Глава НКВД, давно уже мечтавший монополизировать свою роль во влиянии на испанские события, уже успешно ликвидировал почти весь высший комсостав армии, так что теперь и военспецами некого посылать на помощь республиканцам, кроме лейтенантов и капитанов. Теперь ему хотелось отстранить от этих дел и Шестакова. Поскольку в его руках оставались каналы негласного финансирования поставок оружия и снаряжения, он представлялся Ежову излишней фигурой. Куда проще и полезнее сосредоточить все вопросы в одних руках, в Управлении спецопераций ГУГБ.
Так он и заявил, осторожно подбирая выражения.
Молотов возразил, что оснований к такому перераспределению ответственности вроде бы не имеется, хотя о целесообразности еще можно и подумать. Да и сам Шестаков наверняка будет спорить. Претензий как раз к его сфере ответственности нет.
— Ну, это как сказать, — усмехнулся Ежов.
— Вот и поговорите, — ответил Молотов. — Сумеете прийти к соглашению, я лично противодействовать не стану. Обдумаем, может, и на самом деле так лучше, лишь бы дело не пострадало.
Сталин слушал их разговор молча, только в конце усмехнулся и вроде бы утвердительно кивнул.
Теперь же вдруг выяснилось, что высокие договаривающиеся стороны с самого начала понимали друг друга неправильно.
Сталин, когда Молотов вошел, не стал темнить, а спросил в лоб:
— Ты зачем, меня не спросясь, Шестакова Ежову сдал?
— Я? Сдал? Когда? О чем ты, Коба?
— Да вот Ежов мне сказал, что после того вашего разговора насчет испанских дел ты ему разрешил Шестакова арестовать. А Вышинский под это дело санкцию подмахнул. Вы что, настолько о себе возомнили, что без согласия Политбюро членов ЦК и депутатов Верховного Совета хватать начали? А завтра меня арестуете?
Молотов, застигнутый врасплох хорошо срежиссированной вспышкой сталинского гнева, в отличие от Ежова не позеленел, а покраснел.
— О чем ты говоришь, Коба, да я ни сном ни духом… Ну, был вполне рабочий разговор, и ты при нем присутствовал… А больше и не возникала эта тема. Шестакова я три дня назад видел. А вчера он должен был после обеда на заседании правительства докладывать, но передали — заболел…
Старый друг Вячеслав, единственный оставшийся в живых соратник, кто говорил ему «ты», не врал. Он вообще не умел врать Сталину.
На самом деле, поглощенный более важными, на его взгляд, делами, отнесся к ситуации просто как к очередной ведомственной склоке, ему и в голову не пришло, что слова Ежова «как сказать» следовало трактовать не в смысле — «в каких выражениях изложить идею», а просто как сомнение в том, что Шестаков осмелится спорить с ним, не просто всесильным наркомом заплечных дел, но и секретарем ЦК.
— Я ч-честно, — как всегда, слегка заикаясь, говорил сейчас Вячеслав Михайлович, — и мысли не допускал, что он осмелится вот так, без санкции… Т-такие вещи мы всегда особым порядком обговаривали. Д-да и не было у нас никогда к Шестакову никаких претензий. Ни по деловым качествам, ни вообще…
— Орденом вон наградили, — поддакнул Сталин, — а теперь так некрасиво получилось… А Ежов сказал — ты ему дал санкцию…
— Д-да ч-что ты, Коба? — От возмущения Молотов стал заикаться сильнее. — Чтобы я сам, без тебя?!
— Это он, подлец, теперь так твои слова трактует, жопу свою хочет прикрыть. Мол, Предсовнаркома сказал — «поговорите», а я и велел его пригласить, да вот не уточнил — как. Ну а его сотруднички и рады стараться…
— А вдруг так оно все и было? Не такой же Николай дурак, на самом-то деле…
— Услужливый дурак опаснее врага, — не совсем к месту процитировал Сталин. Он-то сразу, еще при том разговоре двухнедельной давности, догадался о планах Ежова. Не ожидал, правда, что так грубо все будет сделано. Думал, что будет спор, может быть, даже скандал с апелляцией к нему лично, а он тогда посмотрит, кто убедительнее будет отстаивать интересы своего ведомства, а потом и примет решение. Политическое. А то и оргвыводы сделает. Шестаков ему давно нравился, а Ежов, признаться, уже надоел…
Однако получилось еще интереснее. Давненько не случалось в правительстве таких пассажей.
Со свойственным ему юмором и собственными комментариями Сталин пересказал Молотову суть событий, последовавших за «приглашением» Шестакова к Ежову.
— Да неужели? — всплеснул руками от полноты чувств Молотов, с ходу уловивший настроение Вождя. — Ну, учудил Григорий. А казался таким тихим, флегматичным даже.
— Довели человека, понимаешь. Что же нам теперь, наказывать его за эту необходимую оборону?
— Можно и не наказывать, — сказал после тщательного, с наморщиванием лба, раздумья Молотов. — Можно и похвалить. За полезный урок нашим органам. Зазнались, заелись, жиром заросли. Вчетвером одного арестовать не сумели. А вдруг с настоящими бандитами схватиться бы пришлось? Защитнички.
На этом деле большую воспитательную работу можно развернуть, не называя имен, конечно. А его разве уже поймали?
— Еще нет. Но Николай заверил, что найдет. За три дня…
— Вот пусть и ищет. А мы посмотрим на его таланты. Нет, какой действительно дурак!..
— А теперь по делу мне ответь, — как обычно, резко сменил и тон, и тему разговора Сталин. — Сколько там тех денег, из-за которых весь сыр-бор разгорелся? Ежова же они прежде всего интересуют, как я понимаю, а не вопросы престижа?
Память у Молотова была великолепная, и он ответил без задержки:
— Сейчас приблизительно пятнадцать миллионов долларов, размещены в нескольких французских, швейцарских, голландских банках. Плюс часть испанского золотого запаса, вывезенного накануне штурма Мадрида в Европу. Названия банков, номера счетов, суммы точно знает только Шестаков. Но отчеты о расходовании представлял регулярно, все, что было решено закупить для республиканцев за границей, то есть то, чем мы не располагаем или что долго и неудобно возить — оружие иностранных марок для интербригад, снаряжение не наших образцов, — все поступает согласно графиков. Испанские товарищи претензий не имеют.
— Но, может быть, действительно было бы правильнее, если бы НКВД и этими делами занимался? У них там все схвачено? Все равно ведь через их нелегалов приходится действовать?
— Вот я же и хотел, чтобы они между собой все обсудили по-хорошему, потом расчеты представили, доводы. Нелегалы-то нелегалы, но специалистов по финансам, технике, всяким там фрахтам, коносаментам, связям с промышленниками и таможнями у них достаточно? А у Шестакова уже все отлажено. Придется к каждому разведчику еще и консультанта приставлять. А потом — вдруг сбегут с деньгами? Мало нам Орлова, Кривицкого, кто еще там?
— Ну вот, Вячеслав! А говорил, в проблеме не разобрался. Во всем ты разбираешься, просто захотел Шестакова с Ежовым стравить и посмотреть, что получится. Разделяй и властвуй, да? Ты что у нас, Черчилль?
Сталин прошелся по кабинету от стены до стены, что-то неразборчивое бормоча под нос. Повернулся, ткнул в сторону Предсовнаркома трубкой:
— Хитер ты, а я хитрее.
— Да кто же спорит, Коба?! — прижал Молотов руки к груди.
— Ну ладно, иди отдыхай пока.
— Ну и какое ваше мнение, товарищ Лихарев? — Сталин посмотрел на Валентина с видом въедливого и склонного к ехидству экзаменатора, когда они снова остались одни.
— Да что ж — мое мнение? В нем ли дело? Я — как обычный фронтовой разведчик. Доставил командиру информацию, а какие на ее основании будут приниматься решения, нам интересоваться не по чину… — Он знал характер Хозяина досконально, чувствовал его настроение и иногда изображал из себя такого вот служаку-хитрована, не желавшего брать на себя больше положенного.
— Это правильно, в общем и целом. Однако диалектика требует более гибкого подхода… Как всякий хороший, — Сталин голосом подчеркнул последнее слово, — разведчик, вы должны иметь и собственное мнение и сообщать его, когда командир попросит…
— В таком случае… Ваше решение, безусловно, правильное. Сначала нужно найти наркома Шестакова, как следует разобраться в мотивах его поступка, может быть, там имели место еще какие-то, пока неизвестные нам подробности, возможно — устроить очную ставку…
— Кому с кем?
— Естественно, Шестакова с Ежовым. Пусть обменяются мнениями и попробуют защитить каждый свою позицию в вашем присутствии. А уже потом принимать окончательное решение. Лично я поступил бы именно так… — Лихарев сделал паузу, долженствующую означать, что отнюдь не предлагает поступить подобным образом и Сталину.
— Наверное, мы так и сделаем. — Вождь расправил усы мундштуком трубки. — Только для этого, очевидно, нужно сначала иметь в наличии обе стороны?
— Вы же приказали Николаю Ивановичу обеспечить явку своего «оппонента»… За трое суток.
— Вы уверены, что он уложится в этот срок?
— Наверное, мы так и сделаем. — Вождь расправил усы мундштуком трубки. — Только для этого, очевидно, нужно сначала иметь в наличии обе стороны?
— Вы же приказали Николаю Ивановичу обеспечить явку своего «оппонента»… За трое суток.
— Вы уверены, что он уложится в этот срок?
— Располагая возможностями НКВД, достаточно обширными, сделать это можно. Теоретически. И при условии, что Шестаков все еще жив. И будет жив Ежов…
— Даже так? Считаете, он способен на такой шаг?
— Чужая душа потемки. В экстраординарных ситуациях люди иногда начинают вести себя непредсказуемым образом. Если вспомнить Гамарника, Томского… И сам Шестаков — хорошее подтверждение данному тезису.
— Да, да, это так. Ну вот, чтобы избежать неприятных неожиданностей, возьмите под свой контроль… и розыск одного наркома, и «личную безопасность» второго. Договорились?
И, словно отыграв сольную партию, Сталин вдруг расслабился, вперевалку прошел к своему деревянному креслу, опустился в него, положил на стол руки.
— А что, Валентин, найдет он наркома, как ты думаешь?
— Честно сказать, не знаю, Иосиф Виссарионович. Дело трудное, самому Ежову, конечно, не по уму, но в аппарате у него умелые люди пока остались. Пусть попробует.
— Он пусть пробует, а ты ему на «хвост» сядь и наблюдай внимательно. Я ведь не шучу, мне Шестаков на самом деле как можно скорее и живой нужен. Занимательно очень получается. Я вот к этому человеку с полным доверием относился, друг мой Серго его любил, и вдруг без моего согласия арестовать вздумали. Почему, зачем, а? Один момент — сюрприз мне сделать захотели, показать: вот смотрите, вы ему верили, а он такой же, как остальные, тоже троцкист-бухаринец. И как бы намек сделать — не умеете вы верных людей выбирать, доверчивый вы очень, товарищ Сталин, а враги этим пользуются.
Он опять потянулся было за трубкой, потом махнул рукой, зачем, мол, это, сунул под усы просто папиросу, закурил.
— Однако диалектика учит — все может быть совсем наоборот. Я сказал — хороший человек Шестаков, можно его секретарем ЦК избрать, и Председатель Совнаркома из него со временем тоже может получиться, и сразу — на тебе! Арестовать Шестакова, в тюрьму его, под закон от первого декабря 34-го подвести… А это значит что? — уставил он указательный палец с длинным желтоватым ногтем прямо в переносицу Лихарева.
— Опять заговор, товарищ Сталин. Пусть не антипартийный, пусть даже с добрыми намерениями, но ведь заговор!
— Совершенно правильно понимаешь текущий момент! Молодец! Так вот ты теперь мне Шестакова раньше Ежова найди. Сюда привези. Мы с ним как мужчина с мужчиной разговаривать будем. А потом посмотрим, кто в доме хозяин. Так я говорю, Валентин?
— Разумеется, Иосиф Виссарионович, тут и вопросов не возникает. Все сделаю. Если нарком еще живой и за границу не успел сбежать — найду.
— Нет, — жестко сказал Сталин, вполне доброжелательно при этом улыбаясь. — Ты мне его и в заграницах найдешь, и из могилы, если надо, выкопаешь. А там я сам посмотрю, Шестаков это или не Шестаков, живой он или не совсем живой. А потом скажу, что дальше делать нужно… Договорились?
— Так точно!
— Теперь иди. Деньги нужно — у Александра возьмешь. — Сталин показал пальцем в сторону приемной. — Остальное все сам знаешь. Так?
Валентин щелкнул каблуками (Сталин это любил), слегка кивнул головой, поскольку фуражки на ней не было и честь отдать было нельзя, повернулся и вышел.
С Поскребышевым он побеседовал, и не только по финансовому вопросу, спустился потайной лестницей к угловому крылечку на Ивановскую площадь к ожидающей его машине, имея при себе командирскую полевую сумку, доверху полную не только советскими рублями, но и иностранной валютой, и чеками Торгсина.
Все это было ему совершенно не нужно, однако человек, получивший деньги, внушает куда больше доверия, чем человек, от них отказавшийся.
Глава 19
Буран утих только на третьи сутки. То есть утих ветер, и в наступившей тишине продолжал сыпаться и сыпаться с по-прежнему низкого и мрачного неба крупный мягкий снег.
И мороз послабел, поднялся градусов до десяти Реомюра (у Власьева дома висел старый градусник, с толстой трубкой, налитой подкрашенным синей краской спиртом). Выбраться с кордона, хотя бы и на лыжах, стало уже возможно, но все равно трудно. А добраться до него — тем более. Районные милиционеры сорок километров по рыхлому снегу и при минимальной видимости пройти не смогли бы и под страхом немедленного расстрела.
Так что вполне можно без риска обождать еще день-другой. Спешить все равно некуда. До весны — как до Марса пешком. Да и риска, считал Власьев, с каждым днем, по мере угасания энтузиазма чекистов, будет все меньше.
Они занимались хозяйственными работами, да и то больше от нечего делать, сугубой необходимости в этом не было. Разве что, когда Зое с детьми придется оставаться здесь одной, надолго, так чтобы не надрываться женщине непривычным деревенским трудом.
За ребят Шестаков не беспокоился. Им здесь было хорошо. Играли во дворе с собаками, катались на санях и лыжах с горки от дома до озера, читали книги по вечерам, щелкая каленные в печке лесные орехи и тыквенные подсоленные семечки, и совершенно не скучали по Москве и школе.
Главное — они видели отца и мать с утра до вечера и чувствовали на подсознательном уровне, что родителям здесь тоже хорошо и спокойно. А что еще нужно детям?
Из сеней крытый переход вел в большой сарай, где половина была занята спрессованными брикетами душистого сена (нарком, хотя и инженер, впервые увидел довольно примитивную, но остроумно устроенную машинку для их изготовления), а вторая половина была пуста, и Шестаков, с расстегнутым воротом и закатанными рукавами гимнастерки, радостно колол топором сухие до звона чурбаки и укладывал дрова в аккуратную поленницу поближе к дверям, чтобы легче было носить их в дом. Судя по длине и высоте штабеля, дров должно хватить до лета.
Эта необременительная работа напоминала наркому что-то приятное, будто бы недавнее, но вот что, он сообразить не мог, как ни напрягал память.
С памятью вообще происходило нечто непонятное. Если бы в ней возникли вдруг провалы — это плохо, но объяснимо, от переживаний или болезней часто случается. У него же все время объем воспоминаний расширялся. Хорошо бы посоветоваться со специалистом, так где ж его взять. И вновь всплывающие воспоминания были не смутно-бредовые, как после дурного сна, а весьма отчетливые и главное — убедительные. Такое с ним тоже бывало раньше — вдруг придет ни с того ни с сего совершенно забытое, вроде времени растворения в морской воде сахарного предохранителя мины заграждения или порядка подготовки к выстрелу торпеды образца 1912 года, но сейчас происходило нечто совсем другое.
Под вечер они запрягли в сани одну из двух лошадей, что держал у себя Власьев в качестве служебного транспорта (после коллективизации простым крестьянам иметь лошадей запрещалось. Коров как-то вдруг разрешили, а вот лошадей — упаси Бог!), привезенной из озера водой наполнили две стоящие в сенях сорокаведерные бочки. Тоже не придется Зое бегать с коромыслом по воду каждый день.
Запасов же продовольствия — битой по осени дикой птицы, мороженой рыбы, зайцев, оленины и кабанятины — в холодной кладовке было полно, как и картошки в яме, соленых грибов, огурцов, квашеной капусты и моченых яблок в пузатых дубовых бочках.
А вот кур и коровы у Власьева не было. Хлопотно для одинокого мужика, куда проще в случае нужды съездить в ближнюю деревню. Да и сами бабы приносили, даже и не за деньги, а в обмен на дичину. Местным мужикам последнее время в казенном лесу охотиться запрещалось, да и где денег взять на ружье, порох, свинец и прочую снасть?
Так что без яиц и молока Зое придется обойтись и хлеб печь самой, если мужчины задержатся в своей экспедиции. Ну да и ничего, работа нетрудная.
…Ушли из дома на пятый день, еще до света, когда снег перестал сыпать, а мороз, наоборот, резко окреп.
— А отчего это вы решили так издалека начинать? — спросил у Шестакова Власьев, уже сидя на куче дров в тендере маневрового паровоза, неторопливо постукивавшего по стыкам узкоколейки в сторону Торжка. Наркома не переставала удивлять манера егеря — иногда он бывал чрезмерно разговорчив, а иногда, вроде фенимор-куперовского индейца, ухитрялся воздерживаться от самых, казалось бы, необходимых и важных вопросов.
Как сейчас, например.
Они давно решили, что осуществление любых далеко идущих планов невозможно без надежных документов. Причем, как сказал Власьев, потребуется отнюдь не один комплект на каждого. Поначалу это показалось Шестакову излишним — ну что, в конце концов, за сложность — появиться на день-два в Москве, сделать не такое уж трудное, как ему представлялось, дело и вернуться обратно, ждать на кордоне весны?