— Жаль, нетерпимо сильно еврейство означило свое присутствие в наших краях.
— Не горюй, Микола, все ж укоротим их ветхозаветную рьяность. Власти жаждут!
— Не только власти. Вековечная мысль о золоте змеится в сердце еврея.
— Повар мой, пленный, из ляхов, говаривал, дескать у иудея всегда жирный гусь на обед, а бедный католик макает в слезы сухую корку.
— То-то они богатеют, хоромы строят, живут по-пански, — заметил Шилохвост.
— А что до панов, так те собаку и еврея почитали лучше нашего брата, — в тон добавил Дворецкий.
— Жаль, не выходит дочиста вымести Украину.
— Не сокрушайся, Микола. Русский православный царь пособит.
3
Очень любят гетман с историографом обсуждать войну, мир и мир после войны. Говорят о том, о сем и о важном. Что может быть отраднее, чем истинно просвещенная беседа?
— Ну, Шилохвост, докладывай, украсил ли летопись повестью о моей победе над еврейской бандой Зэева и Ионы? — спросил Дворецкий.
— Изобразил в точности, ни убавить, ни прибавить. Я и казнь злодеев описал. Варвары, изуверы, лиходеи! Сколько душ православных на небо отправили! — горячо ответил Шилохвост.
— Что написал? Не читай, скажи кратко.
— Слушай. Тысячи казаков собрались на лобном месте. Ждут, когда выведут на помост бандитов, уцелевших в проигранном бою. Зрители, хлопцы наши, все хмельны, ибо никак не можно гуманному христианину трезвым взором глядеть на страшные муки. Добровольные палачи вышли вперед. Вот привели связанных по рукам негодяев. Окровавленные, оборванные, грязные. Силой сорвали с них шапки, силой поставили на колени. Которые смогли — встали, выпрямились. Запели молитву на тарабарском языке.
- “Слушай, Израиль” молитва эта называется, — вставил слово гетман.
— Да, кажется, так. Тут в толпе закричали: “Красную ленту, красную ленту!” Добровольцы на помосте засучили рукава. Стали сдирать кожу с евреев. С живых. Под конец зрелища — апофеоз возмездия. Казнь атаманов Зэева и Ионы. Эти тоже запели “Слушай Израиль”. Высоко держат головы, бестии. Им предуготованы муки пострашнее красной ленты. Станки особые сооружены.
— Остановись, Микола! Разве место этому в анналах? История народов есть суд народов, и истинный палач — это толпа у эшафота. Потомки что подумают о нас? Жили, не чуя человечества? Не изъять ли это из летописи?
Шилохвост замолчал, не согласен. “Закон летописца — бояться лжи и не бояться правды”, - подумал. И обидно, пропадет труд сочинительский.
— Вот, заметил я, Микола, читаючи твои хроники, что о казаках ты пишешь только доброе, а поступки их, порой, рисуешь злыми, евреев же поносишь всячески, а они у тебя тут — находчивы, там — герои. Слова и дела разнятся, не так ли?
— Я держусь истины, мой гетман, толкование — не моя печаль, — отрезал историограф.
— Не серчай, Микола! — примирительно сказал Дворецкий, — твои писания прославят наше время и имя твое. Бесподобное перо, тонкое чутье к изящному слову!
Шилохвост оттаял, похвала возвысила дух, он решился доверить Дворецкому свою тайну.
— А занешь ли, Рудан, мне было видение пророческое! — выпалил Шилохвост.
— Какое такое видение?
— Минуют два века, и душа моя поселится в другом человеке, великом сочинителе, волшебнике пера.
— Кто ж он таков?
— Видение не открыло всего. Знаю лишь, что фамилия его будет, как моя.
— Шилохвост?
— Нет, не Шилохвост, но тоже утиная! — воскликнул историограф и вдруг расхохотался буйно, а взгляд невидящий, словно безумного.
Дворецкий оторопел. “Кто знает, быть может, безумцу доступно нечто нам неведомое, и речи его не без причины?” — про себя подумал гетман.
— Порой, не понимаю тебя, Микола. Уж не впервой ты чудишь. Ладно, картину казни в летописи сохрани.
В тексте использован фрагмент украинской народной песни в интерпретации Н.В. Гоголя.
Глава 12 Рут
1
Неподалеку от города Божин, что на берегу Днепра, расположился хутор казака Ефрема. Хозяин вот уж несколько лет, как в военном походе. Он занят в кампании великого гетмана Рудана Дворецкого, коего судьба назначила добыть правду, исправить кривду и освободить Украину и православную веру от гнета ляхов и евреев.
Трое обитают на хуторе: Евдокия, жена Ефрема, Иванка, дочь их, и мальчуган трех-четырех лет, прижитое дитя Иванки. Одиноко живут казачки, стыдятся людей. Любовью к пацаненку греются женские сердца, утешаются слезами, думами о былом и несбывшемся глушат тоску, и воспоминания о счастье делают невзгоду горше.
Иванка закроет глаза и видит возлюбленного своего Иону. Статен, белокур, широкоплеч. И учен. Что за жребий ей выпал — полюбить еврея? Не жалеет. Как ласков был, как чуток, как нежил ее! Ни своих, ни чужих не убоялся. Любовь к ней, юной красавице-казачке, вознес выше веры и закона племени своего. Когда понесла, Иона, не колеблясь, приготовился разбить оковы, увезти Иванку и матушку ее далеко-далеко, докуда не добраться рукам и языкам врагов и друзей. Война все смешала.
Помнит Иванка зеленую рощу, приют тайных свиданий. Говорили обо всем, и набрели на то, что оба родились весною под созвездием рыб. Иона взволновался, пошел к своему мудрецу, каббалисту Акиве, спросить что сие сулит человеку. Потом передал слова каббалиста, мол рожденные под созвездием этим фантазеры и чуют гибельность судьбы. А она расплакалась, обняла его и сказала, что они неразлучны, как рыбы небесные.
Иванка любила благородный дух его, обходительность и ученость, а Иона, чтоб угодить ей, все старался походить на лихого казака. Дворецкий затеял войну, и Иона вступил в отряд мстителей, отчасти за свой народ постоять, отчасти пред Иванкой себя утвердить. Затянуло болото войны, и не сдержал слово Иона, и не вернулся, и Иванка с Евдокией остались на хуторе и сделались добычей наговоров и сплетен. До Иванки доходили слухи о ратоборстве Ионы, а он, храня тайну, никого не мог спросить о житье возлюбленной казачки.
2
На улице, соседней с той, где до начала войны жил Иона с отцом и матерью, стоял дом, в котором обитало праведное и зажиточное семейство, и Рут — прекраснешая представительница его. Пышные каштановые волосы, огромные миндалевидные карие глаза, белая нежная кожа тонкого лица очерчивали красу дочери древнего библейского народа.
С детства, девочкой, полюбила Рут соседского мальчика Иону. Год за годом крепла любовь, и не думала Рут о другом муже. Всепоглощающая страсть заполонила душу, и еженощно снился девице возлюбленный, и обнимала его в нескромных мечтах благонравная Рут. Но что поделает дивчина, коли хлопец слеп?
Как-то на привале, по дороге на ярмарку в Люблин, из уст всеведающего раввина Залмана услыхал Иона, что Рут сохнет по нем. Но поздно, Иванка поселилась в сердце. Безумно любила Рут, и ревность ее была безумна. Шпионством вызнала, кто соперница, замкнулась в себе и стала ждать, быть может прозреют глаза слепца. А не дождется — местью умерит утрату.
Вот, совсем надежда тает: родилось дитя у Ионы. “Как быть? — думает Рут, — погубить шиксу — принести горе любимому. Не решусь на такое. Жизнь моя злосчастная!”
Прошло несколько лет, и время положило предел терзаниям Рут.
3
К концу кампании стали возвращаться домой степи и Днепра хозяева. Вот молодой казак Милован. Он окреп в боях и в пирах, и уж не пьянеет прежде всех. Вот пожилой и мудрый боец Злотоус, товарищ Ефрема. Вот всеми уважаемый за правдолюбие Красун. Ранен был тяжело, но не поддался, выстоял. А Зиновий, спорщик, что в пользу евреев говорил, погиб в первом же бою и не явил доблести. И Сологуб, недруг Зиновия, тоже пал, зарубленный ляхами.
Два известия принесли казаки. Одно прискорбное и одно радостное. Первое — Ефрем, муж Евдокии и отец Иванки, пропал без вести, и никто не знает, славой ли, позором ли, имя свое ознаменовал, и неведомо, где могила его. Второе — у всех на устах. Войско славного гетмана Рудана Дворецкого разгромило разбойничий еврейский отряд. Уцелевших не пощадили, с живых содрали кожу, а главарей, Зэева и Иону, предали лютой казни, которую и описать нельзя.
Прискорбное известие повергло обитательниц осиротевшего хутора в траур, радостное же добавило боли.
Горе сдавило сердце несчастной Рут. Надо ли жить, коли никогда более не узрит прекрасный облик? “Казнен, замучен, растерзан — плачет Рут, — толпа палачей! Обидчица той же породы. Погубила Иону, из груди моей вырвала сердце!” Высохли слезы, и вернулась мысль о мести, ибо убита любовь, и нечем ненависть остановить.
План отмщения быстро созрел в голове благонравной Рут. Она позвала старого конюха, бывшего казацкого рубаку, из-за раны не вернувшегося в строй и за щедрую плату согласившегося служить в богатом еврейском доме. Сказала ему что-то, протянула золотой. Конюх поклонился, вышел из горницы.
4
Окончен поход, и великим пиршеством пристало его завершить. Жизнь привольна, как степь, пенится, как Днепровская волна. Звенят украинские песни, красивей которых в целом мире нет. Разложены костры, заготовлены бараньи туши, хлеб, зелень, сало, окорока, бочки с горилкой и медом.
Казаки расселись солидно. Гордые лица, чубы и усы, загорелые худощавые тела обнажены по пояс. Мускулы рук вздуваются, выдавая силу огромную, достойную, по-пустому не растрачиваемую. У каждого сабля за поясом.
Поспело мясо на огне, разложена снедь, откупорены бочки. Выпита первая чарка, за ней вторая, третья. Начало положено. Славное начало. Пришло время беседы. Мужской, неторопливой, степенной — настоящей казацкой беседы.
Тосты за победы, тосты за героев, тосты за упокой души павших товарищей. Витязи не пьют за всех одним гуртом. За каждого смельчака, за каждого погибшего, за каждый триумф наполняется чарка. Казаку положен персональный почет.
В разгар торжества, когда горилка уж изрядно разгорячила головы, но уши еще слышали, а языки двигались, подосланный конюх отозвал в сторону пожилого бойца Златоуса и что-то пошептал ему. Красное лицо рыцаря сделалось пунцовым. Вполне твердым шагом он подошел к веселой братии.
— Довольно пьянствовать, хлопцы! — гаркнул Златоус, — есть новость страшная!
— Говори скорей! — загомонили голоса.
— Известно вам, что дочка Ефрема, бесславно пропавшего, без мужа прижила дитя!
— Позор!
— Не в том новость, что позор, а в том, что евреем была обрюхачена!
— Совсем худо! — грозно заворчали казаки.
— Спросите, кто он, осквернитель?
— Кто, говори, не тяни!
— Иона! Убивец славного атамана Криворучко!
— Совсем, совсем плохо!
— Можно ли снести такое, казаки?
— Не можно! Никак не можно!
— Не слышу совета вашего!
— Смерть потаскунье гулящей! И матери ее — смерть! Обе ведьмы! — вскричал Милован.
— Верно! Седлайте, хлопцы, коней! Живо, пока головы горячи, мчим на хутор ефремов, сабли наголо! — скомандовал Златоус.
Казаки с ревом снесли ограду и ворота и уж совсем было приготовились зарубить перепуганных насмерть женщин, да мудрый Златоус остановил расправу: “Эй, дикари, пьяные! Стойте! Придет правому делу время! На потеху вам — час!” Он соскочил с коня, бросился к Евдокие, заломил ей руки за спину, потащил полуживую в хату. Милован, молодой и горячий, во дворе, у всех на виду, ястребом налетел на Иванку, повалил наземь. Похоть, как и злоба, в приступе своем не знает стыда.
Всем, кто хотел, досталось забавы. Натешившись, свершили то, за чем пришли. Тут просветлело в голове правдолюбивого Красуна. “Справедливы ли мы? Своих покарали, а корень зла в земле оставили!” — воскликнул.
И ринулись казаки в Божин, на еврейские улицы, и жителям их много могил выпало рыть. А дом Ионы сожгли, и все его обитатели сгорели заживо. Рут, отомстив, бесчувственно встретила злую судьбу — ту же, что и Иванкина судьба.
Мальчонка успел убежать с хутора, забрел в поле. Проезжий татарский конник заметил мальца, подхватил. “Пригодится!” — подумал.
Глава 13 Ветра круги
1
Ничто нельзя утвердить и закрепить бесповоротно, но, кажется, исчерпало себя казацкое восстание. Запорожцы наказали ляхов, вызволили простой люд из кабалы панской, отстояли православную веру от утеснений католиков, умерили еврейское кровопийство. Славный гетман Рудан Дворецкий, стратег казачий и вождь украинский, привел родину и воинство ее под эгиду русского православного царя. Народ шагнул из рабства в свободу, воссоединился с великим братом-единоверцем.
Война изрядно потрепала Украину. Села безлюдны, амбары сожжены, хаты порушены, мельницы изломаны, церкви разграблены. Дворецкий чересчур полагался на татарского союзника своего. Чужаки не столько казакам пособили, сколько народ пограбили да поубивали. И ляхи, бунтовщиков усмиряя, внесли свою важную лепту в разор земли украинской. С великой печалью смотрит Дворецкий на картину запустения. Этого ли хотел воевода? Что исправила война? Друг и соратник его, историограф восстания Микола Шилохвост, безжалостно сыплет соль на рану гетману.
— Эх, Рудан, ведь сказано в нашем писании, что кривое не сделается прямым! — восклицает Шилохвост.
— Так обретаем мудрость, Микола! — в тон отвечает Дворецкий.
— Разрушать — склонность врожденная и сильнейшая, — философствует Шилохвост.
— Разрушая, освобождаемся от невыносимого и верим в улучшение, — добавляет Дворецкий.
— Разрушением торим путь в историю, — оптимистически заявляет историограф, завершая тему.
Худшее зрелище являли польские города и еврейские местечки. Огонь — самое впечатляющее орудие уничтожения. Пепелища и развалины. Костелы и синагоги превращены были в стойла, осквернены, полны конского навоза. Жители, коих не перебили казаки и не угнали в неволю татары, прятались по лесам. Поля вытоптаны, голод, болезни, мор. Некому убрать трупы животных, некому предать земле умерших. Хищные звери и птицы рвут гниющее мясо, жиреют на пиру войны. Окончился золотой век польского еврейства.
2
Год-другой минули, и евреи вернулись в родной город Божин, что стоит на берегу чудного Днепра. Строят, возраждают, скорбят. В знак траура по погибшим и замученным, раввин Залман наложил запрет: богачам три года не надевать шелка и лакомых кушаний не касаться. Зато женщинам, побывавшим в плену, разрешено вновь выходить замуж.
“Сильно оскудела общинная касса. Да и кому взносы делать? Сколько народу перебито, сколько разорено! И толстосумам пришлось испить из горькой чаши казацкого бесчинства. Взять, скажем, божинского богача Эйзера. Казаки спалили хоромы его, и погиб он в огне вместе с супругой Элишевой и тремя малолетними дочерьми. Кто виноват? Сын их Иона, что неразумными деяниями разжег ярость запорожцев? Задумал ничтожной силой великую силу одолеть, атамана их буйного убил! Или племянница бывшего каббалиста Акивы, мстительная Рут, злым доносом раздразнившая зверя? Однако, есть ли вина, коли нет умысла? Пусть бог ищет виновного!” — размышляет божинский раввин Залман.
“А вот, к месту об Акиве вспомнить. Многие наши, себя спасая, крестились. Жизнь всего дороже, как их осудишь? Которые смогли, вернулись к вере отцов. Акива же, каббалист и благовестник рьяный, разъезжал по городам и весям, все проповедовал не поддаваться принуждению казаков и попов, блюсти нашу веру, мол вот-вот мессия придет, и все спасутся. А попал в плен, и принял крещение, и других стал подбивать. Господь ему судья. Мессию пророчил! Неужто еврейство праведно и заслужило спасение? Акива хотел словесами мир изменить. Разве не писано в книгах наших, что искривленного нельзя выправить?” — рассуждает Залман.
Кружится ветер, все возвращается, все повторяется. Звенят песни в селах, и сабли точатся. Ненависть пестуется, и для любви место есть. Богатые алчут наживы, землепашцы орошают землю потом, ремесленники гнут спину. Сильные куражатся, слабые копят злобу. А Днепр — все тот же Днепр, а степь — все та же степь.