– Не такая уж и тупая, – сказал я с изумлением. – А с виду и не скажешь. Вон какие бицепсы! Вообще-то все верно, идея оригинальная, глубоко продуманная.
Она охнула:
– Ты что, веришь в этот бред?
– Я допускаю, – ответил я серьезно, – что он говорит чистую правду. Противоречий нет.
Она вытаращила глаза.
– В чем? Что вся Вселенная существует только ради него?
– А-а-а, – сказал я, – вот ты о чем. Да, в этом пункте он точно ошибся…
– Ну слава богу! – сказала она с сарказмом.
– Потому что, – закончил я, – с какой стати Вселенная будет существовать для него? Да он просто сумасшедший!.. Мания величия!.. Понятно же, что она существует только для меня. Это настолько несомненно, что другие варианты даже рассматривать глупо. Остальной мир… так, статисты. А дальше в его рассуждениях все верно. Однако нас не это интересует, верно? Мы пытаемся понять, украл или не украл двадцать миллионов долларов?.. Так вот, это точно не он. Избранник Вселенной не станет размениваться на жалкие двадцать миллионов. Он и так Избранный.
Она посмотрела на меня зло и растерянно, явно собиралась выдать что-то очень уж оченное, но сдержалась, сказала с таким видом, словно сама себя душит обеими руками за глотку, только чтобы не придушить меня:
– Я все-таки не поняла. Он нас убедил или не убедил? Ну, в том вопросе, из-за которого мы старшее поколение шерстим?
Я покачал головой.
– Нет, этого просто не засчитываем. Вообще. Ни за, ни против. Пусть он и у нас, как у демократов, проходит по графе сумасшедших…
– Но-но, – сказала она с предостережением.
– Ох, – ответил я поспешно, – по графе людей с иной оценкой реальности. А так как мы живем в той реальности, где и основная масса, то поедем к следующему. Кто там дальше в списке?
– Королькович, – ответила она, – но это на другом конце города. Намного ближе, чем Володарский. До него пятнадцать минут по Симферопольскому шоссе…
– Давай к Корольковичу, – согласился я. – Что тот солдат, что этот…
Она вырулила на шоссе, а когда машина пошла набирать скорость, сказала с неохотой:
– С детства была уверена, что мир преступности где-то внизу… ну, на бытовом уровне. Зато наверху, в мире ученых, великих писателей, музыкантов, художников… ничего преступного быть не может! А сейчас ты мою светлую мечту нагло и с особенным цинизмом топчешь грязными кирзовыми сапожищами!
– С навозом на подошвах, – добавил я. – Ты права в житейском смысле… ну, бытовом, как ты говоришь.
Она вытаращила глаза.
– Что?
– А по-вашему, по-ученому, в мире науки преступлений нет?
– Погоди, – сказал я, – ты имеешь в виду нормы права, созданные людьми и для людей, или более общие нормы, созданные как бы господом?.. Ну типа не убий, не укради, не лжесвидетельствуй…
Она огрызнулась:
– Конечно, общие! На которых и построены частные нормы уже с указанием, кому, сколько и за что.
– Все этические нормы, – пояснил я с сочувствием, – были рассчитаны смертными людьми. И для смертных.
Она вызверилась на меня, как на опасного сумасшедшего.
– А что, ты где-то видишь бессмертных?
– Вижу, – ответил я и, отвечая на ее полный непонимания взгляд, уточнил: – На горизонте.
Она фыркнула, как конь на водопое, которому волной плеснуло и в ноздри.
– Это когда будет!
– Но будет, – заверил я. И скоро. Потому люди, что мечтают дожить и стать бессмертными, уже сейчас отказываются от старых законов.
Она насторожилась.
– Ты считаешь, легко нарушат Уголовный кодекс?
Я сказал с тоской:
– Да насрать нам на все Уголовные кодексы всех стран и все законы… Я говорю даже не о тех законах, которые принимают народные избранники хоть у нас, хоть в любой другой стране… Я говорю о Великих Законах, которые дадены Богом, как принято считать, или же сформированы человечеством за десятки тысяч лет его пути, как утверждают атеисты. Те законы намного важнее, они вечные, они основа для тех мелких закончиков, что принимают люди. Еще не поняла?
Она буркнула:
– Хочешь сказать, стремящиеся к бессмертию полные отморозки? Безбашенные? Что игнорируют даже эти законы?
– Примерно так, – согласился я. – Более чем безбашенные. Они уже перестают быть людьми, потому что людьми нас делает этика. Даже в первобытных племенах существует этика, не слишком отличающаяся, впрочем, от современной. Если ты не знала, то атеисты тоже руководствуются законами или заветами, прописанными в Библии: не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… и так далее. Это общие законы, а люди в своих странах и племенах лишь уточняли, кому за воровство или убийство какое наказание… Но даже эти законы, даже Библия и Коран уже не будут рулить в мире бессмертных! Загробный мир отпадает, как и наказания в нем, а бессмертие дает иные преимущества, смысл жизни и другие цели. Еще не врубилась?
Ее плечи зябко передернулись.
– Знаешь, мне от твоих слов страшнее, чем в ту ночь, когда у меня не раскрылся парашют над горами Тибета.
Я указал на экран навигатора.
– Сейчас предупредит о ремонте дороги. Жаль, уже проскочили удобный съезд с трассы. Потому вон там сверни…
– Какой ремонт, – проворчала она. – О ремонтах сообщают заранее.
– Что-то непредвиденное, – пояснил я. – Может быть, бензовоз опрокинулся, сейчас как раз трассу моют.
Глава 4
Ингрид посопела, но послушно свернула, некоторое время прислушивалась к навигатору, но тот молчит, что и понятно, мы уже на другой дороге, какой смысл сообщать о заторе тем, кто там не окажется точно.
Еще через несколько минут слева от дороги выросли два огромных столба с широкой доской наверху, где название поселка, пара дурно нарисованных птиц и какие-то нелепые цветы.
– Дуй прямо туда, – велел я, – вон там крыши особняков на горизонте… Блин, зажиточно живут! Не миллионеры, конечно, однако… Как твоя классовая ненависть?
– У меня все в порядке.
– Ах да, – сказал я, – ты же на страже режима.
– А ты? – спросила она.
– Ну, я, конечно, против, – объяснил я, – как гуманист и демократ. Я всегда против!.. А еще я на содержании госдепа. Но в данном историческом моменте я за крепкую власть, так как ускоренному продвижению к сингулярности необходима стабильность и непрерывность. Меня из списка непримиримых врагов режима можешь временно вычеркнуть. Вплоть до порога сингулярности.
– Пока погожу, – заверила она мрачно. – Мало ли что говоришь, а термоядерную бомбу кто придумал?.. А йеллоустоунский вулкан?.. А Фукудзиму?..
Забор, окружающий поселок, чуть выше простого палисадника, а между планками пространства достаточно, чтобы видеть все, что по ту сторону, но все же собака не протиснется, разве что перепрыгнет, хорошо видны аккуратные домики. Все непохожие, в России еще дикий капитализм, много поселков, в которых каждый хозяин на таких участках строит свой дом как хочет. Никаких предписаний сверху насчет одинаковой этажности для всех, лимита квадратных метров, цвета крыши и размера окон, как это за океаном и в гребаной заполиткорректненной Европе.
– Ого, – сказал я, – есть совсем роскошные… Надо бы красного петуха подпустить.
Она дернулась.
– Ты чего?
– А чего живут богаче нас? – возразил я. – Надо поджечь. Нечего им измываться над пролетариатом. У нас Россия или уже не?.. Если Россия, то поджечь!.. Ах да, ты же наймит правящего класса буржуазии, цепной пес кровавого режима, все забываю.
Она поморщилась.
– Навигатор указывает, мы прибыли, а тут везде забор.
– Дорога ведет дальше, – сказал я и потыкал пальцем вперед, все-таки имею дело с силовыми структурами, а не с нормальным человеком, который даже спрашивать бы не стал, – вот там дальше какие-то столбы.
Въездные ворота в самом деле отыскались сразу за столбами. В сторожевой будочке дряхлая старушка даже не посмотрела в нашу сторону, а кнопку шлагбаума надавила заранее, когда мы только свернули в сторону ворот.
Шлагбаум поднялся резво, современный, мы вкатили по широкой дороге, где сразу за детской площадкой дорожка сузилась чуть ли не до тропки.
Дороги внутри поселка до центральной части заасфальтированы, а дальше всего лишь засыпаны асфальтовой крошкой. Ингрид повела машину вдоль аккуратных домиков, дальше карта привела к изящному домику за ажурным забором.
Участок невелик, как и сам домик, но все-таки не таунхаус, этот Королькович живет заметно зажиточнее Володарского. Явно летом не тратил жалованье и премии на поездки в южные страны, на дорогие коньяки и ветреных женщин.
Аккуратно подстриженный газон от забора и до замощенной площадки перед крыльцом, две ступеньки, дальше черная дверь в белой раме и с ажурными окнами справа и слева, крупные вазы по обе стороны, торчащие бутоны багровых роз на голенастых ветках.
Ингрид коснулась сенсорной панели домофона, я приготовился ждать, но почти сразу раздался живой энергичный голос:
– Вы точно ко мне?.. Открываю.
Я пропустил Ингрид вперед, что она приняла как должное, полиция обязана грудью защищать гражданских, с чем я полностью согласен, но все-таки грудью это не то же самое, что сиськами, потому во дворе я догнал и пошел рядом.
На крыльце домика она не успела поднять руку, чтобы постучать, как дверь отворилась, выглянул очень немолодой, но крепкий и кряжистый мужчина, совершенно лысый, но с седой аккуратно подстриженной бородкой.
– Заходите, – сказал он приветливо. – У меня здесь нечасто бывают гости…
Он недоговорил, но я отчетливо услышал недосказанное «…так что и таким иногда рад», Ингрид, радостно улыбаясь, как могут только лицемерить женщины, прошла в прихожую, хотя в частных домиках уже нет такого четкого разделения, как в плановом хозяйстве.
Я осторожно вдвинулся следом, там справа и слева вешалки с множеством всякой одежды, но, как я понял, она вся принадлежит Корольковичу: в одной стрижет газон, в другой выгуливает собачонку, в третьей возится в саду с плодовыми деревьями.
– Жена в гостях, – сообщил он, – у них в это время собирается собачий клуб. На самом деле просто языками чешут… Собака – это приспособление, чтобы знакомиться с посторонними людьми и находить сообщников для прогулок.
Он повел нас на кухню, что, как у большинства, давно не кухня, а гостиная и вообще центр квартиры. Ингрид светски оглядывается, играет леди, блин, только такому геркулесу играть такое, как не понимает, что… хотя вообще-то получается, если не слишком присматриваться.
Королькович, рассматривая нас любопытными глазами исследователя, указал на легкие кресла у стола.
– Садитесь, рассказывайте…
– Владимир Лавронов, – представился я. – Доктор наук, тружусь в корпусе нейрофизиологии. Мы с вами, похоже, где-то пересекались…
– Лицо знакомое, – подтвердил он. – Не на конференции?.. Вы не были на сенсационном докладе Керлега о новых методах CRISPR?.. Ох, что это я, вспомнил, вспомнил!.. Мы с вами после той конференции потянулись за последним бутербродом!
Я улыбнулся.
– Да, точно…
– Спасибо, – сказал он, – что заставили меня взять тот бутерброд. А уже смешно было, как мы уступали его друг другу!
Он засмеялся, Ингрид заулыбалась, но тут же он стал серьезным, и я быстро и кратко рассказал о нашем деле, стараясь не увязать в деталях.
Ингрид помалкивает, сидит с ровной спиной и развернутыми плечами, еще бы, леди, только плечи как у пловчихи или, хуже того, ватерполистки.
Он слушал внимательно и даже с заметным интересом.
– Очень интересно, – сказал он. – Сейчас я вас угощу черникой из своего сада… Из всех ягод ее просто обожаю. И другие люблю, но чернику особенно. У меня она просто отборная, крупная, сочная, что странно – абсолютно без генной модификации. Хотя я не шарахаюсь от нее, но так уж получилось, что натуральная еще крупнее…
Ингрид спросила вежливо:
– А зачем ее тогда модифицируют?
Он отмахнулся.
– Для северных районов требуется что-то поустойчивее. Чтоб и в мерзлоте прижилась. А здесь и такая дает прекрасный урожай. Вот полюбуйтесь… Прямо перед вашим приездом собрал!
Он поставил на середину стола огромное блюдо, темно-синие ягоды идеальной пирамидой расположились от самого края тарелки, даже страшно брать, все вот-вот и так посыплется на столешницу.
Ингрид аккуратно вкладывала в рот по одной ягодке, а я сразу загреб пятерней и совал туда морду, чувствуя себя тем самым медведем, что завидовал бегемоту из-за его огромной хари.
Королькович наблюдал за нами с отеческой улыбкой, хотя по возрасту дед, а то и прадед, потом заметно посерьезнел, вздохнул.
– Проблема в самом деле есть, – сказал он наконец уже другим голосом, деловым и строгим. – И, как вы правильно заметили, сейчас с грохотом рушатся сами понятия Добра и Зла. Они действительно создавались для человека прошлых времен, для смертных людей… Это верно, но трудность в том, что эту новую и шокирующую истину трудно понять большинству даже в нашем мире элитной аристократии ученых…
Я сказал уклончиво:
– Я уже почти стар… во всяком случае, на пути к возрастной зрелости. Постараюсь понять.
Он спросил неожиданно:
– Вы в какие баймы предпочитаете?
– В стратегии, – ответил я с некоторым удивлением. – А что?
– Всегда предпочитали? – уточнил он. – Или год назад еще баймили в стрелялки-догонялки-рубилки?
Ингрид смотрела сердито, ничего не понимая, я слегка запнулся с ответом:
– Вообще-то да… Даже полгода тому. Но, честно говоря, почему-то вот стратегии стали интереснее.
Он посмотрел с хитрым огоньком в глазах.
– Стратегии или вы стали интереснее?.. Пусть ваша подруга не хмурится, я как раз к этому веду.
Она прервала:
– Я хмурюсь не из-за вашего странного монолога, а что считаете меня подругой. В данном случае я его временная напарница, а не подруга!
– Простите, – проговорил он со скрытой иронией, – мне показалось, что вы все-таки женщина со всеми женскими атрибутами. Так вот, молодые все баймят в стрелялки потому, что у них еще нет ни опыта жизни, ни умения мыслить шире. Они рядовые по жизни и потому выполняют работу рядовых, понимаете? Как в реале, так и в баймах. Бегают и стреляют все-таки молодые, не так ли?..
– Ну да, – согласился я, – а как иначе?
– А те, – пояснил он, – кто постарше, уже разрабатывают эти операции, руководят в штабе. Это и есть иначе.
Я уточнил:
– Хотите сказать, старшее поколение играет в стратегии?
– Вот-вот, – сказал он. – Человек с возрастом должен расти и умнеть. Если он и до старости бегает с ножом и автоматом, это говорит о том, что его интеллект так и не развивался. Как был дураком, так им и остался. Когда говорю «дурак», я не вкладываю в это слово ничего обидного. Не зря же мы все, взрослея, говорим с досадой: эх, каким дураком я был…
– Так-так, – сказал я, – вроде бы начинаю смутно понимать…
Он сказал с одобрением:
– Потому что уже баймите в стратегии. Все верно, это связано. Точнее, это один из ясных и отчетливых показателей. Когда вы играете в стрелялку, вы действуете за себя и для себя, а когда в стратегии, то уже для других, понимаете?.. Либо выигрываете битву, либо спасаете мир от инопланетян… Ваши личные интересы уходят на задний план, вы о них не думаете. Вы поднимаете экономику страны или всего мира, добываете руду, строите заводы, развиваете хай-тек, защищаете, кормите, развиваете… Вы работаете на человечество, а не на себя!
Ингрид смотрела непонимающе, а я кивнул, сказал со вздохом:
– Да-да, наши предположения… несколько пошатнулись. Во всяком случае, мои.
Он мягко улыбнулся.
– Ничего страшного. Вы же впервые столкнулись с таким вызовом, не так ли? Это не воришек на блошином рынке ловить, как было все века раньше. Мир меняется, новые мотивы преступлений тут как тут. Нужно иметь не просто хорошие мозги, но и уметь мыслить по-новому.
Ингрид посмотрела на меня зло.
– А вот я, – произнесла она с вызовом, – так и не поняла, из-за чего что-то должно было пошатнуться.
Королькович сказал с невеселой улыбкой:
– Вы умные ребята, но не замечаете очевидного. Это свойственно молодым и увлеченным, они не рассматривают другие варианты…
Я спросил нетерпеливо:
– Что мы упустили?
– Вспомните апологетов бессмертия, – предложил он. – Среди них только юные и люди среднего возраста. Но совершенно нет людей старшего возраста… уточняю, тех, кому за восемьдесят, а то для вас и сорокалетние уже старики, верно?
Глава 5
Он грустно улыбнулся, наверняка вспомнил, что и для него в двадцать лет сорокалетние казались древними дедуганами.
Я пробормотал:
– Это так, но могут быть и другие причины. Молодые и средние просто активнее…
Он сказал, страдальчески морщась:
– Я вам говорю, ужас смерти может охватывать только молодых… Инстинкт твердит, что умереть, не успев дать потомство – преступление. Дать потомство и поднять его на ноги. А вот потом, когда поднял на ноги даже внуков, инстинкт говорит успокаивающе, что теперь можно. А когда начинаешь дряхлеть, он говорит все громче и настойчивее, что уже не только можно, но и нужно…
– А ужас смерти…
Он кивнул.
– Выработался инстинкт принадлежности к обществу. Молодой в первую очередь помнит о своих нуждах, старик думает уже о всем племени. Полагаете, почему основные поглощатели новостей о международной политике как раз старики?.. Старый человек с каждым годом все больше чувствует, что его жизнь перетекает в его племя. И смерть уже не страшит, так как он чувствует, что его жизнь продолжается в них, его потомках, даже если они не его прямые потомки.