Заметив взгляд Маквейга, вице-президент сказал:
— Немного из них осталось в живых, — я, видно, засиделся. Ну, что ж, молодой человек, давай выкладывай, что там у тебя такого срочного.
— Да, Пат, слоняться вокруг да около нет смысла. Дело в том, что у нас тут, в Вашингтоне, происходит нечто ужасное, и если подозрения мои верны, то нашей стране угрожают серьёзные неприятности.
— Что же ты подозреваешь?
— Я подозреваю… — Джим нерешительно запнулся. — Я подозреваю — на основании своих личных наблюдений и некоторых дополнительных доказательств — что у президента Холленбаха тяжёлая форма психического расстройства!
Джим хотел было продолжать, но невольно остановился, застигнутый врасплох значением сказанного им. Как долго и мучительно он размышлял над этим, Грискому рассказал обо всём вкратце, не называя имён, и вот впервые произнёс вслух имя. И слова его показались ему какими-то далёкими и невесомыми, словно он швырял камешки в глубокий каньон, а теперь ждёт, пока до него донесутся звуки ударов. Потом воображаемое эхо слов исчезло, и в комнате воцарилось молчание. О’Мэлли дымил сигарой, в упор глядя на Маквейга, точно выискивая в его словах скрытый смысл.
— Скоро сорок лет как я занимаюсь политикой, и мне впервые приходится слышать такое страшное обвинение!
— Я знаю, Пат. Но вот уже две недели меня одолевает эта мысль и, боюсь, скоро доконает. Я пришёл к тебе потому, что ты единственный, к кому можно обратиться с таким делом. Но только это долгая история, и тебе, пожалуй, нужно выслушать всё с самого начала.
На этот раз Джим рассказал обо всём подробно, не назвав только имя Риты. Он начал с первой встречи в Кэмп Дэвиде, стараясь как можно точнее передать её мрачную атмосферу. Рассказал о загадочной вспышке ярости Холленбаха в связи с делом О’Мэлли и о безумных его нападках на Крейга Спенса и банкира Дэвиджа. Описывая вторую встречу с Холленбахом в Кэмп Дэвиде, когда президент поведал ему о своём «Великом плане», Джим постарался вспомнить все подробности этой сцены. Рассказал, как сверкали глаза Холленбаха и как невнятна была его речь, упомянул о его маниакальном намерении использовать вооружённую силу против европейских государств. Потом он перешёл к последующим событиям: поездке Флипа Карлсона в Ля Бёлль, допросу, устроенному из-за этого Лютером Смитом, слежке ФБР и допросу Риты. Не называя её имени, он всё же намекнул о своих отношениях с ней и передал содержание их сегодняшнего разговора. Рассказ занял более получаса.
О’Мэлли ни разу не прервал Маквейга, он не спускал с него пристального взгляда и только иногда косился в сторону, чтобы получше рассмотреть кольца дыма своей сигары. От дыма в комнате потемнело. Когда Джим кончил, О’Мэлли принялся старательно разминать в пепельнице окурок. Наступило молчание.
Когда О’Мэлли наконец заговорил, голос его прозвучал неестественно тихо:
— Джим, знаешь, какое ты производишь впечатление?
— Не понимаю, что ты хочешь сказать.
— Я хочу сказать, что всякий, кто тебя выслушает, придёт к выводу, что параноик не Холленбах, а ты.
У Джима возникло знакомое уже ощущение болезненной пустоты в желудке. Сначала Гриском, потом Лютер Смит, и вот теперь ещё Патрик О'Мэлли!
— Господи помилуй, Пат, — воскликнул он, но, заметив, что голос его дрожит от возбуждения, сделал усилие и постарался говорить непринуждённо. — Скажи честно, Пат, неужели ты, правда, думаешь, будто я сумасшедший?
— А ты посмотри-ка на факты, — ответил О’Мэлли. — Вот ты сидишь здесь передо мной, тебе тридцать восемь лет, ты сенатор первого срока — мальчишка в нашем деле — и выставляешь свою кандидатуру на должность, которую занимаю я. Чем это не мания величия? Потом ты рассказываешь мне, что за тобою охотятся агенты ФБР и что тебя преследуют серые и чёрные «седаны», управляемые таинственными молодыми людьми. Разве это не мания преследования? И — давай уж начистоту! — ты несомненно находишься в крайне возбуждённом состоянии.
Вице-президент поглубже устроился в кресле, глаза его смотрели на Маквейга неотступно и пристально, лицо сохраняло выражение мрачной задумчивости.
— Джим, позволь мне напрямик задать тебе один вопрос. Почему ты так стараешься доказать, что президент Соединённых Штатов безумен?
Маквейгу показалось, что он с головой окунулся в непроницаемый туман. В нём так всё и кипело от злости, но он переборол себя.
— Пат, — сказал он очень тихо, но внятно, — поверь мне, я бы скорее согласился, чтобы повредился разум у собственной моей дочери, чем оказаться впутанным во всё это дело. И с какой стати мне понадобилось бы это именно теперь? Ты, наверное, ничего об этом не знаешь, но только Холленбах сам вызывал меня к себе и сказал, что хочет видеть меня своим помощником. Не я заварил всю эту канитель с выборами, Пат. Это его идея, он сам предложил это и взял на себя всю организацию. И кампания, открытая в мою пользу в Висконсине, — дело исключительно его рук. Я не преувеличиваю. Так что, сам понимаешь, если я сейчас буду помалкивать, то 20 января следующего года сделаюсь вице-президентом страны. И ты хорошо знаешь это, Пат, — ведь у республиканцев нет ни единого шанса. Так зачем мне нужно портить самому себе всю обедню, скажи ты мне ради бога?
— Именно этот вопрос я и задаю себе, Джим, — сдержанно проговорил О’Мэлли, — но ответа не нахожу.
— Слушай дальше, Пат. Только не заставляй меня произносить речи о конституции, о демократии и прочем. Конечно же, мы все их почитаем и делаем всё от нас зависящее, чтобы сохранить их в том виде, в каком они существуют. Но только тут всё гораздо проще, Пат! Я начинаю о себе думать как о профессионале, пусть ты даже и не считаешь меня таковым. И как профессионал, я не желаю, чтобы мною командовал безумец!
О’Мэлли неожиданно улыбнулся, в первый раз с тех пор как он налил шотландского виски в бокал Джима.
— Вот теперь я вижу, что ты говоришь на моём языке, — сказал он и потянулся за пустым бокалом сенатора. — Тебе надо ещё выпить, да и мне тоже не мешает.
Приготовив напитки, О’Мэлли уселся, поднял бокал и улыбнулся:
— Ты мне нравишься, Джим. И всегда нравился. Нет, конечно, я вовсе не думаю, что ты свихнулся. Но и согласиться с твоими выводами я не могу. Если даже ты и прав, то разве не возможно, что это у Марка временное состояние, как предположил Гриском? Почему ты думаешь, что надо принимать срочные меры?
— А встреча с Зучеком в Швеции? Не думаю, что человек, страдающий психическим заболеванием — любого характера или длительности, — должен представлять Соединённые Штаты во время встречи один на один с таким крепким орешком, как Зучек.
— Зучек? Швеция? Да о чём ты говоришь, Джим?
— Ты что, разве ничего не знаешь об итоговой конференции, назначенной на 20 апреля в Стокгольме?
— Впервые слышу, — покачал головой О’Мэлли. — Меня теперь ни о чём не ставят в известность… Они мне теперь не доверяют.
— Белый дом заявил об этом около пяти часов. Вот почему я и сказал, что дело это неотложное. Нам надо во что бы то ни стало удержать Холленбаха от поездки в Швецию.
— Не забудь только, что прежде потребуется доказать правильность твоего диагноза.
О’Мэлли достал новую сигару и снова проделал весь утомительный ритуал раскуривания.
— Джим, допустим на минуту, что ты прав, скажи, почему ты всё-таки пришёл именно ко мне? Чем я-то могу помочь тебе?
— Да ведь это же ясно, Пат. Ты разве забыл, что у тебя с президентом существует соглашение на случай его неспособности управлять страной? Как я понимаю, а я недавно прочитал массу материала по этому вопросу, ты единственный человек, которому дано право действовать. Только ты можешь предъявить ему обвинение в такой неспособности.
— Обвинение? Ты имеешь в виду параграф о неспособности в той поправке, которую внесли в Конституцию несколько лет назад?
Джим кивнул.
— Там говорится, — продолжал О’Мэлли, — что президент может сделать письменное заявление о своей неспособности управлять страной. Или же вице-президент может взять на себя управление страной с письменного согласия большинства правительственного кабинета.
О’Мэлли отхлебнул из бокала и внимательно посмотрел на Маквейга:
— Ты что же, думаешь, президент Холленбах сделает такое заявление и признается, что он безумен?
— Нет, конечно, не сделает. Но ты же сам говоришь, Пат, что можешь взять на себя управление страной, заручившись письменной поддержкой большинства кабинета.
О’Мэлли отставил бокал. Он переместил сигару из одного угла рта в другой. Потом он снова посмотрел на Маквейга и осуждающе покачал головой:
— Ты, я вижу, недостаточно всё продумал. Условие, которое мы разработали в шестидесятых годах после нескольких заседаний специальной комиссии под председательством сенатора Бирча Бэя, было вполне уместно, но никто никогда и в мыслях не допускал, что оно может быть использовано для такого сложного дела, как психическое заболевание. Сердечный приступ, удар, несчастный случай — это ещё куда ни шло, тут всякому ясно, что президент неспособен к управлению. Но психическое расстройство — это нечто посложнее. Слишком неопределённо, слишком скользко. Всё равно, что искать монету в горшке с клейстером. — О’Мэлли пожал плечами. — Если бы я даже был уверен, что ты прав, я всё равно за это не взялся бы.
О’Мэлли отставил бокал. Он переместил сигару из одного угла рта в другой. Потом он снова посмотрел на Маквейга и осуждающе покачал головой:
— Ты, я вижу, недостаточно всё продумал. Условие, которое мы разработали в шестидесятых годах после нескольких заседаний специальной комиссии под председательством сенатора Бирча Бэя, было вполне уместно, но никто никогда и в мыслях не допускал, что оно может быть использовано для такого сложного дела, как психическое заболевание. Сердечный приступ, удар, несчастный случай — это ещё куда ни шло, тут всякому ясно, что президент неспособен к управлению. Но психическое расстройство — это нечто посложнее. Слишком неопределённо, слишком скользко. Всё равно, что искать монету в горшке с клейстером. — О’Мэлли пожал плечами. — Если бы я даже был уверен, что ты прав, я всё равно за это не взялся бы.
Маквейга охватил страх, но он упрямо продолжал настаивать:
— Но ведь, Пат, паранойя — а я уверен, что у Марка именно паранойя, — ведь это ещё хуже любого несчастного случая. Представь себе параноика, ведущего переговоры с Зучеком или неожиданно поставленного перед дилеммой — применить атомную бомбу или нет?
— Всё это я прекрасно понимаю, Джим, но подумай сам о практической стороне дела. Разве смогу я убедить большинство кабинета, основываясь только на тех доказательствах, которыми располагаешь ты? Кроме того, президент, конечно, узнает обо всём, и тогда начнётся такое, что небу станет жарко. Правительство развалится.
О’Мэлли выпустил плотное серое кольцо дыма, которое лениво поползло вверх и медленно растаяло. Джим следил за ним и чувствовал, как тают его собственные надежды, и всё-таки какое-то внутреннее побуждение заставляло его быть настойчивым.
— Ты говорить о конституции и о внесённой в неё поправке, а я тебя спрашиваю о твоём собственном соглашении с Холленбахом. Ты же обязан предпринять соответствующие действия, как только заметишь, что президент не в состоянии справиться со своими обязанностями.
О’Мэлли недоверчиво посмотрел на сенатора:
— Мы говорим с тобой на разных языках, Джим. — О’Мэлли усиленно запыхтел сигарой. — Ты убеждён, что Марк не в своём уме, я же совсем в этом не уверен. Таким образом, мы с тобой сейчас подошли к тому самому камню преткновения в вопросе о неспособности президента, который ставил в тупик всех юристов, занимавшихся разработкой конституции со времени её составления — около двухсот лет назад. Позволь мне немного углубиться в историю этого вопроса, тогда ты поймёшь, о чём я говорю.
О’Мэлли говорил медленно и терпеливо, словно проводил семинар в колледже. Он охарактеризовал историю всех споров и сомнений, когда-либо возникавших по поводу подраздела конституции, в котором говорилось о неспособности президента управлять страной. Он припомнил, как вице-президент Честер Артур отказался принять на себя обязанности президента Гарфилда, когда последнего сразила пуля убийцы и он в течение восьмидесяти дней находился на грани жизни и смерти, и как вице-президент Том Маршалл во время болезни президента Вудро Вильсона позволил миссис Вильсон и врачу Белого дома фактически править страной от имени президента в течение почти двух лет. Так просто взять и сместить президента Соединённых Штатов с его поста, сказал О’Мэлли, ни у кого рука не поднимется, потому что если даже не говорить о личности президента, то уже сам пост его внушает уважение, доходящее почти до благоговения. И так будет всегда! О’Мэлли говорил, а Маквейг смотрел на его трясущиеся щёки и выразительно жестикулирующие руки и думал о том, как он мало знает этого ирландца, этого политика, по внешности напоминавшего карикатуру на какого-нибудь босса из Тамани-холла.
О’Мэлли между тем с головой окунулся в историю отношений, существовавших между вице-президентами и их патронами. Он говорил об этом с таким точным и исчерпывающим знанием предмета, какое редко можно встретить даже в учёном исследовании.
— Ты добиваешься, чтобы я взял инициативу в свои руки, но я этого делать не стану. Я и пальцем не шевельну — так же, как и Честер Артур и старый Томас Маршалл.
— Ну а стал бы ты действовать, если б был уверен, что Марк сошёл с ума?
О’Мэлли стряхнул пепел сигары в зелёную пепельницу и, нахмурившись, оглядел результаты своих трудов, словно наблюдая сложный механический процесс. Потом медленно покачал головой:
— Нет, Джим, не стал бы. Во всяком случае, без твёрдой поддержки лидеров нашей партии ни за что не стал бы. При теперешних обстоятельствах такой поступок оказался бы гибельным для страны. Ты что, забыл про художественную комиссию, про Жилинского и спортивную арену?
— Нет, не забыл, конечно.
— Кто теперь, по-твоему, мне поверит? — Тон вице-президента стал едким и злым. — Все бы просто решили, что я старый гнусный мошенник, пытающийся свалить президента в отместку за то, что он потребовал моей отставки. А сам Холленбах? Допустим, ты прав, и он, действительно, параноик! Ты что же думаешь, он будет сидеть сложа руки и смотреть, как я его выживаю из Белого дома? Нет уж, Джим, давай смотреть на вещи трезво. Меня либо подымут на смех, либо вообще спишут со счетов.
За окном уже сгустилась ночь, и Джим чувствовал, как с наступлением темноты тает его уверенность. Словно погас свет в последнем окне в конце тупика. Он решился на последнюю попытку:
— Послушай, Пат! Ты говоришь, что не станешь действовать без твёрдой поддержки руководства партии. Я знаю, ты сомневаешься в достоверности всего, что от меня услышал, но признайся, ведь твои сомнения усугубляются тем особым положением, в котором ты очутился. А что если ты позволишь мне рассказать обо всём небольшой группе лидеров нашей партии, которых ты мне сам назовёшь? Кабинет, действительно, слишком громоздок и ненадёжен, там моментально всё выплывет наружу. Но можно собрать небольшую группу людей и предупредить их, что всё сказанное не подлежит огласке! Если эта группа не поверит мне, что ж, значит — делу конец. Но если она сочтёт, что необходимо что-то предпринять, у тебя будет необходимая поддержка, ты сможешь действовать соответственно соглашению и обратиться к кабинету уже официально. А может, сочтут необходимым какое-то дальнейшее расследование… Как ты считаешь?
О’Мэлли оживился.
— Вот это, действительно, мысль, — сказал он.
Маквейг просветлел:
— О’кэй. Может быть, тебе пригласить наиболее влиятельных членов Сената, скажем, заместителя председателя Сената Никольсона, Фреда Одлума и кого-нибудь из республиканцев, для того чтобы совещание было представлено обеими партиями?
— И не подумаю доверять республиканцам в таком щепетильном деле, да ещё перед самыми выборами! — отрезал О’Мэлли. — Нет, Джим, об этом и речи быть не может!
Маквейг благоразумно отступил, но не сдался.
— Что ж, пусть будет по-твоему, — сказал он. — А как насчёт Грэди Каванога? Он влиятельная фигура, представитель Верховного суда и один из тех демократов, которые пользуются всеобщим доверием.
— Грэди отлично подойдёт. И потом, он просто гениален при разборе доказательств. Честно говоря, я скорее бы поверил всей этой истории, если бы знал, какого он о ней мнения.
Итак, всё устроилось наилучшим образом. Они ещё поговорили немного о деталях, и оба согласились, что совещание лучше всего собрать в загородной вилле Каванога, если только судья не будет возражать. Грэди был вдовец, ему принадлежали двести акров земли и дом на высокой горе с видом на Сен-Леонард Крик, в шестидесяти милях от Вашингтона. Грэди проводил там обычно конец недели. Место было уединённое, отделённое от главного шоссе густым лесом. Они решили созвать совещание в четверг, если это устроит остальных.
О’Мэлли проводил Джима вниз.
У парадной двери вице-президент дружески сжал руку Маквейга.
— Джим, — тихо сказал он, — должен тебя предупредить: никто не поверит тебе, если ты не привезёшь в четверг эту женщину, которая может рассказать об инциденте между Холленбахом и Дэвиджем!
— Ради бога, Пат…
— Это моё твёрдое мнение.
Джим нахмурился.
— Посмотрим, — сказал он неуверенно.
ГЛАВА 10. МАРТА
В такси к Джиму опять вернулось чувство подавленности, уже ставшее почти привычным в последние дни. Единственным утешением была мысль, что как будто удалось уйти от слежки и никто не видел, как он подъезжал к дому О’Мэлли. Не заметил он признаков слежки и когда вылезал из такси на Конститьюшн-стрит, около платного гаража, где оставил свой автомобиль.
Но и это утешение растаяло как дым, когда он пересел в свой автомобиль и направился в сторону Мак-Дина. В зеркальце опять показался чёрный «седан», который старательно держался на расстоянии в сотню ярдов. Джим понаблюдал за ним немного, а потом перестал о нём думать. Теперь, когда он ехал домой, его уже совершенно не волновало, сколько агентов зарегистрируют этот факт. Его мысли целиком сконцентрировались на О’Мэлли. Вице-президент, очевидно, интуитивно верил Джиму, но разум его отказывался принять чудовищную правду. Только единодушное соглашение между лидерами, если бы оно состоялось в четверг, могло подтолкнуть О’Мэлли и заставить его действовать. Джим знал, что любыми способами он должен убедить этих четырёх человек, что нации действительно грозит опасность. Но разве не правду сказал Пат? Разве они поверят хоть слову, пока не услышат про инцидент с Дэвиджем из уст самой Риты? А как убедить её дать показания, когда у неё самой этот случай не вызывал подозрений?