– И моя племянница, – сказал Чакко. – Рахель, где ты там?
Он оглянулся и не увидел ее. Рахель-Представительница, не способная совладать с качелями перемен в своей жизни, завернулась, как сосиска, в грязную занавеску зала ожидания и не хотела разворачиваться. Маленькая сосиска в сандалиях «бата».
– Не смотрите на нее, – сказала Амму. – Она просто пытается привлечь внимание.
Амму тоже ошиблась. Рахели всего-навсего хотелось не привлекать внимания, которого она заслуживала.
– Здравствуй, Рахель, – сказала Маргарет-кочамма грязной занавеске.
– How do you do? – промямлила занавеска в ответ.
– Может быть, выйдешь, дашь взглянуть на себя? – сказала Маргарет-кочамма добреньким голоском учительницы (похожим на голос мисс Миттен до того, как она увидела в их глазах лик сатаны).
Рахель-Представительница все никак не выпутывалась из занавески, потому что не могла. А не могла потому, что не могла, и дело с концом. Потому, что Все Пошло Не Так. И скоро для них с Эстой настанет Потт Томм.
С его мохнатыми ночными бабочками и холодными мотыльками. С его глухими глубокими колоколами. С его мшистой тьмой.
Где живет Сипуха.
Грязная занавеска зала ожидания дарила великий покой и защиту.
– Не смотрите на нее, – сказала Амму и улыбнулась натянутой неулыбчатой улыбкой.
На уме у Рахели были сплошь жернова с голубо-серо-голубыми глазами. Амму любит ее еще меньше теперь. А что касается Чакко, у него уже явно Дошло До Дела.
– А вот и багаж! – бодро сказал Чакко. Довольный возможностью уйти.
– Пошли, Софи родненькая, принесем ваши чемоданы.
Софи родненькая.
Эста смотрел, как они идут вдоль заграждения и как толпа перед ними раздается в стороны, устрашенная костюмом Чакко, его съехавшим набок галстуком и его переполненным видом. Из-за своего живота Чакко всегда ходил так, словно в гору поднимался. Оптимистически одолевал крутые, скользкие житейские склоны. Он шел по одну сторону заграждения, Маргарет-кочамма и Софи-моль – по другую.
Софи родненькая.
Сидящий Человек в фуражке и погонах, также устрашенный костюмом Чакко и его съехавшим набок галстуком, пустил его в багажную секцию.
Когда между ними уже не осталось заграждения, Чакко поцеловал Маргарет-кочамму, а потом поднял в воздух Софи-моль.
– Когда я это сделал в последний раз, я получил в награду мокрую рубашку, – со смехом сказал Чакко. Он тискал ее, и тискал, и тискал. Он целовал ее голубо-серо-голубые глаза, ее нос энтомолога, ее каштановые волосы под шляпкой.
Наконец Софи-моль сказала ему:
– Эммм… можно тебя попросить? Ты меня не опустишь? А то… эммм… я как-то не привыкла.
И Чакко опустил ее.
Эста-Представитель видел (упрямыми глазами), что костюм Чакко вдруг стал свободней, не такой переполненный.
А здесь, у окна с грязной занавеской, пока Чакко забирал багаж, Потт Томм превратилось в Сейчас.
Эста видел, как шейная бородавка Крошки-кочаммы облизнулась и бурно запульсировала, предвкушая поживу. Раз – дваа, раз – дваа. Она меняла окраску, как хамелеон: раз – зелень, раз – черная синь, раз – горчичная желть.
– Так, – сказала Амму. – Вы меня довели. Что один, что другая. А ну вылезай, Рахель!
Завернутая в занавеску, Рахель закрыла глаза, и ей примечталась зеленая река, глубоководные тихоплавающие рыбы и прозрачные крылышки стрекоз (которые могут смотреть назад) на ярком солнце. Ей примечталась самая счастливая в ее жизни удочка, которую сделал Велютта. Желтое бамбуковое удилище и поплавок, нырявший всякий раз, как глупая рыба проявляла любопытство. Рахели примечтался Велютта, и она захотела, чтобы он был сейчас здесь.
Потом Эста развернул ее. На нее глазели цементные кенгуру.
Амму посмотрела на них. В Воздухе было очень тихо, если не считать биения шейной бородавки Крошки-кочаммы.
– Ну, – сказала Амму.
Это был вопрос, и еще какой. Ну?
Ответа на него не было.
Эста-Представитель опустил глаза и увидел свои ступни (откуда по его телу ползла вверх злость), обутые в бежевые остроносые туфли. Рахель-Представительница опустила глаза и увидела пальцы своих ног в сандалиях «бата», пытающиеся торваться. Дергающиеся в желании пристроиться к другим каким-нибудь ступням. Она ничего не могла с ними поделать. Скоро она останется без пальцев ног и будет ходить перебинтованная, как прокаженный у железнодорожного переезда.
– Если вы когда-нибудь, – сказала Амму, – вы поняли меня? КОГДА-НИБУДЬ еще ослушаетесь меня Публично, я пошлю вас в такое место, где вы у меня как миленькие исправитесь. Это, надеюсь, ясно?
Когда Амму сердилась всерьез, она говорила: Как Миленькие. Близнецам представлялся глубокий колодец, где миловались миленькие мертвецы.
– Это. Надеюсь. Ясно? – повторила Амму.
На нее смотрели испуганные глаза и фонтанчик.
На нее смотрели сонные глаза и наивный зачес.
Две головы кивнули три раза.
Да. Это. Ясно.
Но Крошка-кочамма не хотела дать столь многообещающей ситуации выдохнуться. Она мотнула головой.
– Если бы! – сказала она.
Если бы!
Амму повернула к ней голову, и в этом повороте был вопрос.
– Без толку, – сказала Крошка-кочамма. – Они хитрые. Грубые. Лживые. Они становятся неуправляемы. Они тебя не слушаются.
Амму опять повернулась к Эсте и Рахели, и ее глаза были хмурыми алмазами.
– Все говорят: детям нужен Баба. А я отвечаю: нет. Моим детям – нет. Знаете почему?
Две головы кивнули.
– Почему? Я слушаю, – сказала Амму.
Не совсем, но почти одновременно Эстаппен и Рахель ответили:
– Потому что ты наша Амму и наш Баба, и ты любишь нас Вдвойне.
– Больше чем Вдвойне, – сказала Амму. – Поэтому запомните мои слова хорошенько. Человеческие чувства драгоценны. И когда вы Публично меня не слушаетесь, у людей создается неверное впечатление.
– Тоже мне Представители! – сказала Крошка-кочамма.
Представитель Э. Пелвис и Представитель М. Дрозофила повесили головы.
– И еще одно, Рахель, – сказала Амму. – Пора наконец усвоить разницу между ЧИСТЫМ и ГРЯЗНЫМ. Тем более в этой стране.
Рахель-Представительница опустила глаза.
– Платье у тебя – было – ЧИСТОЕ, – сказала Амму. – Эта занавеска – ГРЯЗНАЯ. Эти кенгуру – ГРЯЗНЫЕ. Руки твои – ГРЯЗНЫЕ.
Рахель испугало, как Амму повышала голос, говоря ЧИСТОЕ и ГРЯЗНОЕ. Словно она обращалась к глухому человеку.
– Теперь я хочу, чтобы вы пошли и поздоровались как следует, – сказала Амму. – Могу я на это рассчитывать?
Две головы кивнули два раза.
* * *
Эста-Представитель и Рахель-Представитель двинулись к Софи-моль.
– Ты думаешь, куда людей посылают Как Миленьких исправляться? – шепотом спросил Эста у Рахели.
– К Государству, – прошептала Рахель в ответ, потому что она знала.
– How do you do? – сказал Эста, обращаясь к Софи-моль, и достаточно громко, чтобы Амму слышала.
– Как индусики в аду, – прошептала ему Софи-моль. Она узнала эту шуточку в школе от одноклассника-пакистанца.
Эста посмотрел на Амму.
Глаза Амму сказали: Не Обращай Внимания, Делай Сам, Как Надо.
По дороге через стоянку машин у аэропорта Жара заползла к ним под одежду и увлажнила новенькие панталончики. Отстав от взрослых, дети виляли между машинами.
– Ваша шлепает вас? – спросила Софи-моль. Рахель и Эста промолчали, не зная, к чему она гнет.
– Моя шлепает, – приглашающе сказала Софи-моль. – Моя даже Лупит.
– Наша нет, – лояльно сказал Эста.
– Везет, – сказала Софи-моль.
Везет богатенькому. Есть карманные-шарманные, и бабушка оставит фабрику в наследство. Ни забот, ни хлопот.
Они прошли мимо однодневной предупредительной голодной забастовки, организованной профсоюзом рабочих аэропорта. И мимо людей, глядящих на однодневную предупредительную голодную забастовку.
И мимо людей, глядящих на людей, глядящих на людей.
Маленькая жестяная табличка на толстом стволе баньяна гласила: «Доктор Р.А. Дост. Венерические болезни и сексуальные расстройства».
– Кого ты любишь Больше Всех На Свете? – спросила Рахель у Софи-моль.
– Джо, – ответила Софи-моль без колебаний. – Моего папу. Он умер два месяца назад. Мы сюда приехали Оправляться От Удара.
– Твой папа ведь Чакко, – сказал Эста.
– Нет, он только мой родной папа, – сказала Софи-моль. – А папа у меня – Джо. Он никогда не шлепает. Вообще никогда.
– Как он может шлепать, если он умер? – спросил рассудительный Эста.
– А ваш-то папа где? – поинтересовалась Софи-моль.
– Он… – Рахель беспомощно посмотрела на Эсту. – …не здесь, – сказал Эста.
– Хочешь знать мой список? – спросила Рахель.
– Давай, – сказала Софи-моль.
Этот «список» был попыткой упорядочить хаос. Рахель постоянно пересматривала его, разрываясь между любовью и долгом. Ее подлинных чувств, разумеется, он не отражал.
– Давай, – сказала Софи-моль.
Этот «список» был попыткой упорядочить хаос. Рахель постоянно пересматривала его, разрываясь между любовью и долгом. Ее подлинных чувств, разумеется, он не отражал.
– Сначала Амму и Чакко, – сказала Рахель. – Потом Маммачи…
– Наша бабушка, – разъяснил Эста.
– Ее больше, чем брата? – спросила Софи-моль.
– Мы не в счет, – сказала Рахель. – К тому же он может еще заразиться. Так Амму говорит.
– Как это? Чем заразиться? – спросила Софи-моль.
– Поганым Мужским Шовинизмом, – ответила Рахель.
– Это вряд ли, – сказал Эста.
– Так, значит, после Маммачи идет Велютта, потом…
– Кто такой Велютта? – поинтересовалась Софи-моль.
– Человек, которого мы любим, – сказала Рахель. – А после Велютты – ты.
– Я? За что меня-то? – спросила Софи-моль.
– За то, что мы двоюродные. Поэтому мне полагается, – благонравно ответила Рахель.
– Ты не видела меня даже, – сказала Софи-моль. – И я-то тебя не люблю.
– Полюбишь, когда мы лучше познакомимся, – уверенно сказала Рахель.
– Сомневаюсь, – сказал Эста.
– А почему? – спросила Софи-моль.
– Так, – сказал Эста. – И к тому же она почти наверняка будет лилипуткой.
Как будто любить лилипутку – дело совершенно немыслимое.
– А вот и не буду, – сказала Рахель.
– А вот и будешь, – сказал Эста.
– Не буду.
– Будешь.
– Не буду.
– Будешь. Мы с ней близнецы, – сказал Эста, чтобы Софи-моль было понятно, – и посмотри, насколько она ниже меня.
Рахель послушно сделала глубокий вдох, выпятила грудь и встала с Эстой спина к спине на стоянке машин у аэропорта, чтобы Софи-моль видела, насколько она ниже его.
– Может быть, ты будешь карлицей, – предположила Софи-моль. – Это выше, чем лилипутка, и ниже, чем… Человеческая Женщина.
Молчание было насыщено сомнениями по поводу этого компромисса.
Из дверей Зала Прибытия сумрачная красноротая фигура кенгуру помахала цементной лапой только Рахели. Цементные поцелуи, жужжа, понеслись по воздуху, как маленькие вертолетики.
– А вы умеете ходить, как манекенщицы? – поинтересовалась Софи-моль.
– Нет. Мы в Индии так не ходим, – сказал Эста-Представитель.
– А мы в Англии еще как ходим, – сказала Софи-моль. – Все модели так ходят. В телевизоре. Вот, смотрите – это проще простого.
И вся троица, возглавляемая Софи-моль, двинулась через стоянку машин у аэропорта, покачиваясь на манер лучших манекенщиц. Орлиные фляжки-термосы и английская стильная сумочка елозили по их бедрам. Влажные гномики шли, высоко задрав носы.
За ними следовали тени. Серебристые самолетики в голубом церковном небе, похожие на бабочек в луче света.
Лазурный «плимут», снабженный крылышками, приберег для Софи-моль улыбочку. Хромированно-бамперную акулью улыбочку.
Автомобильную улыбочку «Райских солений».
Увидев на крыше «плимута» нарисованные банки и список райских продуктов, Маргарет-кочамма воскликнула:
– Боже мой! Я словно в рекламу попала!
Она все время приговаривала: Боже мой!
Боже мой! Боже мой боже!
– А я и не знала, что вы делаете ананасовые кружочки! – сказала она. – Софи, ты ведь любишь ананасы, правда, скажи?
– Иногда люблю, – сказала Софи. – А иногда нет.
Маргарет-кочамма забралась в рекламу со всеми своими спинными и ручными веснушками, с цветастым платьем и гладкими ногами под ним.
Софи-моль села впереди между Чакко и Маргарет-кочаммой. Сзади из-за спинки сиденья виднелась только ее шляпка. А все потому, что она их дочь.
Рахель и Эста сели сзади.
Багаж был в багажнике.
«Багаж» – отличное слово. «Крепыш» – ужасное слово.
Около Этгуманура они проехали мимо мертвого храмового слона, убитого током от упавшего на дорогу высоковольтного провода. Ликвидацией туши распоряжался инженер от муниципалитета. Работать надо было аккуратно, потому что их действия должны были стать образцом для всех будущих Муниципальных Ликвидации Туш Толстокожих Животных. Дело требовало серьезного подхода. Стояла пожарная машина, стояло несколько смущенных пожарников. Муниципальный служащий стоял с какими-то бумагами и очень много кричал. Стояла тележка с мороженым, рядом кто-то продавал арахис в узеньких бумажных конусах, хитро свернутых так, что в них помещалось не больше восьми-девяти орехов.
– Глядите, мертвый слон, – сказала Софи-моль.
Чакко остановился, чтобы спросить, уж не их ли это знакомец Кочу Томбан (Маленький Бивень), слон из Айеменемского храма, которого раз в месяц приводили к Айеменемскому Дому за кокосовым орехом. Ответили, что нет.
С облегчением узнав, что это чужак, они поехали дальше.
– Слава бхогу, – сказал Эста с акцентом.
– Слава богу, Эста, – поправила его Крошка-кочамма.
По дороге Софи-моль научилась чувствовать первые признаки приближающейся вони сырого каучука и держать ноздри зажатыми еще долго после того, как везущий его грузовик проезжал мимо.
Крошка-кочамма предложила запеть путевую песню.
Эсте и Рахели пришлось выводить ее по-английски старательными голосами. Живо и беззаботно. Так, словно их не заставляли репетировать ее целую неделю. Представителя Э. Пелвиса и Представителя М. Дрозофилу.
Их Проу Ииз Ноу Шение было превосходно.
«Плимут» несся сквозь зеленый полуденный зной, рекламируя соленья щитами на крыше и лазурное небо крылышками.
Подъезжая к Айеменему, они налетели на бабочку салатового цвета (или, может быть, она на них налетела).
Глава 7 Тетради «Грамота»
В кабинете Паппачи наколотые дневные и ночные бабочки рассыпались, оголив пронзившие их некогда злые клинки, на маленькие кучки радужной пыли, запорошившей дно стеклянных демонстрационных ящиков. Пахло грибковой гнилью и затхлой заброшенностью. На торчавшем из стены деревянном штыре висел старый ядовито-зеленый хулахуп, похожий на огромный, списанный за ненадобностью нимб. По подоконнику колонной маршировали блестящие черные муравьи, выпятив зады, как семенящий кордебалет в мюзикле Басби Беркли.[40] Эффектно подсвеченные ярким солнцем. Полированные и красивые.
Рахель (встав на табуретку, поставленную на стол) рылась в книжном шкафу с грязными, помутневшими стеклянными дверцами. На пыльном полу ясно были видны следы ее босых ног. Они вели от двери к столу (который она пододвинула к шкафу), потом к табуретке (которую она принесла к столу и водрузила на него). Она что-то искала. Ее жизнь теперь обрела очертания. Под глазами у нее были полумесяцы, на горизонте – ватага троллей.
Кожаные переплеты стоявших на верхней полке томов «Сокровищницы насекомых Индии» отделились от самих книг и пошли волнами, сделавшись похожими на кровельный шифер. Чешуйницы прогрызали в толще страниц туннели, переходя о своему произволу от вида к виду, превращая упорядоченную информацию в желтые кружева.
Рахель пошарила за шеренгой книг и достала спрятанные мелочи.
Две раковины: одну гладкую и одну зазубренную.
Пластмассовую коробочку из-под контактных линз. Оранжевую пипетку.
Серебряное распятие на нитке с бусинами. Четки Крошки-кочаммы.
Она подняла их на свет. Каждая жадная бусина ухватила свою дольку солнца.
На солнечный прямоугольник, протянувшийся по полу кабинета, упала тень. Рахель повернулась к двери вместе с ниткой светлячков.
– Представляешь. До сих пор тут. Я стащила. После того как тебя Отправили.
Слово выскользнуло очень легко. Отправили. Как будто в этом состояло пред назначение близнецов. Чтобы их отправляли туда-сюда. Как бандероли.
Эста не поднял глаз. Его голова была полна поездов. Он заслонял свет, падавший в дверной проем. Дыра в мироздании, имеющая форму Эсты.
На что-то еще натолкнулись озадаченные пальцы Рахели за шеренгой книг. Еще одна сорока-воровка поступила так же, как она. Рахель вытащила находку и стерла с нее пыль рукавом блузки. Это был плоский полиэтиленовый пакет, заклеенный скотчем. Внутри виднелся листок белой бумаги с надписью: Эстаппен и Рахель. Почерком Амму.
В пакете лежали четыре потрепанные тетради. На обложках стояло: ГРАМОТА. Тетрадь для письма. Чуть ниже: Имя…… Фамилия…… Школа…… Колледж…… Класс…… Предмет…… На двух было написано ее имя, на двух других – имя Эсты.
В конце одной тетради на внутренней стороне обложки что-то было написано детским почерком. Вымученные очертания букв и неравные пробелы между словами были заряжены борьбой с норовистым и диким карандашом. Мысль как таковая была, напротив, ясна, как стекло: Я злой на мисс Миттен и пантолоньчики у ней РВАННЫЕ.
На передней стороне обложки Эста стер обслюнявленным пальцем свою фамилию, содрав заодно изрядный слой бумаги. Поверх получившейся грязи он написал карандашом: Не-который. Эстаппен Не-который. (До Поры До Времени у него не было фамилии, потому что Амму колебалась в выборе между фамилиями мужа и отца.) После слова Класс было написано: 6 лет. После слова Предмет было написано: Сочиненье.