Когда он вошёл в дом, она приветствовала его быстрым поцелуем, а потом, широко расставив ноги и гневно покачиваясь, показала ему страницу «Ивнинг стар» со статьёй Казенса и Кинга:
— Это самая отвратительная грязь, которую мне приходилось читать в газетах, пап! Разве нет законов, которые могли бы оградить тебя от таких оскорблений?
— Да это же просто политика, Чинки! Поверь — это абсолютно ничего не значит! Тебе пора к этому привыкнуть.
— А я напишу в эту «Стар» письмо! И потребую, чтобы они высказались прямо, а если не могут, то пусть лучше заткнутся!
Маквейг ласково потрепал её по щеке:
— Ни в коем случае, Чинки! Ты бы сделала из мухи слона. Пусть пишут, что хотят.
От негодования Чинки даже взвизгнула:
— То есть как это из «мухи»? Скажите пожалуйста! Да ведь теперь в моей школе об этом будет трепаться каждый ябедник! Мне теперь там и показаться будет нельзя!
— Ну, полно, Чинки, ты, кажется, забываешь, что статья написана обо мне, а не о тебе. Раз уж я могу с ней примириться, то ты и подавно можешь. Это, конечно, удар в спину, но ничего не поделаешь, такова политика!
Она сделала шаг и ткнулась головой ему в пиджак:
— Ведь я же знаю, пап, ты у меня самый честный на свете!
Марта, молча стоявшая в углу комнаты, быстро выскользнула на кухню.
Да, эти последние дни тянулись бесконечно, и Маквейгу приходилось отчаянно отбиваться от друзей, от репортёров, от жены и дочери и от собственных одолевавших его сомнений. Когда же долгожданный вечер всё-таки наступил, Джим встретил его со страхом и раздражением. Почему из многих тысяч государственных служащих он один подрядился охранять благополучие нации? Но что-то, словно невидимая рука, неудержимо подталкивало его вперёд.
С Ритой они заранее условились встретиться у здания Верховного суда. Она подъехала на такси, а он ожидал её в автомобиле, который взял напрокат у Хертца, предварительно убедившись, что за ним нет слежки. На Рите было ворсистое пальто с ярким воротником, глаза её были скрыты за тёмными очками.
— Раз уж ты обставил свою поездку такой тайной, — тихо сказала она, — пожалуй мне лучше ехать туда наподобие Маты Хари.
Она поправила очки и закурила. Губы её казались кровавой раной на нежно-оливковом лице, чёрная прядь волос падала на один глаз. Скоро автомобиль наполнился слабым ароматом её духов, и Джим беспокойно заёрзал. В молчании проехали они мимо Саут Кэпитол-бридж, мимо базы военновоздушных сил и выехали на Сьютлэнд-паркуэй.
— Помнишь эту дорогу, Джим? Когда мы взяли парусник у твоего друга? Какое это было чудесное воскресенье!
— Помню, — сказал он и постарался выбросить из головы тихо покачивающуюся лодку и освещённую лунным светом палубу.
— Почему ты отказался от вице-президентства, Джим?
— Я ведь не того сорта! Ты что, не помнишь? Я добрый и ласковый и сродни ангелам, но я не пользуюсь и половиной мозгов, которыми наградил меня господь! Кроме того, я лентяй!
Она дотронулась до его подбородка:
— Но не забудь об этой ямочке. Нет, серьёзно, Джим, почему ты всё-таки отказался?
— Я ведь тебе уже сказал в тот раз, что ФБР всё про нас с тобой знает, следовательно, рано или поздно это дойдёт до Холленбаха, тем более что устроить за нами слежку была явно его идея. И как только он прочитал бы донесение ФБР, он немедленно вышвырнул бы меня из избирательного бюллетеня. Ведь наш президент не выносит, как бы это сказать, прегрешений плоти! Так что я просто опередил его.
— Ты говоришь, что президент будет читать о нас донесение?
Она повернулась и посмотрела на него в упор. Её гневное лицо быстро заливалось краской.
— Конечно, Рита. Ты сама должна была об этом догадаться.
— А я не догадалась. — Голос её утратил теплоту. — Но послушай, Джим! Ведь это же отвратительно! Президент, и вдруг читает такие вещи! Да ведь он решит, что я какая-нибудь дешёвая шлюха!
— Детка!
Он наклонился и сжал её руку, но она гневно её отдёрнула. Она сидела, безучастно глядя в окно автомобиля, и лампочки с приборного щитка странно отражались в стёклах её тёмных очков. Прошло несколько тягостных минут, прежде чем она снова заговорила:
— Чёрт тебя подери, Джим! Зачем ты всё это устроил? Куда ты меня везёшь?
— Мы едем в один дом на Сен-Леонард Крик. Мы скоро приедем, теперь уже осталось недолго.
— Мне это ни о чём не говорит.
Она нервно прикурила новую сигарету. Но, сделав несколько глубоких затяжек, расплющила её в пепельнице на приборном щитке.
— Немедленно поверни назад, Джим! Я хочу домой.
— Но ведь ты же обещала, Рита! Через полчаса мы будем на месте. Я расскажу тебе обо всём, как только смогу. Поверь мне, всё это связано с безопасностью страны.
— Безопасностью? Довольно, я уже по горло сыта этим словом!
Но больше она не протестовала, и они продолжали стремительно мчаться по южному Мериленду. Надвигалась темнота, следом за автомобилем по небу неслась грозовая туча. У деревушки Люсби Джим свернул на дорогу из гравия и потом ещё раз направо, навстречу деревянному щиту, на котором значилось «Грэди Каваног».
— Судья из Верховного суда? — спросила Рита.
Джим молча кивнул.
— По крайней мере, это ты мне мог сказать!
Дорога вилась сквозь густой лес, фары автомобиля выхватывали из темноты молодые дубки, клёны и кизил. Потом они объехали свежевспаханное поле и по крутому подъёму стали взбираться к большому дому, который увенчивал гору и смотрел прямо на тёмные воды Сен-Леонард Крик. Снаружи дом опоясывала терраса. По предварительной договорённости с Каваногом, Джим проводил Риту в комнату для гостей, что ближе всех была расположена к выходу. Комната была обставлена просто, в раннеамериканском стиле: мебель вишнёвого дерева, на полу овальный вязаный ковёр. Около кресла горел торшер, на столике рядом валялись журналы.
— Устраивайся поудобнее, Рита. Я приду за тобой через полчаса, не позже.
Она сняла своё ворсистое пальто и сделала презрительную гримасу:
— Заключённая Красицкая, тюремный номер 87 114! Не бойтесь, сенатор! По такой пустынной дороге я не побегу отсюда и за миллион долларов.
Джим прошёл в гостиную, расположенную в глубине дома. Стены её были отделаны деревянными панелями под старый дуб, высокий, как в соборе, потолок поддерживался балками. В сложенном из камня громадном камине потрескивали поленья. Открывавшийся из окон вид на погрузившиеся во тьму пастбища чем-то напомнил сенатору о панораме Кэмп Дэвида.
Около камина полукругом сидело пятеро мужчин, сбоку стояло пустое кресло, поджидавшее, по-видимому, Маквейга.
Когда он вошёл, все встали, и Джим охватил взглядом присутствовавших. Хозяин усадьбы, Грэди Каваног, энергичный и уравновешенный мужчина, имевший привычку выгибать дугой чёрные брови, как он сделал и сейчас, приветствуя Маквейга. Уильям Ннкольсон, заместитель председателя Сената, принадлежавший к четвёртому поколению одной из самых знаменитых семей Америки, давшей целую плеяду политических деятелей, бесстрастный, суровый, тяжеловесный. Старый Фредерик Одлум, старший сенатор от штата Луизиана и председатель комиссии по ассигнованию законопроектов. Плотный и приземистый Одлум оглядел Джима оценивающим взглядом. Вице-президент Патрик О’Мэлли перекатывал во рту сигару, смешно двигая при этом своими обвисшими щеками. В пятом госте Джим с удивлением узнал Стерлинга Галлиона, сенатора-негра от штата Иллинойс. У Галлиона были влажные карие глаза и кожа цвета морёного дуба. Одет он был, как всегда, безукоризненно. Джим обменялся со всеми рукопожатием, мысленно отмечая при этом своё отношение к каждому. С Каваногом, О’Мэлли и Галлионом он чувствовал себя легко и непринуждённо, но Николь-сон стеснял его своей гордой позой и неприступным выражением лица. Что касается Одлума, то Джим боялся первого же вопроса, который мог сорваться с ядовитого языка старого сенатора.
Все шестеро уселись в кресла, сохраняя на лицах выражение чопорной натянутости.
— Джим, — начал вице-президент, — посоветовавшись со всеми, я решил пригласить и Стерлинга. Лишние мозги никогда не помешают.
О’Мэлли вынул изо рта сигару и улыбнулся:
— Кроме того, я не хочу, чтобы историки впоследствии утверждали, будто встреча прошла при полном игнорировании нашего национального меньшинства.
Стерлинг Галлион рассмеялся.
— Как всем вам известно, — продолжал О’Мэлли, — три дня тому назад Джим Маквейг пришёл ко мне домой и рассказал весьма тревожную историю. Я решил, что всем вам не мешало бы её выслушать. Мы заранее условились, чтобы всё, что будет говориться здесь, ни в коем случае не выходило за пределы этой группы. Надеюсь, это всем понятно?
Собравшиеся кивнули.
— Должен сказать, господа, что я пока не составил себе никакого определённого мнения насчёт этой истории. — О’Мэлли повернулся к Маквейгу. — Ну что ж, Джим, для вступительной части, думаю, достаточно. Предоставляю слово вам.
Все шестеро уселись в кресла, сохраняя на лицах выражение чопорной натянутости.
— Джим, — начал вице-президент, — посоветовавшись со всеми, я решил пригласить и Стерлинга. Лишние мозги никогда не помешают.
О’Мэлли вынул изо рта сигару и улыбнулся:
— Кроме того, я не хочу, чтобы историки впоследствии утверждали, будто встреча прошла при полном игнорировании нашего национального меньшинства.
Стерлинг Галлион рассмеялся.
— Как всем вам известно, — продолжал О’Мэлли, — три дня тому назад Джим Маквейг пришёл ко мне домой и рассказал весьма тревожную историю. Я решил, что всем вам не мешало бы её выслушать. Мы заранее условились, чтобы всё, что будет говориться здесь, ни в коем случае не выходило за пределы этой группы. Надеюсь, это всем понятно?
Собравшиеся кивнули.
— Должен сказать, господа, что я пока не составил себе никакого определённого мнения насчёт этой истории. — О’Мэлли повернулся к Маквейгу. — Ну что ж, Джим, для вступительной части, думаю, достаточно. Предоставляю слово вам.
— Прошу простить меня, господа, что я собрал вас, но я пришёл к убеждению, что наша страна находится накануне кризиса. Сейчас я расскажу вам подробно обо всём, что мне довелось увидеть и услышать.
И Джим снова рассказал, как, услышав о встрече Зучека и Холленбаха, намеченной на 20 апреля, он немедленно пошёл к вице-президенту, уверенный, что эту встречу необходимо во что бы то ни стало отменить. Потом он вернулся к первой ночи в Аспен-лодж, стараясь по возможности подробно описать атмосферу этой встречи с президентом. Он старался как можно точнее обрисовать то возбуждение и ярость, которые владели президентом во время их беседы, передать неудержимую речь президента в полной темноте, при потушенных огнях. Однако последовательно пересказывая все подробности этой встречи, Джим вдруг увидел, что ему не удаётся воссоздать ужасающую в своей убедительности картину безумия президента. Наоборот, он понимал, что его история звучит совершенно неубедительно, как будто события тон давней ночи утратили не только чёткость, но и своё страшное значение. Но он не сдавался и упрямо продолжал. Он рассказал об обвинении, которое бросил ему Холленбах: что он, Джим, будто бы присоединился к заговору, ставящему целью погубить президента. Закончил он рассказом о разговоре с миссис Байерсон и её поразительном признании, что Холленбах посвятил и её в свой план союза наций.
Окончив рассказ, Джим оглядел присутствовавших и увидел, что крохотные злые глазки Одлума смотрят на него недоверчиво и пристально. Он от души понадеялся, что ему удастся ответить на все вопросы этого ядовитого старика, ни разу не сбившись. Однако первый вопрос ему задал не Од-лум, а Грэди Каваног:
— Кажется, Джим, мы всё поняли именно так, как вы старались нам передать. Но, может быть, вы всё это суммируете и выскажете ваши выводы?
— Как я уже сообщил на днях Пату, — медленно начал Джим, — я пришёл к заключению, что президент Соединённых Штатов либо болен тяжёлой формой паранойи, либо страдает каким-то иным временным психическим расстройством. Молю бога, чтобы верным оказалось последнее. Но я считаю, что в любом случае поездке в Стокгольм следует воспрепятствовать
Свой первый вопрос Одлум произнёс тем скрипучим голосом, которым обычно пользовался в Сенате для допроса уклончивых свидетелей:
— Сенатор Маквейг, вы, по-видимому, придаёте большое значение привычке президента сидеть в темноте у себя в Аспенлодж! Что вы усматриваете в этом странного? Разве Линдон Джонсон не надоедал всем и каждому, беспрерывно выключая свет?
— Джонсон таким образом старался преподать урок экономии, Фред, и кроме смеха это ничего не вызывало. С президентом Холленбахом, к сожалению, обстоит совершенно иначе. У него всё это связано с какой-то немыслимой чертовщиной!
— Чертовщиной? Нельзя сказать, чтобы это было научное определение, сенатор!
— Я просто стараюсь передать вам своё впечатление. — Джима охватило отчаяние, он отлично сознавал всю неубедительность такого ответа.
— Вы что же, полагаете, что идея союза Штатов с Канадой есть непременно признак безумия? — спросил Галлион.
— Ни в коем случае. Но в свете остальных поступков и речей идея выглядит именно так!
— Рад слышать, что вы такого мнения, — проворчал Галлион. — Потому что в Чикаго целая группа важных бизнесменов выступает именно за союз с Канадой. Мне бы очень не хотелось думать, что все они сумасшедшие.
— Послушайте, джентльмены, — сказал Каваног, — предлагаю не начинать с того, что сам факт помешательства невозможен. Не следует забывать о Вудро Вильсоне! Ведь он совершенно очевидно не был нормален всё то время, когда разбирался Версальский договор, и страной фактически управляла миссис Вильсон. И я хорошо помню, как Эйзенхауэр сам рассказывал о том случае, когда его хватил удар. Он признавался, что несколько дней он не мог даже нормально разговаривать. Мы, безусловно, верим, Джим, что вы сами необычайно угнетены всем этим неприятным делом, но всё-таки, не могло ли быть подозрение Холленбаха, будто Пат пытался намеренно его опорочить, вполне нормальным преувеличением очень обозлённого человека?
— В случае с Патом так быть, конечно, могло, но не забывайте, что он наговорил о Дэвидже, как он набросился на меня; а его убеждение, что существует целый заговор против него! Ведь Марк так всегда гордится логичностью всех своих суждений, и вдруг — такие обвинения, совершенно абсурдные, на мой взгляд.
— И всё-таки конфликт его с О’Мэлли не может сам по себе являться доказательством психического расстройства! — настаивал Каваног.
— Согласен.
— С другой стороны, из того, что я услышал, меня больше всего тревожит идея подключения ФБР ко всем телефонам в стране. Вот это мне кажется совершенно невероятным! Она противоречит всем его прежним взглядам на личную свободу граждан!
— Вот именно, в этом-то всё и дело! Как может серьёзно заявить об этом нормальный человек! И не забудьте, он сказал мне, что если бы такой закон уже существовал, то он бы применил его в отношении Пата!
— Я не верю, чтобы вы точно цитировали слова президента, — скептически улыбнулся Никольсон.
— Я тоже не могу в это поверить, — отозвался Галлион. — Прежде всего, Марк ловкий политик! Разве он не понимает, что такой закон провалил бы его на выборах в ноябре!
— Он заявил об этом совершенно серьёзно, — упорствовал Маквейг. — Он сам убедил меня в том, что говорит всерьёз. Это всё, что я могу вам сказать, но, поверьте, я не преувеличиваю.
— А идея о союзе со скандинавскими странами! — вмешался Одлум. — Человек, женатый на прелестной шведке, не станет, надеюсь, спорить с тем, что похвала национальному характеру шведов — признак вполне здравого ума?
— Да, конечно, спорить не стану. — Одлум всё-таки попытался поймать его на крючок, и Джиму неимоверного усилия воли стоило сдержаться и не ответить резкостью. — Но союз со странами Скандинавского полуострова — совсем другое дело! Ведь Холленбах мыслит его себе как утопию, а мы-то с вами прекрасно знаем, какой скандал поднимут наши теперешние военные союзники! Какого чёрта, Фред, вы прекрасно знаете, что это было бы безумием!
Приземистый сенатор из Луизианы потрогал свои морщинистые щёки:
— Ну, это ещё как сказать! Попробуйте-ка повторите это своей жене и её шведским родичам, и они вам точно скажут, кто, по их мнению, безумен! Как знать, может, эта идея Холленбаха не так уж и плоха. Союз со скандинавскими странами поправил бы наше положение в смысле расового неравенства. Нам, белым, срочно требуется подмога! Галлион с сородичами скоро превратят Америку в чёрную республику!
— Где ваша благодарность, Фред! — Галлион поднял палец. — Шестьдесят шесть процентов избирателей, которые голосовали за вас на последних выборах в Луизиане, были негры!
Каваног рассмеялся:
— Это только доказывает правильность того, что говорит Фред. Что негры стараются протащить в Сенат именно таких неотёсанных сенаторов, как он!
— Если бы у вас в Верховном суде имелась парочка таких неотёсанных, — огрызнулся Одлум, — вам для разнообразия, может, и удалось бы вынести хоть один разумный приговор!
Все, кроме Маквейга, рассмеялись. Джимом овладело отчаяние: он чувствовал, что этот тяжеловесный юмор направлен против него. Они явно не принимали его всерьёз.
— Вернёмся-ка лучше к предмету нашего обсуждения,
— напомнил О’Мэлли, и Джим бросил на него благодарный взгляд.
— Прекрасно, — отозвался Никольсон, — вернёмся к истории, рассказанной сенатором Маквейгом. Основной её недостаток в том, что нам неизвестно мнение людей, которые близко знают президента. — Никольсон говорил нудным голосом, словно подводил итог очередному заседанию Сената.