Она привстала, заглядывая в планшет, потом отодвинула от него свою тарелку и, перетащив стул, пересела ко мне ближе.
– Ну-ну, имена их знаешь?
– Обижаешь, – ответил я. – Спрашивай. Все, начиная с момента оплодотворения и по сегодняшний день. Включительно, разумеется… Ой, не касайся меня рукавом, я стесняюсь и начинаю такое представлять…
Она чуть отодвинулась, глаза стали злыми.
– Где ты у меня увидел рукава?
– Тем более, – сказал я со вздохом. – Коснуться голым локтем – это же интим.
– Извращенец, – буркнула она. – Это все, что накопал на них, достоверно?
– В той же мере, – ответил я с достоинством, – как и то, что этот бифштекс сожрал раньше тебя.
Она посмотрела на остатки бифштекса на своей тарелке, перевела взгляд на меня.
– Сдаюсь. Мужчины мастера переводить продукты. Ладно, что собой представляет вот этот первый на снимке?
– Иннокентий Володарский, – сообщил я. – семьдесят лет, но на пенсию не выходил…
– Зря, – сказала она, – мог бы и пенсию получать, и зарплату. Что смотришь? Что-то сказала не так?
Я поинтересовался мягко:
– Знаешь, сколько академики получают?.. Ладно, умолчу.
– Хорошо-хорошо, – сказала она торопливо. – Я сглупила, признаю. Хоть и не понимаю, где. Но почему ты решил, что он убийца, растлитель, а еще и похититель двенадцати миллионов долларов?
– Я не так решил, – возразил я. – Не надо мне присобачивать всякие ваши штучки. Я решил, что… постой, а ты уже начала прислушиваться к тому, что я мямлю? И даже оформляешь в такие звучные слова? Даже чеканные как бы? С самой правильной и справедливой милицейской точки зрения?
Она пожала плечами с самым независимым видом.
– Надо же тебе дать более длинный поводок! Мужчины короткий рвут, а на длинном ходят хоть бы что. И даже довольны. Ты, с твоим извращенным умом, лучше понимаешь таких же преступников. Потому что ученые, как я слышала, все до единого преступники.
– Мы преступаем законы природы, – уточнил я, – что не совсем как бы.
– Но близко, – отпарировала она. – Законы есть законы!.. Природные или уголовные. Я согласна, карманники и ученые не одно и то же, но крупные валютные спекулянты и продавцы межконтинентальных ракет преступным режимам… у них есть что-то общее!
– Разве что размах, – согласился я. – В общем, ты уже поняла, верно? Володарский, как человек очень умный и продвинутый, жить хочет очень даже. Это нормально и естественно. А так как для него нормы общества… на раз плюнуть, мы же знаем, что Бога нет, то не проблема нарушить, лишь бы не поймали.
Она проговорила с сомнением:
– Мне он кажется с виду очень приличным человеком. Увеличить можешь?
– И даже повернуть, – ответил я, – любым боком. Могу показать голым, если очень хочешь. Или остальные его фото, сделанные в более… нет, менее академической форме.
– Не нужно, – возразила она. – Он все равно кажется мне очень приличным человеком.
– Потому что даже с портрета смотрит на твои сиськи?
– Есть у меня ощущение, – произнесла она медленно. – Чувство такое… А у тебя?
– Я не женщина, – напомнил я. – У мужчин больше интеллект, чем доставшиеся нам от предков ощущения. А так как я еще и ученый, что есть высшая форма мущинства, то… дальше пояснять надо?
Она фыркнула.
– Что ты наглый и самоуверенный, видно за милю. Откуда эти блинчики с мясом? Когда ты успел заказать? Хотя бы с творогом, а то снова с мясом…
– Не хочешь, – предложил я, – съем и твои. Сколько тут блинчиков? Что за мода пошла дурная насчет лилипутских порций…
Она молча смотрела, как я быстро поглотал, почти не пережевывая, и нежнейшие блинчики, жестом указал официантке на пустую чашку, она тут же с удовольствием принесла уже полную.
Ингрид все так же молча наблюдала, как я с наслаждением заливаю горячий напиток в глотку, спросила в нетерпении:
– Ну? Как в тебя все это влезает!
Я со вздохом удовлетворения опустил пустую чашку на столешницу.
– Хорошо… Можешь расплатиться, и поедем. Я имею в виду, отправимся к нему. К академику Володарскому.
Она охнула.
– С ума сошел? Без ордера? Даже без улик?
– Но мы же не арестовывать идем, – сказал я. – Просто поговорим, поделимся трудностями. Соображениями. Посмотрим, что скажет. По тому, как человек отвечает, можно ощутить, виновен или нет. Другое дело, подобрать улики… Понятно, но хотя бы первый шажок!
Она покачала головой.
– Ничего не получится.
– Почему?
– А потому, – ответила она по-женски прямо. – Станет он выкладывать тебе, как воровал двенадцать миллионов!
– Двадцать, – уточнил я. – Почему-то мне кажется, что обе суммы спер один и тот же человек. Хоть восемь миллионов не жалко, мелочь, а вот двенадцать…
– Тем более, – непререкаемым тоном заявила она. – Тем более ничего не скажет.
Я подумал, предложил:
– А если будем говорить не о том, как он украл деньги?
– А о чем?
Я сдвинул плечами.
– Можно постараться просто понять, он или не он. Если он, то будем искать улики. Если не он, то посмотрим, кто у нас следующий в списке на должность виноватого в плохой раскрываемости преступной деятельности в нашей светлой и лучезарной стране.
Она подумала, сказала с сомнением:
– Понимаю, ты надеешься, что все старики болтливы, любят поговорить, попоучать молодежь, рассказать, что раньше и снег был белее, и солнце ярче…
– Тоже в нашу пользу, – ответил я. – Пролетариату нечего терять, кроме наручников, так что надо попытаться. В крайнем случае ударит костылем по спине… Надеюсь, не меня. Ладно, поедем. Хоть и вкусно было, но все-таки как ни здорово быть млекопитающим, я хоть сейчас готов отказаться от любой вкуснейшей еды и перейти на электричество. Конечно, и кишечник в таком случае не понадобится, но как-то переживу без этого мешка с говном.
Она поморщилась.
– Среди ученых такие термины?
– Точно, – подтвердил я. – Только животное чувствует удовольствие от еды!.. А потом, поносив в себе говно, чувствует почти такое же удовольствие от дефекации. Дефекация, это когда срет.
Она хмыкнула.
– Я тоже чувствую удовольствие от еды.
Я посмотрел на нее, как слон на муравья, она зло стиснула челюсти, едва не перекусив вилку, поднялась, оставив деньги на столе.
За порогом кафе солнечный день, автомобили проносятся быстрые, как смазанные молнии, она щелчком пальцев вызвала со стоянки автомобиль.
– Все чувствуют, – сказал я, – той частью, что в нас от животного. Но я стараюсь жить разумом. Разум, это… впрочем, неважно. Мы все равно перейдем на тот уровень, где разум будет наконец-то главнее.
– Не страдай, – произнесла она с сочувствием. – У тебя и по-животному получается неплохо. Ученые – тоже, оказывается, мужчины. Я вообще-то думала, что яйцеголовые – это когда эти штуки на голове… Значит, раскалываешь его ты, а я смотрю, чтобы ты не напортачил, так? Я правильно поняла твои полупрозрачные намеки, что, когда говорят академик и доктор наук, полицейская дура должна молчать в тряпочку?
Глава 14
Автомобиль резко остановился перед нами и распахнул дверцы, а как только мы сели, поспешно рванулся с места, чтобы не загораживать дорогу остальным.
– Ну при чем здесь дура? – сказал я с неудовольствием. – Лучше пользоваться изящным синонимом вроде «красивая женщина» или «просто очаровательная». Ты же необходима просто не знаю как, я же сам шнурки не сумею… К счастью, с тобой мне повезло.
– Я тебе шнурки завяжу, – пообещала она злобно. – Еще как завяжу! На горле.
По обе стороны шоссе замелькали высотные дома, они наряднее старых, автомобиль красиво и стремительно понесся в сторону великолепной, залитой солнцем автострады.
Издали она как нечто изящнейшее и буквально воздушное, вознесенное на тонких, как спицы, столбах, так высоко, что под нею смогли бы проплывать авианосцы с сотнями самолетов на палубе и торчащими башнями тяжелых орудий.
Ингрид в нетерпении взяла управление на себя, автомобиль тут же прибавил скорость. Минут через пять вылетели на высоту, с которой видно землю внизу, как с самолета.
Автострада по шесть полос в обе стороны, массивная и вселяющая уверенность в несокрушимости, это издали нечто паутинно-эфемерное, а здесь вся мощь хай-тека в полной красе, а треть автомобилей, что перешли на электротяги, заряжаются прямо от полотна.
Мимо проплыла знаменитая четырехкилометровая Башня Никитина, которую начали было строить еще в середине прошлого века в Японии, но там остановили, зато через почти сто лет выстроили в Дубае, а недавно и в Москве, где стала самым северным небоскребом мира.
Внизу и по сторонам проносятся оранжевые дома, похожие на медовые соты, но когда съехали с высотной автострады и попали в паутину улиц, почти сразу впереди раздражающе вспыхнул желтый свет.
Внизу и по сторонам проносятся оранжевые дома, похожие на медовые соты, но когда съехали с высотной автострады и попали в паутину улиц, почти сразу впереди раздражающе вспыхнул желтый свет.
Автомобильный поток начал притормаживать, перед красным выстроилось с десяток впереди, я всмотрелся и кивнул в сторону синего «Ситроена», что замер на три автомобиля впереди и на ряд слева.
– Если тебе все равно ждать, сумеешь проверить вон того в синей машине с молнией на боку?
Она спросила настороженно:
– А что с ним?
– Не знаю, – ответил я. – Едем за ним уже минут пять, вижу, в какой он панике.
Она спросила с недоверием:
– Ты это увидел по тому, как ведет машину?
– А ты разве не увидела?
Она процедила свозь стиснутые челюсти:
– Не выпендривайся.
– Как знаешь, – ответил я. – Но он либо психически больной, либо контуженый, либо что-то натворил серьезное.
– Либо с женой поссорился, – буркнула она.
– Да, – согласился я, – поссорился и прибил на фиг. Хотя в этом случае его винить как бы и не за что. Если женщин прибивают, то всегда за дело.
Она поморщилась, некоторое время колебалась, глядя на дорогу и время от времени поглядывая на синий «Ситроен», наконец прижала кнопку переговорника и сказала резко:
– Говорит старший детектив Ингрид Волкова. По улице Абу-Саляма двигается «Ситроен» синего цвета, записывайте номер… Поступил сигнал, нужно проверить машину и водителя.
Вспыхнул зеленый, машины впереди дружно сорвались с места, но Ингрид скорость убавила, чтобы не обогнать «Ситроен».
Я сказал с облегчением:
– Спасибо. Я тоже хочу, чтобы я ошибся.
– Не бреши, – прошипела она. – Ты мечтаешь, чтобы водитель оказался опасным серийным убийцей!
Минуты через три впереди появился автомобиль с мигалкой, полицейский вышел на обочину как раз вовремя, чтобы показать водителю «Ситроена» зебристой палочкой на обочину.
Я буквально чувствовал, как тому хочется прибавить скорости и прорваться, но электроника наверняка подключена к Сети, полиция может удаленно заглушить двигатель, так что «Ситроен» нехотя съехал к обочине и застыл.
Ингрид тоже прижала автомобиль к краю, прошипела:
– Ну, молись теперь.
– Уже, – ответил я трусливо, – а может, поедем?
Видно было, как полицейский подошел к «Ситроену» и попросил права, водитель с готовностью сунул ему пластиковую карточку. Полицейский посмотрел, вернул обратно, но, подумав, жестом попросил выйти и открыть багажник.
Водитель спорил, на что-то ссылался, наконец полицейский отступил и опустил ладонь на рукоять пистолета. Водитель, крепкий немолодой мужик, нехотя вышел, угрюмо зыркнул по сторонам.
Из автомобиля с мигалкой нехотя вылез второй полицейский и, расставив ноги, наблюдал за происходящим. Водитель нехотя открыл багажник. Я не видел, что там, но полицейский дернулся и выхватил пистолет.
Второй полицейский что-то закричал в переговорник и тоже суетливо выхватил оружие.
Ингрид прошипела нечто злое и рывком сдернула автомобиль с места. Я поинтересовался:
– Что там было? Я черепахистый, не рассмотрел.
– Я тоже, – буркнула она.
– А чего они так?
Она ответила нехотя:
– Судя по реакции, в багажнике связанный человек. Живой. На труп реагировали бы иначе. Или на ящик с оружием.
– Ух ты, – сказал я, – ты молодец, такие вещи замечаешь.
– Тренировки, – ответила она все еще раздраженно, посмотрела на меня косо. – Но твое умение важнее. Как накачал?
– Да пустяки, – ответил я благодушно. – Сперва нужно защитить кандидатскую или магистра, хотя это одно и то же, прочесть сотни статей по нервной системе нематод…
Она прервала:
– Заткнись.
– Заткнулся, – ответил я покорно. – Обожаю отечественную полицию. Самую вежливую в мире. Спасибо, что не вдарила!
– А как хотелось, – процедила она.
Огибать Таджикоград не стали, проехали эти кварталы напрямик, хотя Ингрид напряглась, пока пробирались по запруженным прямо на тротуаре и проезжей части лавками и блошиными рынками улицам, где продаются и перепродаются краденые в основном вещи.
Пару раз в нас бросили камни, угадав белых, хотя я дал команду стеклам стать темными, как ночь, ребятишки бросались навстречу с воплями, предлагая купить дзерг, кику и лайсу, самые популярные на сегодня и самые дешевые наркотики, но Ингрид вела машину достаточно непреклонно, оставив пистолет на коленях в готовности.
Когда пересекли черту, отделяющую их район от Чайна-тауна, а затем и района Калмыкбада, сказала с облегчением:
– Все, вырвались. А раньше это был самый мирный народ… Самыми крутыми были узбеки. Таджики у них пребывали почти в рабстве… Давно, в Средние века.
– Скинули оковы, – согласился я. – Проезжай лучше по Темирлановской. На перекрестке Мари Люпена авария и затор…
Она зыркнула на меня зло:
– Чего так решил?
– Интуиция блестящего ученого, – объяснил я скромно, – и точный математический расчет. Там не было аварии четыре года, семь месяцев и двенадцать дней, что вообще-то рекорд для этого перекрестка. А если учесть атмосферное давление, протуберанцы на Солнце и свирепый муссон с пассатом, то…
Она прервала:
– Хорошо-хорошо, заткнись!.. Сам хоть понимаешь, что несешь? Или прикалываешься? Муссон с пассатом! Я в школе географию тоже проходила.
– Обожаю умных женщин, – сказал я льстиво. – Особенно в форме. Ты в следующий раз надень ее в постель, хорошо?
Она покосилась зло.
– Хочется поглумиться над властью?
– Ну хоть так…
– У меня нет формы, – отрезала она, – Я детектив, а не уличный постовой.
– Жаль, – сказал я с огорчением, – а так хотелось бы кому-нибудь сказать, что имел я эту власть… ну ты поняла.
– Мечтай, – ответила она недобро. – Как только возьмем главного гада, тебя посадим с ним вместе в одну камеру, а потом в Сибирь белых медведей пасти, стричь и собирать удои.
– Понял, – сказал я. – Значит, в моих интересах всячески затягивать поимку и арест главного гада. Езжай сейчас по…
Навигатор пискнул и сказал торопливо:
– Неожиданная авария на Мари Люпена!.. Рекомендую сменить маршрут. Проехать можно по Темирлановской…
– А потом через площадь Улугбека, – добавил я. – А то на Темирлановскую попрут все, надо из потока вовремя выйти.
Она покосилась на меня с подозрением уже не только в глазах, но и на лице, крутнула руль, автомобиль послушно нырнул в проходной двор, а там, лавируя между домами, выскочили на улочку к площади Улугбека.
– Почему Володарский? – спросила она. – Если человек стал вегетарианцем, бережет здоровье, то, по-моему, он меньше всего готов к преступной деятельности.
– Люблю власть, – сказал я с одобрением. – Такое выдает, что любой грузчик тоже начинает умничать и указывать президенту, куда крутнуть штурвал.
– Я не президент, – огрызнулась она. – Так почему?
– Ты про ускорения прогресса слыхала? – спросил я. – Такое слово, как «экспонента», знаешь?
– Это про индийского мудреца, – сказала она, – что на шахматную доску зернышки клал, на каждое в два раза больше?
– Сообразила, – ответил я. – Вот так сейчас развивается и наука. Вся. В смысле, всякая. И железнячники, и мокрохвосты. Те и другие уверяют, что бессмертие будет достигнуто. Только железнячники уверены, что бессмертие достигнут с помощью металлических имплантатов, а мокрохвосты – через изменение генетического кода.
Она буркнула:
– И что?
– Сразу прикидываешь, – сказал я мирно, – какая будет преступность и будет ли вообще? Преступность, конечно, будет, хоть снизится вовсе до минимума. Да и зачем рисковать, если уже заполучил самую высшую ценность – жизнь до бесконечности!..
Она фыркнула.
– Это счастье?
– Счастье, – ответил я серьезно.
Она презрительно прищурилась, взглянула свысока.
– Ты так боишься умереть?
– Боюсь, – ответил я честно.
Она сказала с тем же презрением, но и чуточку удивленно:
– И даже не стыдишься признаваться? Какой же ты мужик?
– Я не мужик, – возразил я с достоинством. – Это у вас там в полиции одни мужики. Даже если в юбках.
– А ты кто?
– Мужчина, – пояснил я. – Это чтоб тебе было понятнее. Как-нибудь почитаешь на досуге о разнице между мужиком и мужчиной. Хотя вроде бы оба самцы, но разница как между небом и землей. Ладно, как между плотником и столяром, это чтоб тебе было понятнее.
Она поморщилась.
– Ты не увиливай. Почему не стыдишься?
– А уже нет надобности, – пояснил я. – Раньше, когда все обязательно склеивали ласты, выбора не было, и нужна была философия, оправдывающая неизбежность смерти. И все мировоззрение было подчинено тому, чтобы раз уж нельзя стать бессмертным, то нужно принимать смерть гордо и с достоинством. Желательно в красивой позе, с улыбкой. Так, впрочем, и делалось во все века и во всех культурах. Даже последние слова придумывали заранее, чтобы сказать в час смерти, а потом красиво помереть.