Местами повесть носит до известной степени приключенческий характер, но ведь и в наше время романтика приключений нередко сопровождает значительнейшие научные открытия.
Трудная, героическая, полная риска и необыкновенных событий жизнь академика Гмелина может служить вдохновляющим примером для наших современников.
А. ГЕССЕНГлава I. В ПУТЬ!!!
Профессор Императорской академии наук Самуил Готлиб Гмелин проснулся по обыкновению рано.
Чуть брезжил за окном рассвет, тлели и мигали бледные фонари на улицах, а профессор уже сидел за бюро и перебирал свои бумаги, письма, книги — «Атлас Российский», «Описание земли Камчатки» академика С. П. Крашенинникова, «Оренбургская топография» П. И. Рычкова…
Эти книги ученый читал и перечитывал не раз… А вот и выписки:
«Сколько происходит пользы от географии человеческому роду, о том всяк, имеющий понятие о всенародных прибытках, рассудить может. Едино представление положения государств, а особливо своего отечества, производит в сердце великое удовольствие…»
Гмелин пропустил несколько страниц и прочитал далее: «Будучи в городах, где наблюдения чинить должно, описывать все, что требуется в географических запросах, разосланных по моему государству… Всего путешествия содержать повседневный верный журнал».[2]
Таков был наказ М. В. Ломоносова будущим российским географам. А о развитии отечественной науки Михаил Васильевич хлопотал немало. Снаряжения задуманных им экспедиций великий ученый добивался в течение многих лет. Стучал тростью, требовал и… умер, не дожив двух месяцев до принятия своего проекта.
Следующая запись — планы и надежды путешественника: описание маршрута будущей экспедиции. Петербург, Новгород, Валдай, Тверь, Москва, а затем Дон, Волга. И, наконец, Астрахань, Каспий… и Персия.
Однажды, когда Гмелина спросили о Персии, он полушутя-полусерьезно ответил:
— Хочу въявь увидеть восточную сказку!
Слушатели в недоумении переглянулись.
Говорил и писал ученый всегда сухо — и вдруг «сказка»..
А впрочем, почему и не помечтать!
Гмелин встает, потирает озябшие руки и подходит к окну. Какой-то мальчик, задрав нос кверху, рассматривает, как хмурый фонарщик гасит последний фонарь.
Неожиданно для себя профессор улыбнулся: в сущности, он такой же любопытный мальчишка, Персия для него — «волшебный фонарь». Вот если бы сказать почтенным мужам из академии такое:
— Господа! Персия — это волшебный фонарь. Если у фонаря открыть хрустальную дверцу и зажечь его, вы увидите самое чудесное, что есть на свете.
Однако надо говорить по-другому — обстоятельно, сухо:
— Я полагаю, среди всех областей, изученных и исследованных нами, Астрахань, Каспий, Персия, по моему суждению, не токмо изучены менее прочих, но даже до сего времени по-настоящему не обследованы никем. Государь наш Петр Великий немало сил и труда затратил, дабы прославить науку. Великая северная экспедиция 1734–1743 годов составила опись морей и брегов северных государства нашего. Имена Беринга, Лаптевых, Челюскина на века сохранятся в памяти благодарных потомков. Думаю, и мы должны быть достойны их памяти.
«Достойны их памяти…» — ученый задумчиво смотрит на стопку книг на столе.
— Там-там, — выстукивает он мотив старой немецкой песенки.
Капля серебра дарит хрусталю цвет и звук…
Толика славы дает жизни блеск и радость…
Там-там-там… блеск и радость…
А много ли радости было у него?
Труд, постоянный, неустанный труд. Один философ писал, что труд — радость, но вдыхать аромат цветов, слушать музыку, пение птиц — тоже радость. И такой радости у него не было.
Не раз отец да и друзья говорили:
— Ты, безусловно, преуспел, Самуил. Так молод и уже профессор!
Ох уж эти благожелатели! Знали бы они, чего ему это стоило! Товарищи из университета так и прозвали его — «отказалка». Гмелин всегда и от всего отказывался: от дружеских пирушек, от веселых прогулок за город, от свиданий. А когда весной цвели акации и в маленьких кабачках, шурша крахмальными юбками, танцевали девушки, он сидел в библиотеке и читал, читал.
Там-там-там… толика славы. Он хотел, он мечтал стать знаменитым. И что же? Гмелин на мгновение насупил брови и вдруг озорно подмигнул своему отражению…
— И все-таки ты молодец, Самуил. Сын бедного тюбингенского лекаря стал в двадцать два года профессором университета. Сам академик Эйлер пригласил тебя в Петербургскую академию наук. А теперь ты едешь в Персию изучать животный и растительный мир и «обращать внимание на все, что примечания достойно», сегодня тебя примет императрица, чтобы лично дать высочайшее разрешение. Пройдет еще немного времени, и ты будешь знаменит. «Смотрите, это тот Гмелин, — станут говорить в гостиных. — Исследователь Персии. Примечательнейшая личность!» Личность! — Гмелин кружится по комнате, хватает трость, начинает отчаянно фехтовать.
Противник, конечно, ловок, силен, но Гмелин делает блестящий выпад, и тот падает ниц, а ученый поднимает опрокинутые стулья.
Утренний шум пугает слугу Прохора. Он трет глаза и никак не может понять, что произошло. Ведь в комнате один барин. А барин неожиданно целует Прохора в обе щеки.
— Батюшки, — тяжело вздыхает Прохор: не свихнулся бы господин. День и ночь за книгами, вот ум за разум и зашел. — Вы чайку бы с ромом выпили. Никак горячка у вас?
— Что? Что ты сказал? — Гмелин вновь хватает трость, загоняет слугу в угол и, чуть кольнув в живот, смеется: — У меня не горячка, а хороший настроений.
От волнения Гмелин заикается, говорит неправильно:
— Сей день поутру мне надобно быть во дворце… Матушка императрица меня принять желали…
— Ух ты, — Прохор отчаянно машет руками. — Дожили, значит, дожили… Слава те, господи!
— Дожили, — Гмелин усаживается в кресло и приказывает: — Мундир… Да не забудь нанять карету.
— Да, да… А то как же? — слуга второпях хватает то мундир, то щетку, почти опрометью бежит за каретой.
Гмелин его не останавливает. Ему нравится весь этот переполох. Вот так же в детстве суетилась матушка, собирая его в гости. И так же в предчувствии чего-то неожиданно прекрасного замирало его сердце.
Наконец все улажено. Прохор одергивает на ходу кафтан, бросается открывать дверцу кареты.
Громыхая, дребезжа и позванивая колокольчиком, карета катится по прямым улицам Санкт-Петербурга.
Гмелин смотрит в окно.
Санкт-Петербург — северная Пальмира. Петр I мечтал, чтобы его город напоминал Амстердам или Венецию. Но царь ошибся: Петербург похож только сам на себя. Здесь, конечно, есть палаццо. Великолепное палаццо графов Строгановых, построенное знаменитым Растрелли, но это отнюдь не венецианский Дворец. Гмелин видит не только его красоту, но и диспропорцию: окна второго этажа слишком узки, близко поставлены и никак не гармонируют с широкими зеркальными проемами первого. Однако это вовсе не портит дворец, напротив, придает ему выражение ироническое и надменное. Сей дом — дом не венецианца, а русского вельможи, барина и мужика одновременно.
Ученый улыбается. Он вспомнил один из столичных курьезов. Дабы остановить бегство обывателей из сего места и увеличить народонаселение, царица Анна Иоанновна приказала всех бродяг, неизвестно где живущих, приписывать к Санкт-Петербургу. В некотором роде он тоже приписанный. Среди профессоров, адъюнктов, академиков мало дворян. Семен Котельников, высшей математики профессор, — солдатский сын, деревень и крестьян не имеет. Алексей Протасов, анатомии профессор, — из солдатских детей.
Самуил Гмелин — из лекарских детей. Но именно они, солдатские, рыбацкие, поповские дети, и делают славу России.
А вот и дворец. От волнения у Гмелина подкашиваются ноги. Минуту он стоит, опустив голову, а потом, выпрямившись, идет.
Покои императрицы. Гмелин склоняет голову, долго молча ждет.
— Так это вы? — ласково говорит ему полная и величественная женщина, внезапно появившаяся из-за портьеры. — Наслышаны мы о вас, батюшка, наслышаны! Так вы, значит, хотите дать описание земли нашей? Похвально. И я, и мой сын науку почитаем. От сего предмета и государству и людям польза немалая.
— Я счастлив, ваше величество. Долгие годы… — ученый хочет еще что-то сказать, но, взглянув на государыню, смущается. Быть может, зачитать прошение? В нем все указано: необходимость географической науки, обширность государства нашего. Еще во времена Ермака составлялись «сказки» и челобитные разными землепроходцами. Казаки, солдаты, служилые люди на свой страх и риск отправлялись в неизведанные земли. Многими из них, такими, как Семен Дежнев да Иван Москвитин, обширные труды созданы. А ныне необходимо создать описание земли Российской, а то бог знает по каким книгам дети учатся. Ибо, как говорил знаменитый историк и географ Татищев: «…понеже оные частью неполны, частью неправдами и поношениями наполнены, их переводить или в школах употреблять более вреда, нежели пользы».[3]
Гмелин опускает глаза, старается скрыть улыбку, вспомнив, как недавно сам инспектировал одну гимназию. На вопрос учителя, где Черное море, ученик ответствовал: «Там, где земля черная». И указал на Малороссию.
Екатерина приходит ему на помощь:
— Так что вы сказали, сударь?
— Простите, ваше величество. Долгие годы я мечтал о путешествии, ради сего упорно учился…
— И вот ваша мечта исполнилась. Не так ли? — государыня милостиво кивает ему, но в ее голосе Гмелин слышит нотки недоверия. Он не ошибся.
— А вы знаете, — неожиданно заключает Екатерина, — одного желания мало. Необходим к сему и опыт. А насколько я полагаю, его у вас пока нет.
Гмелин снова теряется. Надо что-то сказать государыне. Сказать о том, что у него все продуманное, что на основе предложения Ломоносова ныне он, Гмелин, и Паллас написали инструкции для двух экспедиций. После обсуждения в академии решено было составить одну общую «Инструкцию для отправленных от Имп. Академии в Россию физических экспедиций».[4]
Ученый с поклоном протягивает императрице бумагу, и она не торопясь читает:
— «Изыскания и наблюдения разъезжающих испытателей натуры касаться должны вообще до следующих предметов, а именно: 1) До естества земель и вод, которые по пути найдут. 2) До избрания, по которому каждая необработанная земля или ненаселенное место уповательно с пользою назначено быть может к хлебопашеству всякого рода хлеба, к сенокосам, лесным угодьям… 3) До экономии населенных мест… 4) До описания особливых болезней, в той стране обыкновенно случающихся… 5) До размножения и поправления скотных заводов, а особливо для шерсти… 6) До употребления способов, как ловить рыбу вообще, так до звериных промыслов… 7) До изобретения полезных родов земель, солей, каменных угольев…»
Не дочитав инструкции, Екатерина возвращает ее Гмелину.
— А я вижу, вы русский язык отменно выучили.
— Как же? — Профессор говорит теперь горячо и быстро: — Россия — моя вторая родина. Она дает мне, честь и славу. Могу ли я на чужом языке здесь изъясняться?
— Правильно. — Екатерина одобрительно склоняет голову. — Вот мы с вами немцы, а толкуем по-русски. Почему? Поняли?
Гмелин кивает и кланяется.
— Так куда думаете путь держать?
— Вначале Тверь, Москва, Воронеж… потом Астрахань и Персия.
— Персия, — задумчиво говорит Екатерина. — Персия… Туда вам еще рано. По России вначале. А там посмотрим. Даст бог хорошо, дадим свое соизволение…
Государыня исчезает так же внезапно, как и появилась. Это было в 1768 году. Тогда по разрешению императрицы и Петербургской Академии профессор Самуил Готлиб Гмелин отправился в великое свое путешествие.
* * *Гмелин ехал из Петербурга через вольный град Новгород, Старую Руссу, Валдай, Вышний Волочек и Тверь до Москвы. От старой столицы — через Тулу и Липецк до Воронежа. Из Воронежа — по левому берегу Дона к Волге. Там вниз по матушке-Волге до торговой рыбной Астрахани. А от Астрахани до Персии рукой подать.
Однако на дальнейшее путешествие было необходимо разрешение императрицы. И Гмелин вновь обратился к государыне.
«Имею я счастье первую часть моего путешествия повергнуть к стопам Вашим. Через сии труды надеюсь я показать, что я по ревности моей старался всевозможным образом соответствовать намерению и повелению Императорской Академии, равномерно и моей должности. Но сходство мест, через которые я проезжал, малую подает надежду к многоразличным открытиям. Важнейшие новости уповаю впредь сообщить; особливо, чтобы Ваше Императорское Величество всемилостивейше соблаговолили дозволить мне, чтоб на текущий год объехать западный берег Каспийского моря даже до внутренних пределов. Там я надеюсь открыть неизвестные чудеса естества.
История света прославляет уже теперь имя Вашего Императорского Величества, которое в летописях естественной истории столь же будет бессмертно».
Императрица дала разрешение, и в 1770 году, 8 июля путешественник, с помощью графа Орлова экипировав экспедицию, двинулся в Персию.
Глава II. ПРИЕМ У ХАНА
Итак, Дербент. Дербент — это уже Персия, загадочная, незнакомая страна. Названия ее городов и провинций напоминают названия сказочных цветов, фруктов. Ширван, Дербент — кажется, слова эти имеют запах…
— Шлюпка подана! — с этими словами в каюту входит Охотников. Гвардейский поручик, он недавно пристал к экспедиции. Знакомые Гмелина очень просили за него. Поручику необходимо было покинуть столицу: любовь… дуэль…
Начальник экспедиции пожалел молодца. И теперь не раскаивается в этом.
— Зачем спешить, Самуил Готлибыч, авось не на пир. — Охотников успокаивает путешественника.
— Кто знает, сударь! — Гмелин торопливо собирает книги и выходит на палубу: наконец-то он увидит персидский город, волшебные дворцы, сады, мавзолеи. Но постепенно радость его гаснет: мрачные башни предстают перед ним, а над башнями и толстой крепостной стеной — серые горы и серое небо.
Медленно спускаясь по трапу, Гмелин вспоминает: «Дербент город каменный, белый. И у того города Дербента море огорожено каменными плитами, и тут лежат мученики. А басурманы сказывают, что русские и кто ни ездит, ходит к ним прощаться».
Когда-то эту странную бумагу Гмелин нашел в государственном архиве среди древних пожелтевших фолиантов. В свое время она весьма его поразила. И теперь вновь при виде сих каменных развалин он вспомнил: «Кто ни ездит, ходит к ним прощаться…» «Прощаться, — повторяет Гмелин. — Видно, надо проститься с мечтами о прекрасной Персии».
Ученый грустно улыбается. Так же грустно будет он улыбаться, пробираясь по узким и грязным улочкам города. И совсем печально улыбнется в ханском дворце. Да, ханский дворец походит на волшебный фонарь, но, чем пышнее дворец, тем беднее кажется остальной город.
Ничто не потревожит покой хана. Владыка полудремлет. Длинная, изогнутая, как змея, трубка с кальяном дымится в его зубах. Очнувшись, он с трудом приподнимает синеватые, мглистые веки.
Хан ждет — Гмелин кланяется.
Речь владыки цветиста, медлительна.
— Благословен путник, явившийся в великую страну аллаха. Что желают знать и ведать его душа и сердце?
Гмелин понимает: велеречивость знатного вельможи только дань этикету.
Раскланявшись, путешественник подробно объясняет хану цель своего визита:
— Я имею честь быть посланным ее императорским величеством для изучения местности в географическом отношении, для изыскания и исследования средств к удобрению степей, сыскания способов к размножению скота, к разведению пчел и шелковичных червей. Для исследования и изыскания…
Хаи зевает. Молча слушает, а сам между тем думает: «Бред..» какой бред несет этот чужестранец… Когда же наконец он кончит?»
Но вот хан не выдерживает; поднятая кверху рука на мгновение прерывает доклад Гмелина.
— Спроси, спроси! — кричит он переводчику. — Этот сумасшедший — знахарь? — И, не дождавшись ответа, хан тычет длинным перстом в свою бородатую щеку.
Да, минареты и башни украшают не токмо ханский дворец. Большая, похожая на яблоко опухоль зреет на ханской щеке. Гмелин пристально смотрит в глаза владыке и, склонив голову, произносит: «Если хан мне позволит». Конечно, хан позволяет.
Толстый, словно арбуз, в пестром халате, вкатывается слуга, в изумлении раскрывает рот и застывает на месте. «О великий аллах! Чудеса творятся на свете: голова, несравненная голова великого Фет Али вертится в руках чужестранца!» Наконец, повернувшись еще раз, голова останавливается. Хан доволен.
— Пиши! — резко и повелительно бросает Гмелин прислужнику. Ханский прислужник старательно выводит причудливые восточные письмена: «Дабы излечить опухоль Фет Али Хана, я, профессор Императорской академии наук Гмелин, предлагаю…» Далее следует целый список лекарств, которые необходимо принимать хану, чтобы опала опухоль. Перечислив все необходимое, путешественник умолкает.
Хан милостиво кивает ему на прощание.
Поклоны, поклоны, поклоны. Они сопровождают ученого до самых дверей. Точно большие маятники, качаются головы немых вежливых слуг. «Болванчики!» — думает Гмелин.
В детстве мать подарила ему на рождество шкатулку, и точно так же кланялись серебряные танцоры-болванчики, окончив коротенький менуэт. Однако не слишком ли он шутит? Наверное, во время этой тягостной аудиенции он тоже немного походил на одного из таких «болванчиков».
Дон… дин… дон… — высоко на башне бьют ханские часы. Половина четвертого. Визит окончен.
Словно тяжелые арбы, медленно потянулись дербентские дни. В жару команда корабля обычно спит, а ученый часами бродит по пыльному и душному городу. Вот стена, построенная когда-то Александром Македонским. А за той стеной, что идет поперек города, жили в древности греки. Могильные памятники хранят их имена. В канун Нового года женщины украшают могилы цветами, одаривают нищих, долго молятся. Да ниспошлет им аллах счастье.