Искатель. 1972. Выпуск №3 - Леонов Николай Сергеевич

ИСКАТЕЛЬ № 3 1972

Николай ЛЕОНОВ НОКАУТ

В конце марта 1945 года фашистские войска стягивались к Вене.

Ночь. По шоссе двигалась большая колонна: танки и бронетранспортеры, грузовики с пехотой и некогда лакированные штабные машины. Изредка ночное небо разрезала ракета, и при ее тревожном свете колонна казалась гигантской гусеницей.

Навстречу колонне быстро шла закрытая черная машина; она единственная двигалась на запад. Иногда ей приходилось выезжать на обочину, казалось, что вот-вот она свалится в кювет, но машина удерживалась на шоссе и упрямо рвалась вперед. Наконец встречный поток поредел, и сидевший за рулем гауптштурмфюрер Пауль Фишбах прибавил скорость. Он свернул на проселочную дорогу, где ему тут же преградил дорогу шлагбаум, и к машине подбежали автоматчики. Но через секунду дорога была уже свободна, и Фишбах двинулся дальше; по линии, видимо, была дана соответствующая команда, так как последующие посты машину не останавливали, а лишь освещали ее номер.

Черные бараки Маутхаузена встретили Фишбаха тишиной, изредка прерываемой повизгиванием овчарок, темноту прорезали лучи прожектора сторожевых башен. В бараках ни огонька, темно и в помещениях охраны, лишь в небольшом домике светится одно окно. У этого домика и остановил машину Фишбах.

Начальник особой команды Маутхаузена, пожилой гестаповец, допрашивал Сажина. В прилипшей к костлявому телу арестантской одежде Сажин лежал в центре кабинета, по полу растекались лужи воды, у стены темнели фигуры охранников. Когда Фишбах вошел, гестаповец завозился в кресле, делая вид, что встает навстречу, и устало сказал:

— Рад вас видеть, гауптштурмфюрер. Приятно, что начальство не забыло о нас.

Фишбах не ответил, лишь вскинул руку в партийном приветствии и, стараясь не замочить сапог, подошел и положил на стол пакет.

— Невозможно работать, — гестаповец кивнул на Сажина. — Один из руководителей подполья, а я не могу задать ему вопрос, падает без сознания, вот-вот подохнет. — Он усмехнулся, вскрыл пакет, прочитал и спросил: — Сколько вы даете нам времени?

Фишбах пожал плечами и отвернулся.

— Торопитесь убрать свидетелей. Да, коллега, после войны… — начал гестаповец.

— После поражения фашизма свидетели ваших преступлений все равно останутся, — перебил его Сажин. Офицеры не заметили, как он приподнялся.

— Убрать! — отдал команду гестаповец.

Сажин встал на ноги, где-то вдалеке громыхнул взрыв, и Сажин еле заметно улыбнулся. Гестаповец заметил его улыбку и потянулся к лежащему на столе парабеллуму, но Фишбах жестом остановил его, и Сажина увели.

— Вы хотите остаться чистеньким? — гестаповец поднялся и застегнул ремень. — Если вас поймают русские, то они не станут разбирать, кто стрелял, а кто лишь командовал. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошел адъютант. — Поднять весь личный состав, начинаем ликвидацию.

Особняк был сложен из огромных гранитных кубиков, которые, казалось, притащил в парк Гаргантюа. И хотя гранит был серый и массивный, особняк производил впечатление светлое и веселое. Большие окна, красная черепичная крыша с подрагивающим от легкого ветра резным флюгером, широкая парадная дверь и ступени к ней — пологие и тоже широкие.

Небольшой парк, ухоженный, но не строгий; газоны аккуратно подстрижены, но сразу видно, что по ним можно ходить, а розы на низких разлапистых кустах разрешается рвать. Решетка, огораживающая парк, витая, тонкая и несерьезная, через нее может перелезть и пятилетний мальчуган.

К полуоткрытым воротам подкатил черный «мерседес», нетерпеливо гуднул, затем сидевший за рулем Пауль Фишбах легко выпрыгнул из машины и сам распахнул ворота. Перед домом, нимало не заботясь о состоянии усыпанной битым кирпичом дорожки, хозяин лихо развернулся, нажал на клаксон, хлопнул дверцей и широко зашагал к крыльцу.

— Привет, отец! — крикнул мальчик лет двенадцати и, минуя ступени, прыгнул с крыльца на газон.

— Здравствуй, Пауль, — Фишбах подхватил сына, пронес его несколько шагов и поставил на землю. — Где Рихард?

Маленький Пауль пожал плечами.

— Если я скажу, что братец играет в футбол, ты все равно не поверишь.

Фишбах рассмеялся.

— Не осуждай старших, мой друг, — он дернул сына за вихор и взбежал по ступенькам.

— Отец! — Мальчик догнал его и взял за руку. — У тебя гости, отец.

— Это прекрасно, есть с кем выпить…

— Отец… тебе пора взрослеть, — явно кому-то подражая, сказал мальчик серьезно и осуждающе.

— Ты понимаешь, мой друг, — ответил ему в тон Фишбах, присел на корточки и оказался чуть ниже сына, — в моем возрасте повзрослеть нельзя, можно только постареть, — Фишбах поцеловал сына. — Скажи маме, что я приехал и хочу есть.

— Ее, естественно, нет. Мама уехала утром…

— Дай команду по дому, — перебил Фишбах, хлопая дверьми, прошел через несколько комнат и, оказавшись в библиотеке, громко сказал: — Добрый день, господа.

При появлении хозяина гости перестали разглядывать его портреты и поздоровались, лишь один человек недовольно смотрел на большой портрет Фишбаха и, не поворачиваясь, сказал:

— Это не годится, Пауль. Улыбка должна быть, но не такая мальчишеская. — Фишбах остановился за спиной говорившего. — Избиратели могут подумать, что ты несерьезный человек.

— Господин Фишбах, — к ним подошла девушка и протянула бумаги. — Заголовок должен быть вопросительным?

— «Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент?» — прочитал один из присутствующих. — Именно так. Мы не должны грубо навязывать свое мнение. Поверь моему опыту, Пауль. В начале кампании надо лишь приучать к твоему имени. Никаких утверждений.

Фишбах кивнул, просмотрел разбросанные на столе бумаги, рассеянно взглянул на свои портреты и сказал:

— Большое спасибо, друзья. Оставьте все, я просмотрю материалы. Извините, но я чертовски устал.

— Путь к славе утомляет, — пошутил кто-то.

Все стали прощаться, остался лишь человек, который был недоволен портретом.

— Что случилось, Пауль? — спросил он.

Фишбах закрыл дверь и устало опустился в кресло.

— Кампанию придется временно приостановить.

— Не говори глупости. Что произошло?

Фишбах достал из кармана газету и посмотрел на портрет Сажина.

— Я тебе рассказывал, Эрик. Тот русский, из Маутхаузена. Завтра он прилетает. Он увидел мой портрет и поднимет скандал.

Эрик взял газету, посмотрел на серьезное лицо Сажина и сказал:

— Прошло четверть века, он не узнает тебя.

— Я же его узнал.

Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты, перевел взгляд на опустившего голову Фишбаха и решительно сказал:

— Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.

Шурик прошелся вдоль металлического барьера, вытер его ладонью и облокотился. За барьером под осенним солнцем лениво грелись самолеты. Когда вдали раздавался рев и, проскочив по взлетной полосе, подобно снаряду или ракете, улетал очередной самолет, то трудно было поверить, что всего пять минут назад он сонно грелся где-то рядом.

По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку в самолет». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем как включить микрофон, закладывает его за щеку.

Вена не принимала.

Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера — Михаила Петровича Сажина: до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным; и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попав в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас Сажин расхаживал рядом с Робертом Кудашвили, и плечо у него было вздернуто, как у боксера на ринге, защищающего подбородок.

Роберт, наклонив непропорционально большую лохматую голову, о чем-то спорил с тренером. Конечно, Роберт трехкратный чемпион Европы, почет ему и уважение, но зачем Роберта везут в этом году, неизвестно. Ему лет сто, наверное, а за тридцать наверняка. Шурик слышал, как грузин дышит во время спарринга, даже жалость берет.

Шурик проводил их взглядом и посмотрел на четвертого члена делегации — тяжеловеса Зигмунда Калныньша, который беспечно сидел на лавочке и листал журнал. Словно его и не касается, что Вена не принимает. Воображает Зигмунд, а между прочим, тоже летит впервые. Известный пижон, проборчик по линеечке навел, физиономия как у актера Тихонова, словно на ринге его не бьют, а массаж делают. Когда он работает, девочки в зале умирают от восхищения. Ему бы, Шурику, такой талант, он бы тоже…

Он потрогал нос и брови.

Самого Шурика зачем везут? На Европе осрамишься, как домой показываться?

Сажин что-то сказал Роберту и подошел к Шурику.

— Волнуешься?

Шурик пожал плечами и покосился на самолеты.

— В первый раз за границу. Вдруг отменят? — Сажин потерся подбородком о плечо. — Всякое бывает.

— Вы часто так шутите?

— Нет.

— Потому и не получается. Во всем нужна тренировка, Михаил Петрович.

— А ты серьезный, — Сажин откинул со лба седой чуб.

— Миша, мы полетим или нет? — спросил, подходя, Роберт Кудашвили. — Волнуешься, жеребенок? — он хлопнул широкими ладонями Шурика по плечам, и у того заныла поясница. — Все образуется, ты будешь выступать…

— А вы волнуетесь? — перебил Роберта Шурик. — Говорят, вы прибавили восемь килограммов, опять же возраст, — он понимал, что надо замолчать, но не мог. К тому же Роберт подошел вплотную, и Шурик чуть ли не упирался носом в пуговицу на его плаще. А это было особенно унизительно. Он поднял голову, увидел топорщившиеся рыжие усы и круглые синие глаза грузина и переспросил: — Так вы волнуетесь?

Роберт причмокнул, обнажив белые крупные зубы, и повернулся к Сажину.

— Знаешь, Миша, жеребята перед первым стартом кусаются, — он обнял Сажина и повел вдоль барьера, — как волки, кусаются. Честное слово…

— Шурик, кто твой любимый художник? — спросил Зигмунд Калныньш. Он подошел во время разговора и сейчас стоял рядом и разглядывал репродукцию в «Огоньке».

— Ты нарочно так туго подпоясываешь плащ, чтобы все видели, какие у тебя широкие плечи? — огрызнулся Шурик.

— А тебе, не нравится? — Зигмунд перестал разглядывать «Огонек» и серьезно посмотрел на товарища. — Это некрасиво? — Он расслабил пояс. — Так лучше?

Снова подошли Роберт и Сажин.

— Анохин неплох, — сказал Кудашвили, продолжая, видимо, ранее начатый разговор.

— Ты лучше, — ответил Сажин. — Уверен.

— Спасибо, друг, — буркнул Кудашвили.

— Я по дружбе в команду не беру, — сказал Сажин и отряхнул с плеча руку боксера.

Роберт повернулся к Шурику и сказал:

— Шурик, уважь старика, сделай одолжение. Сбегай купи мне зубную щетку. Забыл я.

Шурик нерешительно переступал с ноги на ногу, но Зигмунд незаметно подтолкнул его, и Шурик оказался у двери в аэровокзал.

— Самую большую, жеребенок! — крикнул Кудашвили.

— Намучаемся мы с мальчиком, — сказал Сажин.

— Что ты, Миша, — Роберт склонился и заглянул Сажину в глаза, — нервничает. Семнадцать лет. Первая поездка. Ха! — Он поднес к лицу широкую ладонь. — Обкатается. Еще с цветами встречать будут.

— Неприятно, когда от тебя результата ждут, — Зигмунд легко тронул Сажина за локоть, словно извиняясь за свое вмешательство.

Сажин посмотрел на боксеров, потерся подбородком о плечо и отвернулся.

Репродуктор щелкнул и заговорил:

— Пассажиров, отлетающих рейсом «О эс шестьсот два», по маршруту Москва — Вена, просят пройти на посадку в самолет.

Старый Петер сидел на скамейке, опираясь спиной на зеркальную стену спортзала, и менял шнуровку в перчатках. В противоположной стене, так же покрытой зеркалами, сидел еще один Петер и тоже шнуровал перчатки. Только был он несколько меньше и не такой старый — на расстоянии нельзя было разглядеть морщины и шрамы на широком лице и седину в коротко остриженных волосах на круглой шишковатой голове. Петер из-под нависших бровей поглядывал на свое отражение и даже пару раз подмигнул, но двойник не ответил, видимо, ему не нравилось это панибратство. Тогда Петер поднял руку и шлепнул широкой ладонью по висевшей над головой груше. На той стороне тоже подняли руку и шлепнули по груше. Оба снаряда покорно закачались, и Петер по-детски хихикнул, положил перчатки на скамейку, встал и расправил широкие сутулые плечи.

На тонких металлических тросах висели тяжелые кожаные мешки, они хранили в себе удары и чемпионов и новичков. Когда-то Петер мог заставить говорить их натужными глухими голосами, откликаться на короткий выдох и еще более короткий удар. Сейчас Петер, проходя мимо, только гладил их многопудовые холодные тела, и снаряды презрительно молчали, прекрасно понимая, что в шестьдесят лет человек с перебитыми суставами не заставит их закачаться и заговорить.

Петер оглянулся — черные спортивные снаряды двоились в зеркалах. Зеркала тоже нужны, в них ты видишь свои ошибки. Сначала только технические, а со временем… со временем начинаешь замечать раньше обычного выступивший пот, широко открытый рот, которому не хватает воздуха, шрамы и морщины. Зеркала холодные и спокойные, они очень нужны, поэтому их так много в зале для бокса. Петер давно на них не сердится, смотрит на них спокойно, они ведь не виноваты.

Петер обошел зал и остановился около ринга, самого коварного друга в этом зале. Новичку он кажется всегда одинаковым. Тугие канаты, и наканифоленный холст, и четыре угла. Канаты умеют упруго подтолкнуть в спину, удвоить силу удара, который ты берег, словно последний пфенниг. Превратить никелевую монетку в чековую книжку. Но канаты могут обжечь и бросить тебя, безвольного, под свинцовую перчатку противника, и ты, оглохший и ослепший, упадешь.

Пол ринга держит легко и свободно, дружелюбно подталкивает, если ты пружинисто приседаешь перед ударом, шутя уносит от неуклюжего противника. Но на него не надо падать. Он мгновенно превращается в стальной холодный магнит.

Углов у ринга четыре, можно выбрать любой, они одинаковые. Все зависит от того, лицом ты к углу или спиной. Он может задержать боксера, не дать ему двигаться и уходить от ударов, защищаться, финтить и отступать. Он отдает на расправу и открывает путь к победе. Лицом ты к нему или спиной?

Ринг начинается и кончается ступеньками. Количество ступенек значения не имеет. Поднимаются по ним почти все одинаково, спускаются — по-разному. Тебя могут вынести на руках, могут — на носилках.

Петер взглянул на часы, до начала тренировки оставалось три минуты. Петер присел на ступеньки ринга. И хотя он сидел к нему спиной, он увидел ринг очень отчетливо. Не тот ринг, не тренировочный, а другой, не здесь — залитый светом и окруженный темнотой.

Он, Петер Визе, лежал лицом вниз, — все слышал и понимал, он мог встать сам, но хотелось, чтобы Хельмут ему помог, таков обычай — помочь побежденному. Но Хельмут даже не подошел к нему, судья объявил победителя, не дожидаясь, пока Петер поднимется. Лежа на полу ринга, Петер увидел затылок тренера, зеленые мундиры вермахта, черные мундиры и нарукавные повязки со свастикой — гестапо.

После этого он познакомился с Вальтером Лемке.

Петер удивился, увидев в раздевалке немца, который, доброжелательно улыбаясь, помог снять перчатки, небрежно кивнул на дверь и сказал:

— Плохой боксер, и удар был случайный. Вы стали медлительны, Петер.

Боксер молчал, разматывал бинты и ждал, что нужно этому улыбающемуся немцу с белыми, выхоленными руками.

— Не имея арийского происхождения, сейчас трудно выигрывать, — Лемке закурил сигарету и опять улыбнулся. — Мойтесь, Петер, я вас подожду…

Через тридцать минут они садились в поблескивающий черным лаком «хорьх», который и доставил их в зал, где был сейчас Петер. И в результате Петер Визе оставил выступления, стал тренером в спортивном клубе финансиста и менеджера Лемке. Так поначалу считал Визе, но очень скоро выяснилось, что спортивно-финансовая деятельность Лемке не что иное, как прикрытие разведчика абвера, и сам он, Петер, тоже служит разведчику удобной ширмой. Но выбирать Визе не приходилось, он успокаивал себя, что сам он занимается лишь спортом, а на дела Лемке закрывал глаза.

После разгрома фашизма Лемке пропал, спортивный клуб закрылся, и Визе переживал трудные дни. Но перерыв был недолгим. Лемке, как прежде, самоуверенный и элегантный, отыскал Визе и…

Двери распахнулись, пропуская группу юношей, которые цепочкой побежали по залу, остановились ровной шеренгой и хором крикнули:

— Добрый день, мастер Петер!

— Добрый день, мальчики. — Петер вышел в центр зала и потер коротко остриженную шишковатую голову. — А где Тони?

— Тони внизу, его задержал господин Лемке, — сделав шаг вперед, ответил один из спортсменов и вернулся в строй.

— Дежурный, проведи разминку, — сказал Петер и вышел из зала.

Он спустился на первый этаж, где по распоряжению Лемке были установлены стойка с кофеваркой и различными напитками, четыре столика и легкие удобные кресла. Старый тренер гордился, что у него в зале так комфортабельно и удобно, не надо посылать за пивом и рюмкой виски, но он не знал, что за стойкой стоял осведомитель, приставленный к Визе и его ученикам.

Визе направился к столику, за которым сидели Лемке и гордость клуба — боксер-легковес Тони… Увидев подошедшего тренера, юноша встал.