— М-м-м…
— Как дела? Есть ли успехи в деле Марит Ульсен?
— Успехи налицо, — сказал Харри. — Тип, который это сделал, сегодня задержан.
— Боже. Ну тогда понятно, что вы праздновали. — Олтман опустил подбородок на грудь и взглянул поверх очков. — Стало быть, я смогу рассказать моим возможным внукам, что именно мои объяснения про кетаномин позволили раскрыть дело?
— Сможете, если захотите, только на самом деле его разоблачил собственный телефонный звонок. Он позвонил на телефон одной из жертв.
— Бедняга.
— Кто бедняга?
— Все бедняги, вот мое мнение. А почему такая спешка? Почему вы хотите увидеть своего отца прямо сейчас, среди ночи?
Харри приложил руку ко рту и беззвучно рыгнул.
— Это причина, — сказал Олтман. — Независимо от того, насколько вы пьяны, причина есть всегда. С одной стороны, я, разумеется, не имею никакого отношения к этой причине, так что мне, возможно, следовало бы…
— Вас когда-нибудь просили помочь умереть?
Олтман пожал плечами:
— Да, несколько раз. Я ведь медбрат-анестезиолог, ко мне естественно за этим обратиться. Почему вы спрашиваете?
— Мой отец попросил меня.
Олтман медленно кивнул:
— Слишком тяжелое бремя, чтобы возлагать на чужие плечи. Так вот зачем вы пришли сейчас? Чтобы с этим покончить?
Взгляд Харри еще с первой минуты стал прочесывать помещение на предмет чего-нибудь спиртосодержащего, и сейчас пошел по второму кругу.
— Я пришел, чтобы попросить прощения. Что не могу для него это сделать.
— За это вам не нужно просить прощения. Лишить жизни — это не то, чего человек может требовать от других, тем более от собственного сына.
Харри уронил голову на руки. Тяжелую и твердую, как шар в боулинге.
— Однажды я сделал это, — сказал он.
Вместо того чтобы ужаснуться, Олтман, казалось, заинтересовался.
— Помогли умереть?
— Нет, — ответил Харри. — Отказался помочь. Моему худшему врагу. У него неизлечимая, смертельная болезнь, которая сопровождается мучительными болями. Его медленно душит собственная съеживающаяся кожа.
— Склеродермия, — сказал Олтман.
— Когда я арестовывал его, он нарывался на выстрел. Мы были с ним вдвоем на вышке трамплина, только он и я. Он убил бессчетное число людей, он причинил вред мне и тем, кого я люблю. Изувечил. Я наставил на него револьвер. Только двое — он и я. Самооборона. Я ничем не рисковал, если бы пристрелил его.
— Но вам больше хотелось, чтобы он страдал, — сказал Олтман. — Смерть была бы слишком легким выходом.
— Да.
— И сейчас вы чувствуете, что поступаете точно так же с собственным отцом, вы оставляете его страдать и не позволяете умереть.
Харри потер затылок:
— Это не потому, что я придерживаюсь принципа, что жизнь священна, и тому подобной чуши. Чистой воды слабохарактерность. Трусость это. Черт, неужели у вас здесь ничего нет выпить, Олтман?
Сигурд Олтман покачал головой. Харри не понял, был ли это ответ на его вопрос или на сказанное прежде. Может, и на то и на другое.
— Невозможно просто взять и отбросить собственные чувства, Харри. Не пытайтесь обойти тот факт, что вами, как и всеми остальными, управляют представления о добре и зле. С точки зрения логики, возможно, этим представлениям не хватает доказательной базы, но все равно они глубоко-глубоко закрепились в нас, точно якорь на дне. Добро и зло. Возможно, вам что-то такое сказали в детстве родители, или бабушка прочитала сказку с моралью, или в школе произошла какая-то несправедливость и заставила вас основательно задуматься. Или все эти полузабытые вещи, вместе взятые. — Олтман наклонился вперед. — Якорь — на самом деле довольно удачный образ. Вы, возможно, не видите его в глубине, но все равно не можете сдвинуться с места, только ходите по кругу, ведь он — это вы сами. Попытайтесь это принять, Харри.
Харри смотрел вниз на свои сложенные руки.
— У него такие боли…
— Физическая боль — не самое страшное из того, что приходится испытывать человеку, — произнес Олтман. — Поверьте мне, я вижу это ежедневно. И смерть не самое страшное. И даже не страх смерти.
— А что же тогда?
— Унижение. Лишение чести и достоинства. Когда ты голый, когда отвержен всеми. Это самое ужасное наказание, все равно что похоронить человека заживо. И единственное утешение — что сгниешь сравнительно быстро.
— М-м-м… — Харри долго смотрел на Олтмана. — Может, у вас в шкафу все-таки есть что-нибудь, чтобы разрядить обстановочку?
Глава 45 Допрос
Этой ночью Микаэлю Бельману снова приснилось свободное падение. Одиночное восхождение в Эль-Чорро, [102]недосягаемая вершина, склон, обрушивающийся на глазах, и стремительно приближающаяся земля. И в последний миг — звон будильника.
Микаэль вытер яичный желток в уголке рта, поднял глаза на Уллу, стоящую за спиной, и она тут же налила ему кофе. Она научилась определять, когда он покончит с едой, чтобы налить ему кофе, потому что это следовало делать именно тогда и ни секундой раньше. Кофе должен быть горячий и в синей чашке. И это была только одна из причин, по которым он ценил Уллу. Другая причина заключалась в том, что жена была в прекрасной форме, по-прежнему притягивая к себе взоры на различных светских мероприятиях, куда их теперь приглашали все чаще и чаще. Как-никак Улла считалась настоящей королевой красоты Манглерюда, когда они стали встречаться, — ему было тогда восемнадцать, а ей девятнадцать. Третья причина состояла в том, что Улла, особо не акцентируя собственной самоотверженности, отказалась от мечты о высшем образовании ради того, чтобы он мог всецело сосредоточиться на своей работе. Но три самые веские причины сидели тут же за столом и спорили, кому достанется пластмассовая игрушка из коробки с корнфлексом и кто будет сидеть сегодня впереди в машине, когда мама повезет их в школу. Две дочки, один сын. Три превосходные причины ценить женщину и то, что их гены так прекрасно дополнили друг друга.
— Ты сегодня вечером тоже поздно? — спросила она и украдкой погладила его по волосам. Он знал, что ей нравятся его волосы.
— Допрос может затянуться, — сказал он. — Сегодня начинаем работать с подозреваемым. — В газетах в течение дня появится то, что они уже знали: арестованный — Тони Лейке, но Бельман принципиально соблюдал профессиональную тайну даже дома. И это, кстати, оправдывало себя, позволяя регулярно объяснять поздний приход: «Дорогая, об этом я не имею права говорить».
— А почему вы не допросили его вчера? — поинтересовалась Улла, укладывая детям бутерброды в коробки для завтраков.
— Нам нужно было собрать больше фактов. И закончить обыск в его доме.
— Что-нибудь нашли?
— Я не могу рассказывать подробности, дорогая, — сказал он и устремил на жену сокрушенный взгляд: профессиональная тайна!
Поскольку Улла на самом деле коснулась довольно деликатной сферы. Ни Бьёрн Холм, ни другие эксперты-криминалисты не нашли во время обыска ничего, что можно было бы непосредственно привязать хоть к какому-то из убийств. Но пока, к счастью, это не так важно.
— Ничего, посидит в КПЗ ночку, может, станет разговорчивее, — сказал Бельман. — Будет более восприимчивым, когда мы начнем. Ведь начало допроса всегда важнее всего.
— Правда? — спросила Улла, и он по голосу понял, что интерес напускной.
— Я должен бежать. — Он встал и чмокнул ее в щеку.
Он действительно ценил Уллу, правда. Самая мысль о том, чтобы отказаться от нее и детей, от того, что служило ему опорой и системой жизнеобеспечения и позволило сделать ставку на карьеру, перейти в другое сословие, — это, разумеется, абсурд. Последовать сердечному порыву, бросить все ради влюбленности, или что оно там на самом деле, — утопия, о которой можно разве что мечтать, про себя или вместе с Кайей. Впрочем, мечты у Микаэля Бельмана были более масштабные.
В коридоре он глянул на себя в зеркало: не застряли ли в передних зубах остатки пищи, аккуратно ли завязан шелковый галстук. Наверняка у входа в Управление полиции уже собралась пресса.
Сколько времени он еще сможет быть с Кайей? Вчера, ему показалось, он заметил в ней какое-то сомнение. И любовью она занималась без прежнего энтузиазма. Но Бельман знал, что, пока он идет к вершине, как сейчас, Кайя останется у него под контролем. И не потому, что она так уж честолюбива и понимает, что он как начальник сможет помочь ее карьере. Тут дело не в логике, тут чистая биология. Женщина, даже сколь угодно современная и эмансипированная, в том, что касается подчинения вожаку стаи, по-прежнему обезьянья самка. Если Кайя сейчас и колеблется, то лишь потому, что поняла: он никогда не оставит свою жену ради нее. Возможно, пора немножко ее поощрить. Нужно ведь, чтобы она продолжала снабжать его информацией из убойного отдела, пока все нити не будут распутаны до конца, пока эта битва не будет закончена. А война — выиграна.
Он подошел к окну, застегивая пуговицы плаща. Этот дом достался ему от родителей, он расположен в Манглерюде — не самом престижном районе города, на взгляд обитателей западной части Осло. Но те, кто здесь вырос, как правило, здесь же и оставались, потому что это район со своей особой душой. И это его район. И отсюда виден весь город. Который тоже скоро станет его городом.
— Идут, — сказал дежурный.
Он стоял в дверях одной из новых допросных, которые КРИПОС оборудовала видеокамерами.
— О'кей, — отреагировал Бельман.
Некоторым следователям нравилось сначала запустить в помещение подозреваемого, заставить его подождать, чтобы понял, кто тут главный. А потом эффектно войти и тут же на него накинуться, пусть оправдывается, пусть почувствует свою уязвимость. Бельман предпочитал, чтобы подозреваемого приводили, когда сам он уже сидел в кабинете. Пусть видит, чья тут территория. Можно ведь и там заставить подозреваемого подождать, можно листать и читать бумаги, чувствуя, как тот начинает нервничать все больше и больше, и наконец — когда приходило время — поднять глаза и обрушиться на жертву. Все это — тонкости техники ведения допроса. Которые он конечно же готов обсудить с другими компетентными следователями. Бельман еще раз проверил, горит ли красный огонек, означающий, что аппаратура для записи включена. Возня с техникой в присутствии подозреваемого может свести на нет все тщательно подготовленное собственное психологическое превосходство.
В окно Бельман видел, как Бивис и Колкка вошли в соседний кабинет. Между ними шел Тони Лейке, которого они сопровождали из КПЗ в Управлении полиции.
Бельман вздохнул. Ну да, пульс у него участился. Смесь охотничьего азарта и тревоги. Тони Лейке отклонил предложение пригласить адвоката. Изначально это было, конечно, только на руку КРИПОС, давало большую свободу действий. Но вместе с тем это сигнал: Лейке уверен, ему нечего опасаться. Бедняга не знает, что у Бельмана есть доказательства: Лейке звонил Элиасу Скугу незадолго до того, как тот был убит. Хотя сам Лейке утверждает, будто даже имени такого никогда не слышал.
Бельман уткнулся взглядом в бумаги и услышал, как Лейке вошел в кабинет. И как Бивис закрыл за ним дверь, в соответствии с полученной от шефа инструкцией.
— Садитесь, — предложил Бельман, не глядя на вошедшего.
И услышал, что Лейке это предложение принял.
По-прежнему глядя в какую-то необязательную бумагу, Бельман водил указательным пальцем под нижней губой — взад-вперед, медленно считая про себя. Один, два, три. В свое время его вместе с коллегами посылали на курсы по новой методике допроса, которую их обязали внедрить, под названием «investigative interviewing». Смысл ее, по мнению этих далеких от жизни университетских умников, заключался в открытости, диалоге и доверии. Четыре, пять, шесть. Бельман спорить тогда не стал, методика как-никак была утверждена на самом верху, но странно все-таки эти университетские представляли себе публику, которую приходилось допрашивать КРИПОС. Эдакие несчастные, но готовые к сотрудничеству горемыки, которые выложат все, что нужно, дай им только поплакать в жилетку. Дескать, прежняя методика, традиционная американская девятишаговая система допроса, принятая в ФБР, антигуманна и манипулятивна, она вынуждает невиновных признаваться в вещах, которых они не совершали, и вообще контрпродуктивна. Семь, восемь, девять. О'кей, одно дело, если перед тобой правда сидит впечатлительный птенчик, но вести душеспасительные беседы с законченными негодяями? Они же на смех тебя подымут с твоей «открытостью, диалогом и доверием»!
Десять.
Микаэль Бельман сложил ладони домиком и поднял глаза:
— Мы знаем, Лейке, что вы звонили Элиасу Скугу отсюда, из Осло, и что потом, двумя днями позже, были в Ставангере. И что вы его убили. Это факты, которыми мы располагаем. Но мне интересно, почемувы это сделали. Или же у вас не было никакого мотива, Лейке?
Это был шаг номер один в девятишаговой системе ведения допроса, разработанной агентами ФБР Инбау, Рейдом и Бакли: конфронтация, попытка шокировать собеседника, сразу послать его в нокаут, утверждая, что все уже известно и запираться нет никакого смысла. Остается только одно: признаться. В данном случае Бельман комбинировал шаг номер один с другим приемом: связать подтвержденный факт с одним или несколькими неподтвержденными. Сейчас он соединил бесспорную дату телефонного звонка с тем, что Лейке ездил в Ставангер и что он убийца. Услышав первое утверждение, Лейке решит, что у них есть доказательства и всего остального. И что эти доказательства настолько неопровержимы, что осталось только получить ответ: почему?
Бельман увидел, как Лейке сглотнул, как пытается улыбнуться, обнажая белые крупные зубы, увидел замешательство в его глазах и понял, что уже победил.
— Никакому Элиасу Скугу я не звонил, — сказал Лейке.
Бельман вздохнул:
— Вы хотите, чтобы я показал вам распечатку из центра учета звонков «Теленора»?
Лейке пожал плечами:
— Я не звонил. Какое-то время тому назад я потерял мобильный телефон. Может быть, кто-то звонил этому Скугу с него?
— Не надо умничать, Лейке. Мы говорим о вашем стационарном, домашнем телефоне.
— Еще раз вам говорю: я ему не звонил.
— Слышу. Если верить адресному реестру, вы живете один?
— Да. То есть…
— Иногда у вас ночует ваша невеста. И иногда вы встаете раньше нее и уезжаете на работу, а она остается в квартире.
— Бывает. Но чаще я сам у нее бываю.
— Да ладно, неужели у дочки судовладельца Галтунга гнездышко получше, чем у вас, Лейке?
— Возможно. Во всяком случае, уютнее.
Бельман скрестил руки на груди и улыбнулся:
— Тем не менее если это не вы звонили Скугу из своего дома, то, значит, это была она. Я даю вам пять секунд, чтобы вы начали говорить правду, Лейке. Через пять секунд патрульная машина с включенной сиреной отправится к ее гнездышку и привезет ее сюда в наручниках. Мы дадим вашей невесте возможность позвонить отцу и сообщить, что вы обвиняете ее в том, что она звонила Скугу. Андерс Галтунг наймет для своей дочери свору самых кусачих норвежских адвокатов, а вы получите настоящего противника. Четыре, три.
Лейке снов пожал плечами:
— Если вы полагаете, что можете дать приказ арестовать молодую девушку с безупречным прошлым, на здоровье. Только, думаю, в таком случае настоящего противника получу не я.
Бельман разглядывал собеседника. Неужели он все-таки недооценил этого Лейке? Сейчас уже не поймешь, что он думает. Тем не менее с шагом номер один покончено. Признания не получилось. Ладно, остается еще восемь. Шаг номер два предписывает выказать подозреваемому симпатию, некоторое понимание его мотивации. Что, в свою очередь, предполагает знание мотивов. Однако мотив, по которому были лишены жизни все, кто в одно и то же время ночевал в одной и той же хижине, оставался совершенно непонятным, если не считать того понятного факта, что мотивы, движущие большинством серийных убийц, запрятаны в таких уголках души, куда мало кто из нас заглядывает. Поэтому, готовясь к допросу, Бельман решил не особо задерживаться на шаге понимания и симпатии, а сразу перейти к третьему, мотивирующему шагу: дать подозреваемому основания сознаться.
— Дело в том, Лейке, что я вам не враг. Я всего лишь человек, который хочет понять, почему вы делаете то, что вы делаете. Что вами руководит? Совершенно очевидно, что вы человек способный и неглупый, судя по тому, чего вы добились в бизнесе. Меня это поражает, меня восхищают люди, которые ставят цели и добиваются их, что бы там о них ни думали другие. Люди, выделяющиеся из серой массы. Смею сказать, что я и сам из таких. Возможно, я понимаю вас лучше, чем вы думаете, Тони.
Бельман заранее попросил одного из следователей позвонить биржевому коллеге Лейке и узнать, как Лейке произносит свое имя: Тоуни, Тони или Тонни. Ответ был «Тони». Бельман соединил правильно произнесенное имя с тем, что поймал и попытался удержать взгляд подозреваемого.
— А сейчас я расскажу вам то, что мне на самом деле не следовало вам говорить, Тони. Видите ли, у нас по некоторым нашим сугубо внутренним причинам крайне мало времени на все это дело, и поэтому нам ужасно нужно признание. В обычной ситуации мы бы не стали предлагать сделку в обмен на признание подозреваемому, против которого у нас столько доказательств, но это ускорит рассмотрение дела. И в обмен на признание — которое, по правде говоря, не так уж и необходимо для того, чтобы вас осудили, — я хочу предложить вам основательно скостить срок. К сожалению, я ограничен рамками закона и не могу конкретизировать мое предложение, но — строго между нами — это будет зна-чи-тель-но-есмягчение наказания. Ну как, Тони? Я обещаю. И теперь это записано на пленку. — Он показал на красный огонек на столе между ними.