Ловец богов - Александр Матюхин 3 стр.


— Ко мне друг заехать должен, — говорю, — большой такой, на шкаф похожий. Скажи ему, чтоб не шумел, когда зайдет. Не люблю, когда будят.

Кивнул бармен, а я с табуретки соскочил и быстренько, лавируя между людьми, поднялся по лестнице на второй этаж.

Все-таки к нормальной жизни заново привыкать надо. Как только захлопнул дверь номера, прислонился к стене, сразу легче стало. Отвык я от такого количества людей вокруг. Словно рыба, выброшенная на берег, себя чувствую — и вздохнуть трудно, и пошевелиться. А в одиночестве ничего. Отпускает.

Тут вспомнил, что не спал почти целые сутки. Еще наелся хорошо, а когда наедаешься, решительно тянет вздремнуть, часиков, этак, на…энцать. Дай бог, чтоб Паршивец не утром приперся, а хотя бы к полудню.

Включил я микробиль, чтоб холодный воздух по номеру погонял, завалился на кровать, лицом в подушку, и отключился…

3

Глаза открываю — а передо мной Паршивец собственной персоной.

Портативный виромат разложил и выстукивает что-то по клавишам. Сидит такой шкаф за столом и не слышит, что я проснулся. Печатает. Запулить в него подушкой, что ли? Кофеварку жалко, которая рядом стоит. Поломаю еще.

Решил подняться потихоньку, подкрасться сзади, шею могучую его руками обхватить, да заорать во все горло в ухо:

— Попался! Ну-ка руки на стол, ладонями вверх, не шевелиться!

Паршивец подскочил, так, что меня на нем, как всадника не бешеном скакуне подбросило, отпрыгнул и рухнул на кровать спиной.

— Задавишь! — хриплю я.

— Еще бы! Будешь знать! — орет Паршивец, а голос у него не голос вовсе, а медвежий рык, аж уши заложило.

Такую могучую тушу ничем не запугаешь. В былые времена Паршивец в греко-римской борьбе золото брал без боя. Выйдет на ринг, пальцами хрустнет, и противник лицом белеет, коленки дрожат, кашлять начинает и на здоровье жаловаться. Правда, Паршивец уже давно из спорта ушел, но форму поддерживает, да и не только физическую.

Сел Паршивец за стол, ногу на ногу положил, откинулся на стуле, расправив плечи. Я, не поднимаясь, окинул его взглядом. Костюмчик хороший, розочка, вон, в петличке. Туфли на ногах не одну сотню кредиток стоят. Кажется, как у него пошли дела в гору два года назад, так до сих пор и идут.

— Сигарету поломал, — говорит Паршивец, — где новую взять?

— Купишь, — отвечаю, — как дела, зараза?

— Сам зараза! Чего разлегся? Я тут, понимаешь, жду, не беспокою, а он проснулся и даже друга родного не встречает. Где водка? Где закуска? Коврик где, под ноги стелить, а?

— А кукиш с маслом?

Хватка у Паршивца отличная, крепкая, дружеская. Так рассудить, один он у меня в друзьях остался. Все остальные притихли, отвернулись, разбежались, а он остался. И, наверняка, приехал так быстро, как смог.

На часах было почти три. Хорошо я выспался, ничего не скажешь.

— Давно приехал?

— Полчаса назад. Мне бармен досконально все объяснил. И даже ключик дал от номера. Ну, я потихоньку зашел, вижу, что ты бульбы в подушку пускаешь, решил не мешать.

— А Наташа?

— Ждет твоя Наташа. Дома. К вечеру ждет, если что.

Я сел на кровати, запустил пальцы в мягкую перину и долго, с удовольствием, разглядывал Паршивца. А морщинок-то прибавилось, думаю, вон, в уголках глаз, вокруг губ. Мешки появились, словно синяки. Блеска в глазах поубавилось? Стареешь ты, Паршивец, быстро стареешь. Вот тебе уже тридцать три, а выглядишь на все сорок, если не больше.

— Постарел ты, Грозный, — говорит Паршивец, вытаскивает из нагрудного кармана сигаретку и закуривает, — седые волосы вижу.

— На себя посмотри. У тебя волос сроду не было. А говорил, сигарет нет…

— И я старею, — легко соглашается Паршивец, — не поверишь, раньше целую ночь спал как убитый, а сейчас по два-три раза вскакиваю. Не спится и все тут. На кухню выхожу, рюмочку коньячку выпиваю, только потом обратно в постель. Даже перед Оксанкой стыдно.

— Чего же тут стыдного? Вот если бы ты из-за бабы какой-нибудь вставал, тогда другое дело, а анурез, брат, это такая вещь…

— Я тебе покажу — анурез!

Я захохотал. Приятно, блин! Приятно через столько-то лет встретить старого приятеля, поболтать, выпить…

Выпить?

Выпить!

А Паршивец, недаром мы с ним столько лет знакомы, уже деловито поднялся, закатал рукава. Я заметил у двери в туалет две небольшие спортивные сумки, забитые, судя по натянутым бокам, до отказа. Заскрипели молнии. С легкостью фокусника Паршивец извлекал из сумок легкие трико, джинсы с модной цветастой наклейкой на одном месте, футболку, кепку, пачки кредиток, перемотанные резинками розового цвета и прочую ерунду которая, вроде бы, и не нужна вовсе, а на практике без нее не обойтись. В результате на столе осталось места разве что для пепельницы, а с кровати мне вообще пришлось слезть. Под конец Паршивец извлек что-то завернутое в газету и положил на стол. От «чего-то» пахло свежекопченой рыбой.

— Все, как просил, — говорит Паршивец, — задачку ты мне поставил, Грозный. Мог хотя бы за пару дней предупредить?

— Откуда? Из тюрьмы? Свое право на первый звонок я во второй день заключения использовал. А оттуда, знаешь, просто так весточку не подашь. Тем более тебе. Забыл что ли?

— Черт с ним, — заключает Паршивец, а я люблю его именно за лаконичность и скорые решения, — наливай, Грозный. Выпьем за твое освобождения. Сколько бы ты еще там сидел, коли не амнистия?

— Два года, шесть месяцев и двадцать восемь дней, — отчеканиваю, — то есть уже конечно, двадцать семь, — а сам беру первую бутылку с говорящей надписью «Такерский коньяк», сворачиваю пробку и ищу глазами штопор. Где-то его Паршивец положил…

Паршивец тем временем раскурил сигарету, потянулся за занавеску, толкнул рукой форточку. Паршивец пустил носом две сизые струйки:

— Вот уже и весна, — говорит, — тебя, кажется, тоже весной посадили? Смотри, как быстро время летит. Глазом не успел моргнуть, а уже вновь сижу с тобой в комнате, пью коньяк, курю сигарету, а за окном на деревьях почки набухают.

— Листики уже давно, — говорю, — а почему именно коньяк? Где мой любимый спиртной напиток, а?

— Налакаешься, потом я тебя, что ли, к Наташке повезу?

— А куда ж ты денешься? — отвечаю, — или спрятался бы в своем отеле и ждал, пока я сам заявлюсь, морду тебе бить?

— Ой, испугал! Давай, по первой за тебя. Что из тюрьмы вылез, шкуры не потерял! Зубы-то все на месте?

Чокнулись, и опрокинули первую рюмочку. Хороший коньяк, местный! Такерцы в коньяках толк знают. В самом Такере три года назад наш коньяк днем с огнем невозможно найти было — все за границу вывозили. Сейчас, конечно, я не в курсе, что да как, но Паршивец определенно для меня постарался.

Смотрю, по такому случаю, на Паршивца. Для него первая рюмочка, что для стрелка пробный выстрел на тренировке. Его перепить, это я не знаю каким буйволом родиться надо. Лично мне ни разу не удавалось, не говоря уже о Пройдохе или, там, скажем, покойном Алкаше. Сидит себе Паршивец, верхнюю пуговку рубашки расстегнул, золотой цепочкой сверкает и сигарету курит, носом дым пуская.

Выпили еще по одной, потом пришло время закуски. Расстелили на столе копченую рыбешку, консервированные грибочки открыли, овощи порезали. Начали пить и размышлять о тщете всего сущего. То есть, конечно, размышлений серьезных не получилось, а получилось так, что я то и дело выпрашивал, что тут у них на воле произошло, куда кто из моих знакомых подевался, кто умер, кто переехал, кого так похоронили — живьем. Паршивец кряхтел, но отвечал. Ваньку Бабушкина нашли, значит, за городом еще полгода назад. Коринецкий уже который год пытается свой собственный дом построить, да все у него никак не получается. Президент к выборам готовится, амнистию, вот объявил, чтобы голосов больше собрать. У одной женщины двенадцать детей родилось, так ее из Такера в столицу специальным рейсом забрали. И ее и детей и отца ихнего, да я его и не знаю, наверное. Лес вырубают, старые дома на краю сносят, новую станцию интермобилей построили, таксисты квоту подняли за километр. И много еще чего рассказал, всего и не запомнить. Одно я уяснил — за три года мир пронесся мимо, словно и не было меня. Как река, которой наплевать на то, что твориться вдоль ее берегов. Хочешь — прыгай в воду и плыви по течению, а не хочешь — стой и смотри, но вот если не можешь…

К пятой рюмке Паршивец краснеть начал. Краснеет он, к слову сказать, весьма любопытно. Сначала проступают на шее и лбу большие лиловые пятна, потом начинают они постепенно наливаться краснотой, разливаются по всему лицу, и под конец остаются девственно белыми лишь кончики его ушей. Я предложил тост за верных друзей, но тут бутылка кончилась. Больше Паршивец не захватил, мотивируя лаконичным: «Тебе еще в город ехать». Вот так всегда. Когда напиться хочется, появляется вдруг лучший в мире друг, кладет лапу на бутылку и заявляет, что у меня важные дела. А плевать я хотел на эти дела! Плевать на всех! Дайте выпить, наконец!

К пятой рюмке Паршивец краснеть начал. Краснеет он, к слову сказать, весьма любопытно. Сначала проступают на шее и лбу большие лиловые пятна, потом начинают они постепенно наливаться краснотой, разливаются по всему лицу, и под конец остаются девственно белыми лишь кончики его ушей. Я предложил тост за верных друзей, но тут бутылка кончилась. Больше Паршивец не захватил, мотивируя лаконичным: «Тебе еще в город ехать». Вот так всегда. Когда напиться хочется, появляется вдруг лучший в мире друг, кладет лапу на бутылку и заявляет, что у меня важные дела. А плевать я хотел на эти дела! Плевать на всех! Дайте выпить, наконец!

Так и сказал Паршивцу, постукивая пустой консервной банкой из-под грибов по столу. А он взял большими своими пальцами кусочек рыбы, положил в рот, пережевал неторопливо и отвечает:

— Вижу, у тебя скретчеты запаяны. Какой же ты теперь Грозный?

— Без тебя знаю, — отвечаю, и даже обиделся немного, — у меня еще один есть. Показать вход?

— Нет уж, не надо. У самого такой же, на всякий случай, — ухмыляется Паршивец, — хочешь сказать, тюрьма тебя ничуточки не научила?

— Тюрьма не учит, тюрьма показывает, что да как ты неправильно сделал, чтобы потом из нее выйти и больше не возвратиться, понятно? А про Нишу я не только думать не перестал, но еще больше теперь меня в нее тянет. Много у меня в ней дел незаконченных осталось.

Тогда Паршивец склонился ближе, почти через весь стол перегнувшись, и говорит своим деловым баском:

— Значит так, Грозный. То, что ты из тюрьмы вышел, это хорошо. Ты в свое время лучше всех Нишу знал и больше всего прибыли приносил. Но времена изменились, понимаешь? Нишу теперь специальные Слоны охраняют, Смертниками их зовут. Каждого третьего нарушителя ловят. Многие говорят, что в Нишу теперь лезть вообще невыгодно. И антивиры какие-то новые на вооружении. Схапают тебя и барышей не получишь, сечешь?

— Что ты мне все «сечешь» да «понимаешь»? — отвечаю, — будто я без тебя не знаю, что в Нише все давно изменилось? И пароли не те, и средства передвижения, может даже сам город изменился, верно я говорю? — вижу, что верно, — что ты хочешь, Паршивец? К чему такая длинная тирада, а?

— Не отступишь? — спрашивает в лоб, — продолжать будешь? Если не захочешь дальше в Нише работать, я приставать не буду. И я, и Пройдоха и каждый второй софтер тебе столько должны, что и твоим внукам хватит на безбедную старость. Но если захочешь вернуться — встретим с распростертыми объятиями. Но предупреждаю — тяжелее сейчас в Нише. Намного тяжелее.

— Не испугаешь меня, — говорю, — карта новая есть? Ну и замечательно. Изучу, поброжу немного, старые дела вспомню и порядок. Где тебя найти-то можно будет?

— У меня одно место, как всегда, — говорит Паршивец.

— Отель? Как он там у тебя называется?

— «Приют одиноких» — говорит Паршивец, — а через месяц еще один открывается, на западе. Еще даже названия не подобрал, но есть варианты, сказать?

— Уволь. Лучше через два дня сообщи всем, что Грозный вернулся. Пусть ко мне потихоньку подтягиваются, там и поговорим. Идет?

— Для тебя в моем отеле специальный номер есть, — говорит Паршивец и протягивает мне небольшую визитку, — на, возьми. Номер полностью оборудован для выхода в Нишу. На всякий случай.

— Так ты и этим промышляешь?

— Если б не промышлял, открывал бы я сейчас отель на западе!

Я взял визитку, положил ее на сверток одежды на кровати. Паршивец тем временем открыл бутылку минералки и разлил по стаканам:

— Ну, за новое начинание?

— Однозначно, — говорю, и опрокидываю рюмку.

Привкус оставшегося на самом донышке коньяка приятно обжег горло и я, поморщившись, быстро глотнул минералки.

Однозначно.

Глава 002

1

Кхан злился.

Дело было, конечно не в том, что Аслан Анатольевич снова указал ему на место. В конце концов, хозяин он на то и хозяин, чтобы напоминать, кто есть кто в этом мире. Ситуация обстояла так: когда Кхан уже собрался было вылезать из интермобиля, Азелон зацепил его чем-то вроде «Шваль подземная», причем сказал полушепотом, с тихим, едва заметным присвистом, чтоб не услышал никто, кроме Кхана. Азелон в этом мастер. Шипеть и цеплять. Нет ему равных.

Как хотелось нагнуться в салон интермобиля и врезать Азелону по его гладко выбритому красивому личику, свернуть нос набок и глаз подбить, чтоб на него ни одна девка месяца два не взглянула! Но Аслан Анатольевич бы не понял. И это остановило.

Ничего, расплата близко. Кхан еще не знал как, но знал, что рассчитается. Возьмет свое. И за унижение в другом мире по Цепочке, когда они только познакомились. И за шваль подземную. И за все остальные оскорбления, что он терпел уже несколько лет. Терпел, а ответить не мог…

Отель располагался удачно: не слишком далеко от оживленной центральной трассы, но достаточно для того, чтобы здесь не царил привычный для современных городов шум. Людей в это время дня тоже было немного.

Кхан остановился перед отелем, задрал голову и долго разглядывал сверкающую на солнце вывеску, блестящие окна над ней, распахнутые форточки, работающие микробили. Щурился от слепящего весеннего солнца. Далеко в небе пролетел самолет почти такой же, как в том мире, где они были в прошлый раз. Только здесь самолет походил на птицу с прямыми, негнущимися крыльями, а в мире на Цепочке выше — на вытянутую серебристую папиросу, к которой привязали пару корзинок для людей. С крыши отеля свисали с виду будто паутинки, а на самом деле крепкие канаты, держащие рекламный щит. На Кхана смотрела широкая морщинистая физиономия в берете. Под физиономией было написано: «Кто владеет информацией — тот владеет миром! Защитим наш город! Служба Охраны Ниши».

За сутки, проведенные в Такере, Кхан сделал для себя несколько выводов. Город определенно нравился ему больше, чем все остальные города, в которых он побывал за несколько лет вместе с Асланом Анатольевичем. Как-то здесь мирно. Весна, листики изумрудные. Тихенько, спокойненько. Ни тебе вооруженных топорами грызоедов, ни королевских прихвостней в серых плащах, ни чумы, наконец. Кто-то кого-то защищает. Благодать! За сутки Кхан наткнулся всего на десяток попрошаек, а это что значит? Благосостояние любого города определяется по количеству бездомных. Мало их здесь, значит и благосостояние хорошее. Ни тебе гражданской войны, ни революций. Вон для людей какие сверкающие небоскребы настроили! Стекло и металл. Это вам не деревянные домики, изъеденные термитами, с прогнившими насквозь стенами…

Где-то в глубине души все еще оставался неприятный осадок после укола Азелона, поэтому Кхан плюнул под ноги, на горячий асфальт, и шмыгнул по ступенькам к стеклянным дверям отеля.

Внутри, в холле, было полутемно, прохладно и удивительно приятно. Всему этому способствовали микробили, развешанные под потолком, большой, если не сказать гигантский, аквариум, занимающий половину стены напротив, а между мягкими креслами в овальных горшках стояли диковинные растения с широкими зелеными листьями.

Не успел Кхан осмотреться, а возле него, словно из воздуха, материализовался бодрый краснолицый толстячок.

— Номер изволите? — осведомился он мягким, как свежая булка, голосом, и воздушным движением стряхнул с виска капельки пота. И люди в этом мире приятные. Ну, чем не рай?…

— Изволим, — подумав, ответил Кхан, — два номера. Двухместных. Если можно.

— Одну секунду. Следуйте, пожалуйста, за мной.

Толстячок довольно бодро перебирал короткими ножками. Когда Кхан подошел к регистрационной стойке, толстячок уже оседлал мягкое кресло с высокими подлокотниками и, вооружившись ручкой, занимался заполнением всевозможных бланков и прошнурованных номенклатурных книг.

— Номера для женатых или все равно?

— Все равно.

— На какой срок? Минимум — сутки, максимум — месяц.

— Пока на неделю, потом посмотрим.

— Ага. Мгм. — услышав про неделю толстячок засуетился еще больше. От усердия из уголка рта показался розовый кончик языка.

— Знаете, у нас город курорт, — сказал он, орудуя ручкой, — но еще слишком рано, чтобы прибывали толпы туристов. У нас вообще публика специфическая. От моря далековато, транспортных линий всего две. Если честно, вы первые, кто вообще появился на этой неделе. Скажу по секрету, кроме вас в отеле проживает человек двадцать не больше. А рассчитан на полторы тысячи, представляете? Люди обычно в июне начинают приезжать. А сейчас тишина. Мертвый сезон, так сказать.

— Представляю.

Толстячок оторвал взгляд от бумаг и внимательно посмотрел на Кхана:

— Документы разрешите?

— Конечно.

Взяв четыре пластиковые карточки, толстячок вновь обратился к книге, переписывая данные.

Назад Дальше