Сиваков не стал останавливаться у двери, а вывел Катю из изолятора по другой лестнице.
– Видела его, значит, теперь проще будет. Врачи эти наркологи, мы ему обязаны кровь взять у него на анализ на предмет проверки алкоголя или наркотиков. Повторный контрольный забор, первый вчера делали сразу по задержании. Первый анализ ничего не дал. В смысле наркотиков чисто. Он, как видишь, против всех этих манипуляций не возражает.
Вернулись в кабинет.
– Ну и как первое впечатление? – хмыкнул следователь прокуратуры.
– Интеллигентный молодой человек, – сказала Катя.
– Ага. Тогда вот, пожалуйста, ознакомьтесь с небольшой справкой – насчет биографии и всего такого прочего, – следователь протянул Кате папку (она поразилась оперативности – уже и папку-досье на отца Лаврентия сумели собрать!), а сам вышел. Эксперт Сиваков, однако, остался и снова принялся за свой иллюстрированный журнал.
Катя присела за стол, открыла папку и жадно начала знакомиться. Информация была краткой, но впечатляющей.
– Я сегодня утром почти наизусть это выучил, – сказал Сиваков, не отрываясь от журнала. – Лаврентий Тихвинский, из семьи потомственных священнослужителей. Отец, Павел Тихвинский, протоиерей, профессор Московской духовной академии в Сергиевом-Посаде, хранитель церковно-археологического кабинета, умер, когда Лаврентию, младшему сыну, исполнилось семнадцать лет, в семье еще четыре сестры – все замужем за священнослужителями. Окончил с отличием семинарию, после работал в Центре информационных технологий Московской духовной академии. Женат на Елизавете Тихвинской, в девичестве Прянишниковой, двоюродной племяннице архиепископа Северо-Двинского и Онежского Лонгина. Рукоположен в сан священника, назначен в здешний приход, проявил себя не только как достойный пастырь, но и как хороший организатор по строительству нового здания церкви, а также активно участвует в благотворительных фондах. Там еще его здешний адрес, проживает совместно с женой и пожилой родственницей.
Катя просмотрела внушительный список благотворительных организаций, с которыми сотрудничал отец Лаврентий. Здесь были и Фонд помощи жертвам бытового насилия, и Центр реабилитации жертв сект и оккультных культов, Ассоциация «Нет наркотикам» и детские благотворительные фонды.
– Я тут по просьбе Гущина для переговоров, если они, конечно, состоятся, – сказала Катя. – А вы? Этому делу уже несколько месяцев. И даже обвиняемый есть. Что вас сюда привело? Или вы тут по какому-то другому делу? Я вот слышала, наш следователь по телефону говорил про какой-то лес Ордынский…
– Об ордынском эпизоде речь впереди, – Сиваков нагнулся и достал (откуда, из-под стола, что ли, как фокусник?) еще одну папку. – Об этом пока рано. Я здесь для проверки неких своих чисто субъективных теорий. О том, как способ убийства связан с личностью преступника. Что мы можем сказать о самом убийце исходя из способа, каким он приканчивает свои жертвы. Огнестрельное ранение, например… Знаешь, я не люблю огнестрельные ранения. Кто угодно может выстрелить – киллер, ревнивая женщина, старик, ребенок, был бы пистолет. Случайно или намеренно. Яд… Это, к счастью, редкость в нашем Отечестве – убийства с помощью яда, видимо, не в нашем национальном характере. Но весьма интеллигентный способ расправы. Свидетельствует об определенных навыках… о расчете, коварности. Хотя иногда проще всей этой возни с ядами схватить топор или молоток и ударить. Но убийца не бьет жертву топором, он дает ей яд. А вот те, кто режет, кто убивает свои жертвы ножом…
Катя посмотрела на знаменитого эксперта Сивакова – он порозовел, в глазах его появилось мечтательное, почти вдохновенное выражение.
– Эти преступники для меня загадка. Пойми, я не говорю о тех, кто просто «пырнул» противника в драке. Я говорю о тех, кто режет. Кто пронзает свою жертву лезвием – один удар. Самый близкий контакт из всех возможных, когда чувствуешь все. Это ведь очень страшно… очень некомфортно чувствовать все на пару с жертвой. Сила нужна все это вынести. Я не только о физической силе говорю, потому что нанести смертельную рану ножом человеку не так-то просто. Нужна сила… И вот я порой смотрю на них, потом… когда они уже у нас, задержаны, те, кто режет. Ну где же эта сила в них? Где она дремлет до поры до времени? И отчего они порой так не похожи на мое личное представление о человеке, который не боится убивать свои жертвы ножом?
– Этот отец Лаврентий не похож на того, кто «режет»? Так, значит, Марию Шелест, убили…
– Нет, ты все-таки не понимаешь здешней ситуации, – Сиваков покачал головой. – Вот тут фото с места происшествия, – он открыл свой ноутбук и повернул экран к Кате.
– Ситуации о том, что отец Лаврентий пришел и признался родителям жертвы? И поэтому, абсолютно не веря его показаниям, здесь, в отделе, все равно вынуждены все досконально проверять?
– Нет, другой ситуации или этой же, но с другой стороны. Вот в этом убийстве юной девушки… зверском жестоком убийстве, – Сиваков кивнул на экран, – уже есть обвиняемый. И он кавказец. Спроси здесь любого в этих стенах, выйди на улицу в город и спроси любого, там все, особо не задумываясь, скажут: «Да, да, конечно, все правильно… они ведь эти… они такие… они режут».
– Но это же не значит, что подозреваемый Султанов…
– Выйди и скажи: это отец Лаврентий, священник, сын профессора из лавры, выпускник семинарии, молодой интеллектуал во Христе. И что ты услышишь: как? Как такое возможно? Он режет?!
– А мне наплевать на стереотипы, – дерзко ответила Катя. – Я взгляну на снимки, ладно?
Сиваков открыл папку с файлами.
Катя смотрела, перелистывала снимки.
Снимков на месте происшествия эксперты сделали много.
– Это не место убийства, убили ее не там. Где именно – мы до сих пор не знаем, – сказал Сиваков. – Труп бросили в пруд, но там неглубоко и коряги на дне. Тело затонуло не полностью. Обнаружили его рабочие железной дороги рано утром. Здешний сотрудник отдела оказался случайно на переезде, у него там мотоцикл заглох. Он тело из воды вытащил. Очень неаккуратно действовал, я бы даже сказал, топорно. Давность смерти на момент обнаружения не более шести-восьми часов. То есть смерть свою встретила она в период с 20.30 до 22.30. Смерть наступила от удара ножом в подреберье, в область печени. Удар нанесен с большой силой. Давность других повреждений… более поздняя, уже посмертная.
Катя молча смотрела на снимки на экране. Что же там с лицом…
– Множественные переломы лицевых костей, все лицо разбито.
– Преступник пытался лишить нас возможности опознать жертву? – спросила Катя.
– Разве ее нельзя опознать? Нет, тут другое. Он ее просто бил, уже мертвую. Никаких предметов для нанесения этих лицевых повреждений использовано не было. Это все ногами. Ярость свою выплескивал.
Катя почувствовала, что она больше не может… не хочет на это смотреть.
– Еще у погибшей синяки и ссадины на запястье и в области предплечья, – Сиваков покачал головой. – Удару ножом, видимо, предшествовала короткая борьба, причем все данные за то, что борьба эта велась в каком-то ограниченном тесном пространстве.
– А анализы ДНК? У Султанова и отца Лаврентия образцы взяли?
– Взяли, конечно. Только тело восемь часов находилось в воде. Я думаю, тот, кто бросил его в пруд, кое-что кумекал в экспертизе ДНК и условиях, когда она бесполезна.
– Получается, что он избивал ее уже мертвую, но…
– Вот из-за этого «но» я сегодня сюда и приехал. Поглядеть на нового фигуранта. Попытаться понять, где же все в нем это кроется – эта бешеная ярость, с которой ногами втаптывали женское лицо в грязь. И пока не вижу.
– А в Султанове, в кавказце, вы это все увидели, да?
– Он очень молод, этот парень. И он сейчас в отличие от отца Лаврентия на психиатрической экспертизе. В тайнах его души разбираются светила психиатрии. Но одно обстоятельство здесь в ходе расследования установлено железно – Султанов весь последний год, что называется, преследовал девушку. Звонил, встречал на улице. И адски, со всем кавказским пылом ее ревновал.
В кабинет вернулся следователь Жужин.
– Боюсь, что пока ваша очередь на переговоры откладывается, – объявил он с порога Кате с усмешкой. – Тут к нам от РПЦ переговорщики прибыли, из секретариата архиепископа. Хотят встретиться с отцом Лаврентием. И я думаю, что это полезно.
– Хорошо, – Катя встала. – Я не настаиваю на немедленной встрече. В конце концов, это вам решать, нужна моя помощь или нет. Я бы хотела пока съездить к родителям Марии Шелест. Где они живут?
Жужин написал ей адрес.
– Мы их допросили, – сказал он. – Постарайтесь убедить их, что вся эта история с признанием в убийстве…
– Ошибка?
Маленький пухлощекий следователь только вздохнул тяжело.
– Успокойте их, если сможете, – сказал он.
Глава 7 Бал
Жужин написал ей адрес.
– Мы их допросили, – сказал он. – Постарайтесь убедить их, что вся эта история с признанием в убийстве…
– Ошибка?
Маленький пухлощекий следователь только вздохнул тяжело.
– Успокойте их, если сможете, – сказал он.
Глава 7 Бал
Закрываете глаза, вдыхаете глубоко…
Вот кто-то звучным ликующим голосом объявляет: «Бал!»
И вы в огромном зале – позолота, блеск хрусталя, сияющий паркет под ногами и толпа гостей. И мужчины… Какие мужчины!
На вас открытое бальное платье. И нет никого красивее вас в этом зале, и вы это знаете, вы уверены. Счастье искрится в ваших глазах.
Бал! Оркестр начинает венский вальс, и мужчины приглашают дам на танец. Вы стоите на ступеньках мраморной лестницы и ждете, когда к вам подойдет он. Граф де ла Фер, граф Монте-Кристо, граф Дракула, виконт де Бражелон – нет, нет, им вы отказываете. Принц Фортинбрас!
Тот, кто приходит в самом конце в том спектакле, который вы смотрели этой весной. Принц Фортинбрас, это который «на всю ли Польшу вы идете, сударь?» – лишь это одно вам известно о нем. Он подходит… поклон… У него идеальный пробор. Он берет вашу руку, и вы как сомнамбула говорите ему: да! Он вежлив и предупредителен, у него потрясающие манеры. Он кружит вас в венском вальсе и с каждой новой волной вальса тает как воск в ваших руках. А вы смотрите ему прямо в глаза и говорите: круто, норвежец!
А потом вы сбегаете от всех этих гостей, посланников, премьер-министров, иностранных дипломатов, мчитесь по мраморной лестнице в висячие сады Семирамиды, и там, у ажурной решетки, как в сцене «У фонтана», вас ждет красный «Порше». Вы взлетаете на нем к звездному небу, целуетесь как сумасшедшие, кружите над Спасской башней и Эльсинором, делаете ручкой этому чокнутому принцу Гамлету, опоздавшему на бал из-за убийства крысы, и берете курс на Манхэттен.
Красный «Порше» не врезается в стену башен-близнецов, которые еще стоят как влитые, словно и не взрывалось ничего никогда, он тормозит, плавно спускаясь на крышу, оборудованную под террасу самого веселого и стремного ночного клуба. И там, на кушетке, под бесстыдными звездами в вихре надвигающегося торнадо принц Фортинбрас властно берет вас как свою…
Шуша Финдеева широко раскрытыми глазами уставилась на подружку Наташку. Та уже переоделась, запихала вещи в огромную сумку-торбу и повесила ее себе на плечо. А Шуша, грезя, все еще сидела в одних трусиках на скамейке – на одной ноге гольф, в руках скомканная белая майка.
Принц Фортинбрас…
Шуша терпеть не могла свое обычное имя – Марианна, говорила, что не желает быть ни Маней, ни Аней, а потому с самого детства все дома, и в школе, и здесь, в танцевальном классе, звали ее Шуша.
Ча-ча-ча… Она легко вскочила и станцевала босыми ногами чечетку.
– Наташка, ты иди.
– Еще чего, одну тебя не оставлю. Ты же его дожидаться станешь, а то я тебя не знаю.
– Нет, ты иди.
– А может, я тоже хочу, – рыжая Наташка – юла и егоза – показала Шуше язык. – Может, я ему больше нравлюсь.
Шуша запустила в нее балеткой.
Принц Фортинбрас… Нет, не появлялся он здесь, в тесной раздевалке танцевального класса школы искусств. И красного «Порше» никто не видел у подъезда.
Все развивалось как-то вяло, непозитивно. Вот дома, например, складывалась до предела напряженная обстановка. Мать вернулась из Германии с сестренкой Женькой, которой так и не поправили там мозги, нянька сестренки утром в ванной выдавливала на носу угри, домработница крала в доме вещи по мелочам – то заколку прикарманит, то пудреницу «Шанель», а папочка… папочка разрывался между работой в правительстве на благо Отечества и молодой любовницей, неуклюже стараясь все это от всех домашних скрыть.
Но не получалось.
Мужики они вообще тупые.
И только принц Фортинбрас красив и умен.
И он понимает, что и она, Шуша, умна и прекрасна. Она обожает читать любовные романы, без ума от искусства, и пусть с алгеброй и физикой у нее полный отстой и она даже не сдала «егушку», все равно она прелесть, редкий экземпляр.
Она горда и независима. И еще у нее острый злой язык. И воображаемый бал – это отнюдь не все, что она видела в жизни. Например, папа в прошлом году брал ее на настоящий прием, званый вечер в Гостином Дворе. Там надо было присутствовать обязательно парой со своей дражайшей половиной, но мать, как всегда, занималась дефективной Женькой. И папа взял ее, Шушу.
Ах ты, морока… Впрочем, там даже пытались изображать что-то вроде танцев под знаменитый оркестр. Все эти политики и депутаты… они танцевали как мешки с дерьмом. Словно отбывали повинность, никто не имел хорошей школы. Чада рабочих и крестьян, потомки слесарей, уборщиц, часовщиков, товароведов, кассирш, председателей колхозов и кремлевской обслуги. Они все были уже старые – с красными лицами, с обвисшими щеками и пивными животами. Они все уже давно были в прошлом, только еще не знали об этом сами.
Их можно было лишь пожалеть. И отказать им во всем. И Шуша, краснея от удовольствия, жалела их и отказывала им – мысленно.
– Давай шевелись, а то он уйдет. Он сегодня в третьем зале с «Щукой» занимается. Что ты так долго копаешься?
Шуша тряхнула мокрыми после душа волосами. И начала одеваться – узенькие джинсы, маечка. Она достала зеркало и тушь и подкрасила себе ресницы. В эту частную школу искусств в Калошином переулке возле Арбата приходили на занятия по танцам студенты Щукинского училища, и те, кто обивал пороги на кастинги разных мюзиклов, и те, кто просто хотел чем-нибудь заняться, хоть танцами, хоть постижением основ современного балета – от скуки.
Добираться из родного Нового Иордана далеко, но милый папочка всегда в конце недели клал на ее карту деньги и требовал одного неукоснительно – чтобы она всегда после занятий в школе искусств, после посиделок в кафе с подружками, после тусовок на съемной квартире подружки Наташки вызывала такси и только на такси ехала домой – к себе «в имение». Шуша просила, чтобы ей в Москве пусть не купили, но хотя бы сняли квартиру. Но мать категорически возражала: «Тебе всего восемнадцать, это слишком рано, чтобы жить отдельно. Я буду безумно волноваться».
Мать лгала. Ей ни до кого и ни до чего не было дела, кроме как до ненормальной младшей Женьки. А папа… он что-то всегда ворчал насчет «самостоятельности», но ему тоже было все равно. Любовница… он имел молодую любовницу. Шуша его не осуждала – с матерью и Женькой, вечно орущей, пускающей слюни, с уродиной-нянькой и воровкой-домработницей в доме спятишь. Нужна отдушина, вот он ее себе и завел.
– Ты только не веди себя с ним как полная дура, – учила подружка Наташка. – А то он о себе возомнит. Он и так нос задирает.
Шуша лишь улыбнулась. Принц Фортинбрас…
– Что улыбаешься? Он ведь старше насколько. У него IPhon от баб лопается. И наверняка с кем-то живет, – Наташка, казалось, нашла ее больное место, эту ее плохо затянувшуюся ранку, и ковыряла, ковыряла корочку ногтем. – А ты думаешь, нет? Очень ошибаешься. Чтобы у такого и не было никого? Да я сама видела, как он здесь в танцклассе…
Шуша продолжала улыбаться. Но крепко стиснула зубы.
– Ладно, пойдем, – Наташка вздохнула. – Зря ты стараешься, он на нас ноль внимания. Отработает урок, и все. Я его с Желябовой с четвертого курса «Щуки» видела, они в обнимку по Арбату шлялись.
Желябова с четвертого курса приходила в школу искусств подрабатывать репетиторством и одновременно учиться современному танцу. Худющая крашеная блондинка модельного роста и внешности. Парни липли к ней как мухи.
Покинув раздевалку, они вышли в коридор. Школа искусств располагалась в старом особняке. Весь второй этаж занимали танцклассы с зеркалами во всю стену, роялем и балетным станком.
Они остановились у окна напротив двери зала № 3. Шуша, чувствуя необычайное душевное волнение… вот ведь гадство… и руки даже вспотели, полезла в сумку, достала сигареты и закурила.
Если бы это видела мать, она, наверное, убила бы ее. А может, лишь пожала бы плечами – хочешь, травись – и отвернулась к своей ненаглядной Женьке-идиотке, вытирая ей слюни салфеткой.
– Сейчас кончатся занятия, – Наташка глянула на часы. – Без четверти уже.
Принц Фортинбрас…
Это его она, Шуша, ждала здесь в залитом августовским солнцем коридоре, пропахшем потом, пудрой и духами. Это он умыкнул ее с того призрачного бала, умчал в красном «Порше» на Манхэттен и сделал своей любимой женой. Это он улыбался ей каждую ночь во сне и целовал ее плечи. Это он возлагал на ее темные непокорные волосы алмазный венец. Он говорил, что она счастье и радость, свет и боль.
– Слышь, Шуша, кончай мечтать. Ко мне вчера Стасик подвалил в «Старбакс» здесь, на Арбате, и спрашивал про тебя. Он, кажется, всерьез на тебя запал с той ночи в клубе. Только я ему сказала, чтобы он губы не раскатывал. Что ты в Эдьку Цыпина, в преподавателя, до смерти влюблена.