Я определила сына в местную школу, сама устроилась на перерабатывающий сельхозпродукцию завод сезонной рабочей.
Труд был нелегок. Я уставала, особенно сначала. Но постепенно вырабатывалась привычка к тяжелой работе. Руки стали грубыми, большими, ногти сделались толстыми и упругими. Мне нравилось. С тех пор я не люблю маленьких женских ручек (а уж мужских слабых ручонок тем более). Норма была напряженная и в сезон уборки намного перекрывалась. Я зарабатывала больше, чем хозяин дома получал в автохозяйстве. Мне и это нравилось. Для чистой работы - библиотекаря или учительницы - здесь своих работниц хватает, тем более что количество учеников в провинциальных школах неуклонно сокращается. Молодые уезжают в большие города, и дети появляются уже там.
Смешно было слушать, когда столичные интеллигентные барышни, начитавшиеся литературы девятнадцатого века и ничего не смыслящие в современной обстановке, сентиментально мечтали пойти в сельские учительницы.
Поскольку я с непритязательной жизнью справлялась, мне здесь нравилось. Любая погода, добродушные мужики и бабы, в фуфайках и резиновых сапогах, с приветливыми, милыми лицами, окрестные поля, перелески, холмы, березовые рощицы, мелкая проворная речушка, серые хвосты облаков, свисающие с осеннего неба, белые сугробы зимой, дымы из труб над двускатными крышами, резные наличники, выкрашенные яркой краской, - на сером, обычно некрашеном деревянном доме они выглядят как самое главное в жизни. Серый маленький вдовий домик, словно хромой, наклонился на сторону, боком врос в землю, окошки покривились, а наличники наивно форсят свежей зеленой краской.
Я с удовольствием слушала местный говор, здесь особенное "что же", его говорят вместо "почему", "зачем", "как", "где", "хорошо" и "плохо".
- Хозяйка дома? - В избу заглянули двое соседских мужиков в фуфайках нараспашку и резиновых сапогах, хорошо вымытых и блестящих.
- Нет.
- Что-о-о же! - тягуче гремит голос, и краснощекий загорелый мужик улыбается во весь рот, полный крупных белых зубов.
- Ну что-о-о же! - примирительно говорит его товарищ, поворачивая на выход. И хвост этого "что-о-о же!" надолго зависает в избе. Что же им все-таки надо?
Приезжали из Москвы хозяйкины знакомые, и она водила их по клюкву на дальнее болото. Ей клюква-то не нужна, довольно ее набрано, да так зазывали, было не отказаться, сами дороги к болоту не знают.
- До чего жадные люди! - ворчала она потом, совершенно измученная. Полную корзину клюквы набрали, в лес бросились грибы брать. Как я с ними устала!
Зимой хозяйский сын приезжал справлять свадьбу к родителям. Невеста из Карелии, познакомились на стройке, вместе работают.
Пели старые песни. Смеялись над словами новой песни: "Я тобой переболею, ненаглядный мой..." А позже появлялись лучше? "Я хочу еще раз!", "Не сыпь мне соль на рану..."
Под Новый год украшали еловые ветки цветными тряпочками. Катались на лыжах в березовой роще.
Сын хорошо учился в школе, пел солистом в самодеятельном школьном хоре: мы всем домом ходили слушать их концерт.
Я вошла в естественный круговорот, свыклась с тяжелой работой.
Жизнь шла своим ходом, о смысле некогда было задумываться: здесь смысл был естествен - от рождения до смертного часа.
Но ничто не бывает надолго...
2
Во время рабочей смены ко мне подошла начальница отдела кадров:
- Ваш паспорт уже недействителен. Вам надо выправить новый документ по месту прописки.
В душе возник переполох: как же я буду жить без главного гражданского документа? Мне будет плохо, да и сейчас не по себе. Беспокойство по поводу паспорта подкосило внутренний покой.
Дождались каникул, поехали в Ленинград хлопотать о паспорте.
Я с опаской, избегая встречных, входила в квартиру матери.
- Тише. Никому не говори, что мы здесь.
Мама шепчет:
- Он ищет вас по всей стране. Ездил по Подмосковью - не нашел. Ко мне наведывался. Спрашивал, думает, я знаю, где вы находитесь. А я ничего не знаю. Горюет. На себя не похож.
- Пусть горюет. Мы побудем здесь несколько дней и уедем. Никто не должен о нас знать...
И вдруг звонок в дверь.
- Видно, соседке что-то надо, - говорит мама.
Звякнул замок, дверь открылась. За дверью был ОН.
- Приехали!..
После немой сцены начался разговор.
- Ну, здравствуй, предатель! - сказал он сыну с неуверенной, мерцательной улыбкой.
- Сам ты предатель! - дерзко сказанул сын и вышел из комнаты.
- Ого! Не слабо! - засмеялся отец.
- Мужской разговор. Что же ты все смеешься? Над собой ведь смеешься. Не понимаешь?
- Понимаю.
- Так что-о-о же? Зачем все портишь?
- Не могу по-другому.
- Что-о-о же, твой смех - болезнь, что ли? Смеешься без толку.
- Я без вас не могу.
Скрыться-то особенно негде... вот беда.
- При чем тут мы? Специально подальше уехали, чтобы не мешать тебе работать...
- Я не могу так работать!
- В чем дело? Почему?
- Устроила мне катастрофу да еще спрашиваешь! Разве могу я работать, когда вокруг меня неблагополучие?
- Ты что, так и не работал столько времени?
- Да там кое-что скопилось.
- Где это "там"? Под кроватью, что ли?
- Ну да, под кроватью. Я набросал. Но больше не трогал.
- Там уж все, наверно, слоем пыли покрылось. Не разберешь карандашные каракули.
- Там не очень много...
- Как немного? Сколько?
- Кое-какие рассказы, фрагменты...
- Ты хоть помнишь, что писал?..
- Могу вспомнить.
- Что же ты их под кровать-то сваливал? Разберись, отпечатай! Работай в конце концов!..
Дело в том, что он пишет по утрам, лежа в кровати, подложив под бумагу какую-либо книгу в твердой обложке. Когда я уходила, он писал на польской книжке Ю. Словацкого "О Яне, что сапоги тачал собакам". Небось всю книжку испортил. Напишет - и листки под кровать опускает, и книжку, на которой пишет, туда же, и карандаш, и оставшуюся чистую бумагу. Зевает и снова засыпает. Оттого мы часто спали на отдельных кроватях. А когда встанет, часу во втором дня, поднимать ничего не торопится. Таким образом все у него остается под рукой. Но под кроватью. Дальше хода нет. Все валяется, пока я не примусь разбирать завалы. Отпечатаю. И тогда начинается "отделочная" работа. По сто раз перепечатывать приходится...
- Пойдем пива выпьем, - говорит он.
- Иди один. Мне некогда. У меня дел полно. А ты иди, иди, попей пивка, развеселись, разгуляйся.
- А ты? Никуда не удерешь?
- Хватит меня контролировать! Удеру - не удеру, хватит...
Соблазн выпить пивка перевешивает, и он идет в пивную. Я смотрю вслед. Пальто из итальянского ратина, которое было "справлено" перед моим уходом, потерлось на полах и на рукавах, на сгибе локтей вытертые тусклые заломы, будто он полгода ходил руки в карманы, не раздеваясь.
Я вздыхаю и бегу дальше - в паспортный стол, в отделение милиции, в железнодорожную кассу - все в разных концах города. Меня с пути не свернешь. Надо скорее завершать хлопоты - меня ждут дальние края...
3
Возвращаюсь к маме - кроме нее, никого дома нет.
- Где сын? - спрашиваю.
- ОН пришел и увел сына к вам домой. - Мать смотрит на меня с тревогой.
Я начинаю беспокоиться, раздумываю, что теперь делать.
Сын звонит по телефону:
- Алло, мама, я тут, дома, у папы... Отец меня не отпускает. Приезжай за мной.
- Пусть он сам проводит тебя.
- Он не хочет.
- А я не хочу туда ехать!
- И что же делать? Я не знаю...
- Ты ел там что-нибудь? Тебя ведь кормить надо.
- Тут нечего...
- Ну ладно... Я сейчас приеду...
- Приезжай быстрее!..
4
ОН впускает меня в квартиру, запирает дверь на ключ и ведет прямо к кухонному столу. Линолеум на кухне до черноты затерт сапогами всевозможных приятелей. А на столе и ветчина, и виноград, соки... Ах, лукавый мальчишка, заманил меня! Что, уже переметнулся на отцовскую сторону? Сидит за столом, трескает виноград. А мне по телефону говорил трагическим голосом. Каков фрукт!..
- Посиди с нами, - говорит его отец.
А сын примирительным тоном начинает меня уговаривать:
- Я не хочу уезжать отсюда...
- Я вижу, вы хорошо спелись. Ты хочешь остаться с отцом? Водку будешь с ним пить? Не спать ночами?
- Я не буду пить, - врет отец.
- Так я тебе и поверила! - говорю.
- Давай вместе не уезжать, - говорит сын.
- Это невозможно! Билеты куплены.
- А по-моему, вполне возможно, - говорит отец.
И весь такой смирный, добродушный, хозяйственный, ведет меня в ванную комнату, где показывает зеркало во всю стену со стеклянной полочкой.
- Ты сам сделал? Неужели сам? Что-то не верится...
- Какая разница, сам или не сам...
- Значит, не сам.
- Борька Ручкан посоветовал: сделай, говорит, что-нибудь, чтобы ей было приятно вернуться.
Для моего мужа сделать что-нибудь по дому было настоящим подвигом.
А он выходит на минутку и вносит чемодан, залепленный наклейками разных отелей зарубежных стран, куда ему приходилось ездить по литературным делам. Ничего особенного наклейки не значили, просто модно было их лепить - и все. Щелкает замками и открывает крышку. В чемодане целый ворох красивых женских вещей. Там лежат косыночки, шарфики, кружевные штанишки и рубашечки, легкие платьица и халатики, чулочки, колготочки, туфельки с каблучками и без, и еще, и еще...
А он выходит на минутку и вносит чемодан, залепленный наклейками разных отелей зарубежных стран, куда ему приходилось ездить по литературным делам. Ничего особенного наклейки не значили, просто модно было их лепить - и все. Щелкает замками и открывает крышку. В чемодане целый ворох красивых женских вещей. Там лежат косыночки, шарфики, кружевные штанишки и рубашечки, легкие платьица и халатики, чулочки, колготочки, туфельки с каблучками и без, и еще, и еще...
- Что это?
- Это тебе.
- Зачем?
- Просто так.
- На это тебя тоже Ручкан надоумил?
- Сам додумался.
- Вряд ли это все мне, - говорю. - Наверно, предназначалось кому-то другому.
Ревнивое чувство неожиданно подкатывает комком к горлу. Я закрываю чемодан и отворачиваюсь. Мне совершенно неохота выяснять, что было без меня: что могло быть, то и было.
- Тебе все это, и никому другому.
- Мне не надо!
- Почему? - Он озадачен и растерян.
- Ты хочешь подкупить меня такими мелочами?
- Я просто хочу тебе что-нибудь подарить.
- Спасибо, не надо. Мне некогда, я пойду. Куда сын делся, не пойму...
Мы нашли его крепко спящим в своей пропитанной многомесячной пылью кровати. Он устал: дальняя дорога была утомительна, и день оказался для него беспокойным.
- Мне не безразлично, что он улегся в грязную постель. Еще заболеет, говорю.
- Тише, тише! Не буди! Постель не грязная. Только раз на ней спал один парень, но он лежал поверх одеяла.
Представляю, сколько парней топталось тут без меня, везде столько грязи...
- Его теперь не поднимешь, - досадую я.
- Подожди, когда проснется.
Мы оставили спящего малыша и вошли в комнату, которая была для нас рабочим кабинетом, спальней, гостиной, мастерской - чем угодно. Стены в картинах, развешанных мной. На всем пыль, заброшенность, серость. Стол не тронут с тех пор, как я от него ушла.
- Что же ты не убираешь место, где живешь, как неудачник какой? Ты ведь талантливый человек. Если можешь написать картины, убрать грязь под ногами ничего не стоит, и надо обязательно это делать!
- Да ерунда!
- Ты просто лентяй! В твоей постели заведутся клопы, блохи, вши и сожрут тебя с головой...
Я достала чистое постельное белье из шкафа, которое когда-то оставила на верхней полке, где оно лежало нетронутое, и перестелила постель. Снятого белья набрался ворох, а корзина в ванной под умывальником была давно заполнена до отказа. Я велела ему завтра же отнести белье в прачечную, совершенно не веря, что он послушается. Ну как хочет!
Я приняла душ, посмотрелась в новое прекрасное зеркало. Блаженная теплая вода стекала с плеча, словно со спелого яблока.
Провинция ходит в общественную баню два раза в неделю, а тут с утра до вечера можно принимать душ...
Он уложил меня в чистую постель рядом с собой.
- Имей в виду, - однако сказала я строго, очень строго, - если мне что не понравится, я уйду навсегда!
- И я больше тебя не увижу? - засмеялся он, видимо, вспомнив свою мать, которая часто так говорила, но никогда никуда не уходила.
- Кроме шуток! Ты больше меня никогда не увидишь...
Он меня победил - ловушка захлопнулась. А когда унес все-таки в стирку свое белье - будто навесил на ловушку замок.
Да бог с ними, с клетками, жесткими рамками, ловушками, в которые ловят тебя обстоятельства. Вообще чем теснее клетка, тем лучше работает фантазия. Просторы реальных возможностей только размывают воображение - оно делается тусклым, и жизнь сводится к обеспечению собственного обмена веществ. Представляю, какие ветвистые фантазии разыгрываются у заключенных за тюремной решеткой. Разница клеток только в том, есть там душ или нет. Каждой женщине все-таки нужна квартира с теплым, ласковым душем, так успокоила я себя.
Все равно в любом случае в ловушке окажешься - не в одной, так в другой: самостоятельность для женщины невозможна, и практически нигде ее не бывает. Мне совершенно не на кого опереться - я на свете беднее всех...
5
Известно: если один хочет воплощать здравый смысл, то другой непременно лезет в бутылку и хочет все опрокидывать - такова диалектика. Возникает борьба.
Но бороться ему некогда. Его время идет слишком быстро. Биомасса клубится и поджимает со всех сторон. В "Детской литературе", где он печатает свои произведения для детей, уже начиналась толкотня. Руководители детской литературы зло смотрели на профессиональных писателей, предпочитали им свойственников, знакомых, которые бесчисленно толпились у порога. Искусство становилось все более необязательным. Уж начинали работнички растаскивать издательское имущество по домам, приспосабливали для себя денежные средства, - на издание книг их уже не хватало. А потом и помещения издательства сдали "под окорочка" - фирме, специализирующейся на торговле "ножками Буша".
Что же делал в глухое для искусства и звонкое для политики время перемен Голявкин? Борьбу ведь он не признавал, политики избегал.
Он писал одно за другим свои солнечные моря и раздаривал друзьям. Назывались они "Утренняя прогулка" или "Вечерняя прогулка" - так он взаимодействовал с природой и с людьми. Писать рассказы и повести ни для детей, ни для взрослых было уже не нужно: некому стало печатать и некому читать - его время зримо от него уходило...
Но все это было позже. Или раньше? Для воспоминаний, а я сейчас вспоминаю, не существует прошлого, будущего. Времена перемешиваются, все происходит сейчас. Тем более что время вообще неделимо, а наши понятия о нем только условность...
И опять я сижу дома, и опять жду моего героя. А он все не возвращается. Наверно, вновь ему встретился знакомый и увел неведомо куда...
Голоса
1
Голявкин мог встретить Гусева, художника-графика, с которым учился в Академии. На углу Невского проспекта и улицы Харьковской был пивной бар, где они часто сходились. Беседовали, накачивались пивом и посмеивались над теми, кто собирался поиграть в шахматы или в домино, считая таких не иначе как чудаками.
В баре им нравится: чисто, уютно, пиво свежее, закуску на тарелочках подают хорошую. Гусев - неумолчный говорун. Чистым, звонким певческим голосом он начинает и закончит теперь не раньше вечера. Знаю я, что он рассказывает. Мне приходилось слышать его монологи.
- Мы люди вечные. Мы не меняемся. Я как был Гусев, так Гусевым и останусь, только волосы побелеют. Так же и Голявкин не меняется. Все знают: Гусев любит жениться, он и будет всю жизнь жениться то на одной, то на другой. Голявкин женится один раз - и останется навсегда женатым. Поставь перед ним бутылку, он ее выльет в свою большую кружку и мгновенно выпьет, чтобы ни с кем не делиться, - так каждый раз. Я мудрый человек и одну бутылку никогда не принесу, а две или сразу три, только все сразу на стол перед ним не поставлю. Голявкин выпьет первую и смотрит, что дальше будет. Я, хитрый, вынимаю вторую бутылку - и теперь уж это нам, а ему не дадим... У меня и дом полная чаша: икорка, судачок (один мужик привез из рейса и продал), три большие бутылки египетского вина "Абу-Симбел". Утром я в чай немного налью - и хорошо. И хватит... С Голявкиным один раз дело было в Доме писателя. Мы подходим с ним к стойке. На большом блюде лежат бутерброды с дефицитом - красной рыбой. Заказываем коньячку, бутербродов.
"Сколько вам бутербродов?" - спрашивает бармен.
"А все давай", - говорит Голявкин.
Наверху в это время проходило партийное собрание, и все были там.
И вот в перерыве набежало сверху много писателей - и все к стойке, к коньячку. И просят бутербродики с красной рыбой.
"А с рыбой больше нет", - говорит бармен.
"А вот же с рыбой", - показывают на наше блюдо.
"Это их... А больше нет".
Писатели зароптали:
"Как же так?.. Как же так?.."
"Не надо было революцию делать!" - сказал Голявкин.
А другой раз там же сидим, на столе всего полно: выпивки, закуски. И вдруг Голявкин укоризненно говорит:
"Эх! А хотели быть Ван-Гогами!.."
Мы ведь хотели быть романтиками, неизвестными гениями. Ну как Ван-Гог. А тут... сытость невозможная...
Вышел словарь писателей (Краткая литературная энциклопедия), и Голявкина там поместили рядом с Гомером: "Голявкин - Гомер".
Нарисовали книжку с Колей Кошельковым "Мы играем в Антарктиду", одну из самых первых у Голявкина. Тогда как раз создавался "Детский мир" издательство в Москве. Приезжаем в Москву на выставку книжной графики, в Манеже, грандиозная выставка была. Идем по Манежной площади, а там на весь фасад плакат и воспроизведена наша обложка в десять человеческих ростов: "Мы играем в Антарктиду", и кошка криво подмигивает...
Счастливая у нас жизнь - мы никогда не подличаем. Проскочили мимо партии, не как Погодин. Мне его все время жалко было: то он Андерсеновскую премию получает, то за границу поехал, бороду отрастил - хотел быть мэтром. Голявкин, Гусев - мэтры от природы. А он все время вырваться вперед нас хотел. Мол, умрет Гусев, умрет Голявкин - он первым останется. Тьфу! Первым ему все равно не стать. Он так старался, что здоровье не выдержало, умер. Но... первое свое стихотворение я напечатал на Радиковой пишущей машинке. Да...