от него самовар.
— А я сейчас… — точно обрадовался он, направляясь к избе.
Заимка состояла из одной большой избы, вросшей в землю. За ней горбились крыши амбаров и сарая. Внутренний двор был темный, наглухо крытый тесом, как строятся на Урале раскольники. В сущности это была настоящая деревянная крепость, в которую попасть можно было только через крепкие шатровые ворота. Старик строился крепко, на сто лет. Рядом с избой шел огород, но грядки были запущены, — «брат Ипполит» не любил, видимо, заниматься этим делом.
С полдороги в избу «брат Ипполит» вернулся и тревожно спросил меня:
— А Найда лаяла на вас, барин?
— Кажется, нет. Хорошенько не помню…
— Это ихний песик лаял, — вмешался Вилок. — Твоя Найда, известно, немая… Значит, лишенная лая.
«Брат Ипполит» сердито посмотрел на солдата, плюнул и, повернувшись, зашагал к избе.
— Не любит… ха-ха! — заливался Вилок. — Это ему хуже всего, то есть эта самая Найда.
— Почему хуже?
— А не лает… Он ее щенком взял, выкормил, вот как ухаживал, а она и не лает. Ко всем ласкается, хвостом вертит, а своего настоящего собачьего дела не понимает нисколько. Какой пес, ежели он не лает…
Переменив тон, Вилок проговорил жалобным тоном:
— А ведь он меня, дьявол, ловко обломал… Крыльцами не могу шевельнуть. Барин, нет ли у вас водочки… значит, натереться…
Когда я налил из фляжки походный стаканчик, солдат посмотрел его к свету, покачал головой и, вместо того чтобы натереться, — выпил.
— Оно вернее будет, — решил он, вытирая шершавые усы прямо рукой. — Значит, из нутра лучше достигнет…
По наружности Вилок был то, что называется мусорным мужичонкой. Он был весь какой-то нескладный — спина горбилась, лопатки выступали, шея гусиная, вся физиономия имела захватанный вид. Даже военная служба ничего не могла поделать. Впрочем, Вилок за малоспособностью к строю «отмаячил» свою солдатчину в денщиках, причем ругательски ругал офицеров из немцев. Сейчас он был не у дел, а шатался с места на место — то на заводской фабрике пристроится, то на золотых промыслах, то в городе шляется. Он не мог долго усидеть на одном месте и в конце концов, возвращался к себе домой — он был из одного завода с «братом Ипполитом».
— Порченый я человек, вот главная причина, — объяснял Вилок свое поведение. — Болони у меня повреждены, когда тащил орудию. Пушка-то медная, ну и надорвался.
— У тебя жена есть, Вилок?
— А то как же? Обыкновенно… Только она со мной не живет. В городу куфаркой служит. В гости к ней езжу… Так она, значит, неспособная жена. «Какой, говорит, ты муж, коли у тебя ни кола ни двора?» Сколько разов я ее принимался бить, ничего не понимает. Вот все равно, как Найда… Тоже солдат солдату рознь. Другой в солдатах-то только и делал, что капусту караулил на солдатских огородах, а я под хивинца ходил. Как же, Хиву эту самую замиряли.
— Да ведь ты в денщиках был и в сражениях не участвовал?
— Это все одно… Хивинец-то во всех одинаково палил, еще в обозе-то похуже случалось. А что мы без воды муки приняли в песках — пить-то одинаково хочет и строевой солдат и денщик.
«Брат Ипполит» вынес самовар и принялся его «наставлять» с каким-то особенным вниманием. Горячие уголья он брал из костра прямо рукой, а потом наклонялся над самоваром и раздувал его до того, что лицо наливалось кровью и делалось красным, как сафьян.
— Ишь старается, — смеялся Вилок, раскуривая коротенькую трубочку. — А понятия-то и нет, как ставить самовар по-настоящему. Аполит, ты сверху-то сколько угодно дуй, все равно ничего не выйдет… Ты его дунь снизу, несообразный человек.
«Брат Ипполит» не обращал на эти замечания никакого внимания и продолжал свое дело с прежним усердием.
Было уже совсем темно. В лесу стояла мертвая тишина, нарушаемая только изредка теми ночными звуками, происхождение которых трудно объяснить: может быть, всполохнулась ночная птица, может быть, треснул сухой сучок под ногой осторожного зверя. Близость озера чувствовалась по теплому влажному воздуху, который тянул от воды, да по мерному плеску сонной озерной волны, сосавшей илистый берег и заставлявшей шелестеть береговую поросль из ситников. Казалось, что дышит что-то такое большое-большое, как чудовище из детской сказки, и что ответно шепчутся прибрежные тальники и зеленая осока. Хорошо в такую темную ночь сидеть около огня и мечтать. Мысли тянутся в голове как-то особенно легко, без всякого принуждения, и чувствуешь, что отдыхаешь. В такие минуты мне всегда делается жаль людей, которым приходится проводить лето в городе, среди городской пыли и духоты. Ведь сколько наслаждения вот так просто посидеть в лесу ночью у огонька. Как-то и люди здесь кажутся другими — и проще, и добрее, и естественнее. Мне, например, нравился и молчаливый «брат Ипполит» и бесшабашный солдат Вилок. Ведь они такие же люди, как и все.
— Аполит, а ведь Найда у тебя не будет лаять, — начал опять Вилок, когда «брат Ипполит» поставил около нас кипевший самовар.
— Ну тебя… — сумрачно ответил «брат Ипполит».
— Нет, серьезно… — не унимался Вилок. — Давай три цалковых — я живо выучу. Вот как будет заливаться…
— Оставь ты его, — уговаривал я солдата. — Видишь, что человеку неприятно, и пристаешь…
— Разе он что понимает?
— Все, конечно, понимает…
— А ежели он лишенный ума? То есть как есть ничего не понимает. Отец-то оставил какую им заимку: три лошади, две коровы, штук десять овец, свиньи, куры, гуси — полная чаша. А где теперь все добро? Было да сплыло… А все Аполит разорил. Кабы не Иван Павлыч, так ходил бы по базару с ручкой, даром что из себя вон какое дерево стоеросовое.
— А пчелы?
— Ну, пчелы — особь статья. Действительно, Аполит ведет их отменно. А опять есть своя причина: табаку он не курит, водки не пьет, баб терпеть ненавидит — вот пчела сама и ведется. Она уж чувствует, божья тваринка… Подойди-ка к ней человек, который не в аккурате, — только ее и видел.
Разговор принял странную форму. «Брат Ипполит» пил чай вместе с нами, а Вилок говорил о нем, как об отсутствовавшем. Мне делалось даже немного неловко, особенно когда «брат Ипполит» смотрел на нас своими добрыми, детскими, непонимающими глазами — с нами сидело только тело, а ум витал в неизвестной области. Иногда «брат Ипполит» начинал что-то бормотать, — люди, которые живут в одиночестве, усваивают привычку думать вслух.
— Ишь бормочет, точно тетерев, — возмущался Вилок. — А поди разбери его, что он бормочет… И удивительное это дело, отчего у него никакая скотина не пе-дется. Ведь как он ухаживает за ней… Моет, чистит, кормит из рук, а скотина не держится. Аполит, петух-то у тебя жив?
— В избе… — сумрачно ответил «брат Ипполит».
— Вот видите… Уж и греха только было с этим петухом! У Аполита оставалась после отца последняя коровенка, а у нас на заводе вдова живет, значит, Савишна. Ну, так, одним словом, вдова, непокрытое место, все одно, как огород без изгороди: кто пойдет мимо — тот и отщипнет. При муже-то справно жила, а тут все хозяйство нарушила. Остался у Савишны один петушок… И что бы, вы думали, придумала она? Взяла этого петушка да к Аполиту: «Давай, слышь, меняться на корову. К чему тебе, мужику, корову, а петух тебе часы будет петь…» Ха-ха! То-то дошлая бабешка… Аполит-то возьми и променяй. Ей-богу, не вру… Вот спросите самого. Третий год петух с ним вместе в избе живет. И что только он с ним делает, Аполит, — мылом его даже мыл. А петух-то возьми да и захворай: с глазом у него что-то попритчилось. Так Аполит его на завод к дохтору носил. Все померли со смеху, как он его на руках тащил, точно баба с младенцем.
«Брат Ипполит» продолжал молчать, точно Вилок рассказывал о ком-то постороннем.
— Ну что у тебя петух-то? — приставал Вилок.
— : Отстань… — мрачно отвечал «брат Ипполит», глядя на огонь.
Я с Вилком остался ночевать у костра. В избе у «брата Ипполита» был разведен настоящий клоповник. А спать на открытом воздухе своего рода удовольствие, хотя с озера и тянуло сыростью и холодком, заставлявшими кутаться. Под утро, когда на небе появились предрассветные отбели, Орлик предупредительно заворчал. Вилок уже проснулся и шепнул:
— Барин, глядите, что Аполит выделывает…
Действительно, «брат Ипполит» вылезал из окна своей избы, свесив громадные босые ноги. Спустившись, он осторожно подкрался к воротам и постучал. В ответ послышался радостный визг Найды.
— Это он пса сердит… — шептал Вилок. — Да не потеха ли!..
Когда этот опыт не удался, «брат Ипполит» обошел заимку огородом и скрылся. Где-то на задворках послышался собачий лай.
— Это он сам лает… — объяснил Вилок, задыхаясь от смеха. — Ах, Аполит, Аполит!.. Да не Аполит ли…
Найда так и не залаяла, несмотря даже на камень, которым Вилок запустил в ворота. «Брат Ипполит» залез в избу через окно, а Вилок хохотал, спрятав лицо в траве.
III
Рано утром я с «братом Ипполитом» направился на охоту за утками. Вилок спал у костра мертвым сном. Провожала нас одна Найда.
— Ты у меня смотри, — повторил ей несколько раз «брат Ипполит».
Найда виновато вертела хвостом и жалобно взвизгивала. Остававшийся на берегу Орлик неистово лаял и делал попытку броситься за нашей лодкой вплавь. Я не охотник до водяного спорта и решаюсь ехать в лодке только в таких крайних случаях, как охота. Дело в том, что в разные сроки мне приходилось три раза тонуть, и на этом основании я питаю органическое недоверие к коварной водяной стихии. Впрочем, сейчас озеро было совершенно спокойно, еще не поднялся ночной туман. Маленькая душегубка, которая едва поднимала нас обоих, летела около камышей щукой. Там и сям срывались утки и благополучно исчезали, несмотря на мои выстрелы.