Если вчера война... - Таругин Олег Витальевич 7 стр.

— Устали, товарищ старший лейтенант?

Каков будет ответ, Крамарчук догадывался: на Качанове, что называется, «лица не было». Со времени их разговора прошло больше трех часов, и он очень даже хорошо себе представлял, чем все это время занимался энкавэдэшник. По крайней мере, вряд ли у него было время даже поесть.

Качанов скользнул по его лицу мутным взглядом и молча кивнул. Затем полез куда-то под стол, погремел выдвижными ящиками и неожиданно вытащил то что Крамарчук меньше всего ожидал увидеть, — початую бутылку водки, знакомую ему лишь по старым, черно-белым еще, фильмам. По-прежнему не проронив ни слова, прошел к тумбочке, взял с подноса стаканы и набулькал в каждый граммов по сто пятьдесят. Один пододвинул к подполковнику, второй взял сам. Крамарчуку отчего-то подумалось, что тот хоть что-то скажет, пусть и не анекдотически-банальное «за товарища Сталина», но хоть что-то, однако лейтенант лишь кивнул ему и залпом осушил емкость. Подполковник крякнул — угу, сбылась мечта идиота! — и тоже выпил. До дна, разумеется, по-офицерски.

Лейтенант осторожно поставил стакан на стол, выдохнул. Помолчав несколько секунд, он вытянул из пачки папиросу и посмотрел на подполковника уже куда более осмысленным взглядом:

— Закончили?

— Почти. Мелочь осталась. А вы?

Качанов лишь неопределенно дернул плечами: мол, издеваетесь, что ли?

— Можно сказать, еще и не начинал. Да, — он отстегнул клапан офицерской сумки, вытащил сложенный вдвое лист, — вот список задержанных офицеров. И ваших, и... остальных, в том числе и с потопленного корабля. Кстати, это действительно был эсминец? Уж больно большой.

- Эсминец, не сомневайтесь. Самый что ни на есть эскадренный миноносец типа «Арли Берк», — рассеянно пробормотал подполковник, бегло просматривая список. Что ж могло быть и хуже. Из всех офицеров части в прошлое отчего-то забросило, кроме него, лишь троих — капитана Терского и майоров Виткина и Скоропадько. Куда подевались остальные, Крамарчук не знал — то ли оказались вне зоны этого самого таинственного переноса, то ли их вовсе не было в расположении части. В то, что кто-то может прятаться, он особо не верил — в подобных-то условиях, когда тебя ищут вооруженные солдатики, по самое не могу науськанные опытными особистами вкупе с политруками? Нет, вряд ли. Да и где спрячешься? Это там, в 2008-м, батарея представляла собой хаос полуразрушенных подземных галерей, потерн и казематов, частично используемых самими военными, частично просто заброшенных, а здесь? Не думаю. Итого остается трое. За Терского и Скоропадько подполковник не волновался. Первый — из молодых: и училище оканчивал, и звание уже при «незалежной» получал, так что никаких особых исторических знаний у него нет — пришлось однажды пообщаться. Скоропадько тоже неопасен, но по несколько иной причине. Тридцатилетнего майора к ним перевели совсем недавно, месяца три назад, откуда-то из Западной Украины. И судя по крайне радикальным взглядам, ничего, кроме истории своей страны, его просто не интересует, а уж история «клятого эсэсэсэра»?! Да ни в жизнь! Так что обоих сослуживцев можно смело отдавать «особым сержантам» в качестве не желающих добровольно сознаваться в подрывной антисоветской деятельности диверсантов и шпионов. Позапираются, подпишут все, что нужно.

А вот с Виткиным сложнее. Умный мужик, умный и упрямый. Да ко всему, еще и гордый, просто до невозможности. Собственно, потому в майорах пор ходит — по возрасту мог бы уже и подполковника получить. С ним нужно что-то решать, причем быстро. Нет, не подставлять, а именно решать...

Так, а что тут у союзничков-натовцев? Ого, аж целых шесть человек, не считая пятерых американцев с эсминца. Два румына, турок, грузин, латыш и немец тьфу ты, это хреново! Еще и целый полковник Бундесвера, некто Ганс Отто Штайн. Неприятно, этот может историю знать и два плюс два тоже легко сложит. И чего он тут забыл, вроде офицеры его ранга со вчера в штабе округа зависали? Сидел бы себе на Пироговской, угол Крупской, коньяк глушил. Ох уж эти немцы, вечно с ними проблемы... Хотя... У них там, в благополучной чистенькой Европе, альтистория вроде не особо популярна, это мы вечно со своим комплексом вины и потерянного шанса носимся. Того самого, который «ах, вот если бы все пошло не так, если бы все можно было изменить»...

Ну и американцы, конечно, те самые пятеро. «Макфоловцы», блин! Врагу не сдается наш гордый «Макфол», пощады никто не желает! С ними... нда, вот с ними непонятно. В анекдоты про «тупых пендосов», медленно умирающих от ожирения и отравления «кокаколой», Крамарчук не верил, но и вживую еще ни разу не общался. Не то не было реальной возможности , не то подсознательно избегал этого. Да, тут действительно стоит подумать, историю у них в офицерских колледжах неплохо преподают, со своей, конечно, колокольни, но все-таки неплохо. Как минимум, стоит посадить их отдельно от остальных союзничков.

— Ну что, почитали? — Голос лейтенанта едва не заставил его вздрогнуть. — Появились какие-то соображения?

— Д а, почитал. Майора Виткина, этого немца и американцев я бы предложил изолировать. В смысле, американцев-то можно и вместе, а вот остальных по отдельности. Насколько могу судить, все они знают примерно то же, что и я. Про других пленных ничего, пожалуй, сказать не могу. Кстати, товарищ лейтенант, связь с округом восстановилась, насколько знаю?

Откуда? — остро стрельнул взглядом Качанов.

— Да прибегал тут кто-то, вас искал... вот оттуда и знаю.

— Урод, — устало констатировал тот. — А, ладно. Можно глянуть, что вы уже написали? К слову, офицеров я еще утром рассадил по отдельным помещениям, так что, думаю, проблем быть не должно.

— Пожалуйста, — Крамарчук пододвинул ему вымученные списки личного состава. — Кого смог, вспомнил, остальных, я так понимаю, ваши люди оприходуют. Потом сравните списки. Вот еще краткое описание захваченной военной техники. Вопрос можно?

— Спрашивайте.

— Кто сейчас командует округом?

Энкавэдэшник несколько секунд молчал, видимо оценивая вопрос:

— Командующий округом генерал Черевиченко, начштаба — генерал-майор Захаров. А что?

— Да так, вдруг чего важного вспомню, — усмехнулся подполковник, напрягая память. — Если я не ошибаюсь, этот ваш Захаров в шестидесятых занимал пост начальника Генштаба и был заместителем министра обороны. Инте-ересная партия получается.

— Он выехал к нам, — неожиданно решился лейтенант, — сам, по своей инициативе. Ждем.

— И Жукова он вроде лично знает... — будто разговаривая с самим собой, продолжал Крамарчук, — а вот с товарищем Хрущевым не шибко ладил. По крайней мере после войны. Ты понимаешь, лейтенант?

— Понимаю, — сухо кивнул тот, проглядывая исписанные подполковником листы. — И подумаю. А вы неплохо поработали. Вот только... — Он остро взглянул в глаза подполковника. — Вот только, боюсь, меня скоро отстранят от расследования. И тогда …

— Надо поговорить с Захаровым. Иначе, старлей, мы тобой по одной статье пойдем. — Качанов дернулся, но смолчал. — Поговорить, скорее всего, лично Я, ты и он. Хоть прямо в этом кабинете.

Качанов безропотно проглотил внезапный переход на «ты» и коротко кивнул:

— Это несложно устроить. Думаю, после осмотра трофеев он и сам захочет пообщаться. Но вот что дальше?

— А дальше? — Подполковник недвусмысленно пододвинул к лейтенанту свой стакан. — Дальше я уж постараюсь его убедить... очень постараюсь.

Качанов молча разлил остаток водки и первым протянул свой стакан, коснувшись стакана Крамарчука:

— Что ж, надеюсь, вы не ошибаетесь...

Глава 5

Полковник бундесвера Ганс Отто Штайн нервно шагал из угла в угол под аккомпанемент скрипа рассохшегося дощатого пола. Комната, куда его привели, была небольшой, три на четыре метра, и крайне скудно обставленной. Голая панцирная — кажется, так она называется? — кровать, стол, два стула да жестяной умывальник в углу. Под потолком лампочка под железным абажуром, пыльные стекла в единственном зарешеченном окне. Грубо оштукатуренные стены кое-как выкрашены масляной краской, темно-синей понизу, какой-то грязно-белой сверху. Больше в помещении ничего не было, разве что пожелтевшая от времени смятая газета в углу.

С первого момента полковника не покидало чувство, что он находится в музее или на съемочной площадке какого-то исторического кинофильма, события которого происходят годах эдак в тридцатых — сороковых прошлого века. По крайней мере, такого умывальника он за свои почти шестьдесят лет ни разу не видел, да и электрический выключатель был совершенно непривычным: тусклая, ватт в пятнадцать лампочка включалась архаичного вида устройством с поворотной ручкой, выполненным из грубой черной пластмассы. Наружная, идущая прямо по стене проводка была выполнена из какого-то допотопного витого провода в матерчатой оплетке на фарфоровых роликах. Впрочем, если увязать этот странный интерьер с военной формой, в которую были одеты арестовавшие его люди, то все мгновенно становилось на свои места, поскольку Штайн был не просто образцовым германским офицером, но и всесторонне образованным человеком. В том числе и с исторической точки зрения.

Вот только всей этой образованности, вместе взятой, ему катастрофически не хватало, чтобы понять, кому и для чего понадобилось устраивать это абсурдное костюмированное... шоу! Не маневры, а цирк, и зачем только он согласился участвовать, ведь как чувствовал, что не стоит. Какие-то ряженные в старую советскую форму времен начала Второй мировой войны и со старинным же оружием, их равнодушно-грубое отношение, пресекавшее любые попытки заговорить, обыск, и финалом этого театра абсурда — идиотская комната «из прошлого». Обыск, кстати, был самым настоящим. Вывернули карманы, забрав все личные вещи, сняли портупею и ремень и даже заставили выдернуть шнурки из берцев. А когда он попытался возмутиться, еще и — что уж и вовсе не лезло ни в какие ворота! — ударили, сначала кулаком в живот, затем прикладом по спине. И как все это прикажете понимать? Может, это у них тут местные террористы такие? Переодетые, чтобы непонятней и, значит, страшнее было? Да ну, тоже бред. Бессмыслица. Абсурд.

Полковник остановился и со стоном — побаливала ушибленная винтовочным прикладом спина — опустился на пискнувшую сеткой кровать. И все же кому и, главное, для чего понадобилось с такой исторической скрупулезностью (одна проводка с выключателем чего стоят!) и, гм, жестокостью воссоздавать атмосферу шестидесятилетней давности?! Нет, с одной стороны Штайн вовсе не был столь наивен, чтобы не понимать что отнюдь не всем в Украине по душе эти ежегодные маневры. Политический фактор — раз, чувства людей переживших ту страшную войну или потерявших на ней своих родных, — два, пророссийская, а значит, откровенно антинатовская, устремленность региона — три. Да и про акции протеста он прекрасно знал, как ни стремилась это скрыть принимающая сторона. Не дурак все-таки, кой-чего в жизни понимает. Это вон американцы вместе со всякими новопринятыми в Альянс «малыми странами» пусть уши развешивают и в местный хлеб-соль верят, а он? У него отец, между прочим, всю войну начиная с польской и французской кампании прошел, от унтера до гауптмана поднялся. Ну и рассказывал, бывало, нехотя — но рассказывал, особенно когда сын уже младшим бундесофицером служил...

И ведь не хотел Ганс сюда ехать, будто знал, что не стоит ступать на эту землю, еще и с оружием в руках. История — она ведь такая дама злопамятная. Но в чем смысл всего этого представления, он, как ни старался, все равно понять не мог. Напугать их, о не столь уж и давнем прошлом напомнить? Так ведь срыв международных армейских учений — это, технически говоря, скандал государственного уровня!

Неужели Украине нужны все эти ноты протеста, что наверняка во множестве посыплются в М И Д после окончания всего этого фарса? Ладно, с малыми странами все можно будет урегулировать на уровне приватного разговора президента или премьера, но та же Германия? Э, нет, фрау Меркель вряд ли спустит дело на тормозах, не зря же Бундестаг недавно в который раз высказался против участия в НАТО Украины и Грузии. Ну и кому же тогда от всего этого станет лучше? Политической оппозиции? Тоже нет. Скорее наоборот, зажмут так, как никогда до этого не зажимали. Провокация местных спецслужб? А смысл? Себе навредить, причем навредить как раз на том самом международном уровне? Глупость, причем несусветная. Ну и что ж это тогда? Государственный переворот? Ох, не хотелось бы на старости лет оказаться в эпицентре подобного дерьма, очень бы не хотелось... нет, права Марта, права, пора на пенсию. Все, хватит, закончатся маневры, и подаст рапорт. Тихий домик в пригороде, внуки на лужайке, пиво с сосисками по пятницам в бирштрубе на соседней улочке…

Да уж, странный день, явно не его! Еще и это утреннее землетрясение, один из толчков которого едва не выбросил его из кровати — малоприятно просыпаться подобным образом! Криво усмехнувшись, Штайн припомнил, как он, стараясь не наступать на осколки рассыпавшегося оконного стеклопакета, наскоро оделся и выскочил из номера, краем сознания отметив, что вчера еще отделанный светло-коричневыми «под дерево» панелями коридор за ночь изменился, оказавшись выкрашенным такой же, что и в этой комнате, краской. Ну и кому, спрашивается, понадобилось срывать панели со стен и линолеум с пола? За одну ночь?! Еще и его комната... Штайн почувствовал, как по спине пробежал противный холодок и щекотно шевельнулись на голове коротко стриженные седые волосы. Как, как он мог не заметить ЭТОГО с самого начала?! Нет, понятно, что спешил покинуть здание, что землетрясение, но должен был заметить, должен! Ведь за ночь изменился не только коридор, но и его запертая на ключ комната, та самая, где он благополучно проспал всю ночь. А спал он по намертво въевшейся в кровь армейской привычке чутко, да и вставал часов в пять утра в туалет. И все оставалось по прежнему. А вот после толчка, в доли секунды вырвавшего Штайна из объятий сна… крашенные, мрачные стены, рассохшийся пол, такая же, как здесь лампочка под потолком. Намертво запавшие в памяти детали, временно скрытые под спудом куда более ярких воспоминаний...

НЕУЖЕЛИ ВСЕ ЭТО ПРАВДА?!

И ПРОИСХОДЯЩЕЕ ВОВСЕ НИКАКАЯ НЕ МИСТИФИКАЦИЯ, НЕ ПРОВОКАЦИЯ, НЕ ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ?!

ТАК ЗНАЧИТ...

Голова предательски закружилась, и полковник поспешно привалился боком к никелированной спинке кровати — не хватало только упасть на пол. С трудом сфокусировал взгляд на каком-то светлом пятне в углу. Газета. Старая, пожелтевшая газета, невесть кем смятая и забытая в комнате.

Штайн поднялся и на негнущихся ногах пересек помещение, подняв скомканный лист. Набранный на русском поблекший текст передовицы его не интересовал, только шапка. Точнее, плохо различимые цифры в самом углу бумажного листа. 08.05.1940. Восьмого мая одна тысяча девятьсот сорокового года. Цифры расплывались в глазах не то от волнения, не то от предательски выступивших слез. СОРОКОВОГО ГОДА! Полоумный акварелыцик уже разжег пожар новой мировой войны, самой страшной и кровавой войны двадцатого века. Его отец уже призван в Вермахт и сейчас находится где-то на территории оккупированной Франции, и мать с ужасом ждет свежих выпусков Die Deutsche Wochenschau. Боится она зря. Отец вернется, пусть без руки, которую ему отнимут, спасая жизнь, в советском военном госпитале, но вернется, и через пять лет родится он, Ганс Отто Штайн. Затем он поступит в военное училище, подпишет контракт, переживет и «холодную войну», и Стену, и объединение Германии. Пройдут годы, много, много лет. Родятся дети, внуки. И вот однажды, летом 2008 года, оберет Штайн поедет на маневры, и... его, вполне может так получиться, не станет. Вообще не станет. Если все именно так, как он предполагает, то вовсе не факт, что он вообще появится на свет. История изменится, вся история изменится. Как у Брэдбери с его бабочкой. Сталин узнает о дате германского нападения — когда там это произошло, в двадцатых числах июня, вроде? — и за год сумеет хоть что-то предпринять. И история рухнет, пойдет не так, как было в реальности. И сброшенная с английского бомбардировщика бомба, возможно, упадет вовсе не на соседский дом, как рассказывала мать, а на их. И отец не вернется с войны, а останется на ней навсегда.

Господи, как же страшно знать... нет, не знать — предвидеть то, что только может случиться! Если, конечно. он, Ганс Отто Штайн, не сумеет остановить этот набирающий обороты чудовищный молох. Не раДи себя — ну, не родится он так не родится, — ради других. Ради иссушенных чудовищным жаром английских термитных бомб людей-головешек Дрездена, ради невесомого пепла печей Освенцима, Бухенвальда, Дахау и Майданека, ради бессмысленно погибших в Берлине мальчишек из гитлерюгенда, ради миллионов не вернувшихся с войны и погибших под бомбами немцев и русских, ради полувековой ненависти евреев. Да, он знает, ради чего теперь стоит жить. И что делать. Главное — не ошибиться. Ведь он, как ни крути, немец и в первую очередь должен думать о своей нации... не забывая, впрочем, ни спасенного русскими хирургами отца, досрочно отпущенного по ранению из плена, ни вполне лояльного отношения властей ГДР к его оставшимся в Восточном Берлине родственникам...

За дверью протопали, скрипя рассохшимися коридорными половицами, тяжелые шаги. Подошедший человек что-то негромко спросил у охранника и, получив ответ, повернул в замке ключ. И, пожалуй, только лог равнодушный металлический скрежет и спас Штайна от постыдного в его положении обморока.

В комнате, где ее заперли, несмотря на июль, было холодно. Очень не очень, но холодно. Сначала Юля думала, что это нервное, следствия перенесенного стресса. Не каждый день видишь, как на твоих глазах стреляют в живых людей, однако через полчаса поняла, что дело просто в отсыревших стенах. Странное место, ни какого ремонта, ну чистый бомжацкий подвал! Серые бетонные стены, ржавая кровать, на которую и сестьто противно, не то что лечь, небольшое оконце под потолком. Похоже, и вправду подвал. Ни санузла, ни малейшего намека хоть на какие-то удобства. Журналистка безнадежно откинула крышку телефона, в очередной раз прочитав безрадостное «Поиск сети», и со вздохом захлопнула «раскладушку». Еще и связи нет наверное, из-за того, что она в подвале. Или телефон поломался, когда она его на землю уронила. В общем, полная безнадега. Вот тебе и официальная аккредитация, и профессионализм, и возможный грант! Кажущаяся недавно такой достижимой сверкающая перспектива вдруг оказалась... еще более достижимой. Вон она, эта перспектива, протяни руку — и достанешь. Серый сырой бетон, замусоренный пол, низкий потолок в разводах плесени, какие-то ржавые трубы вдоль стены. Три метра от одной перспективы до другой. Итого девять квадратов.