Она должна приладиться к этой жизни, стать такой же, как все, кто ее окружали. И все же ей еще трудно было примириться с мыслью, что людям вырывали языки за то, что они слишком вольно высказывали свои мысли.
Но не стоит задумываться о таких печальных вещах! Она повернулась к Джулии:
– Наверное, я выйду замуж за этого человека, за Джованни Сфорца. Мне нравится это имя. Его зовут так же, как моего брата.
– В Италии многих зовут Джованни, – напомнила ей Джулия.
– И все же, мне кажется, отец снова передумает и выберет мне еще какого-нибудь жениха. Джулия, а не может так случиться, что я вообще не выйду замуж? Потому что, как только меня за кого-нибудь просватают, тут же находится другой, более знатный и более достойный.
– Но ты непременно когда-нибудь выйдешь замуж.
– И тогда у меня будет возлюбленный, совсем как у тебя.
– Глупенькая, мужья не всегда бывают возлюбленными, к тому же прежде чем стать такой, как я, тебе надо еще подрасти.
Джулия наклонилась к уху Лукреции и, таинственно улыбаясь, произнесла:
– Я открою тебе один секрет. Папа – не только мой любовник. Он – отец ребенка, которого я ношу под сердцем.
– Ох, Джулия! Значит, у тебя будет ребенок?! Джулия кивнула.
– Вот почему я так разозлилась на того бродягу. Боюсь, об ЭТОМ уже начали поговаривать, значит, некоторые наши слуги слишком любопытны… и слишком болтливы.
– Не наказывай их, – взмолилась Лукреция. – Такова натура всех слуг.
– А почему это тебя так беспокоит?
– Я просто не хочу думать о наказаниях. Солнышко светит так ясно, площадь выглядит чудесно, и разве апартаменты отца не прекрасны? Скоро Чезаре и Джованни вернутся домой, я выйду замуж. Как все замечательно! И мне просто не хочется думать о том, что кому-то не так хорошо, как мне.
– Порою, – задумчиво сказала Джулия, – ты кажешься такой простой, наивной, но порою тебя очень трудно понять.
Апартаменты Лукреции во дворце Санта Мария. Рабыни и служанки помогают ей одеваться. Одна из служанок приколола к ее платью ленту, другая укрепила в волосах украшенный драгоценными камнями гребень.
Приготовления к бракосочетанию значительно продвинулись вперед. Отвергнутого дона Гаспаро успокоили при помощи трех тысяч дукатов, и вся Италия заговорила об альянсе домов Борджа и Сфорца. Некоторые увидели в нем угрозу своей безопасности, например, делла Ровере решил, что ему предпочтительнее было бы покинуть Рим. Ферранте Арагонский не знал, что об этом думать, и с тревогой смотрел в будущее.
Лукреция видела, что на этот раз сватовство достигло уровня, которого два предыдущих еще не достигали, и теперь уже была почти уверена, что выйдет замуж за Джованни Сфорца.
Поэтому когда в дверь постучался паж и сказал одной из ее придворных дам, что во дворец прибыл некий благородный господин и просит встречи с Лукрецией Борджа, Лукреция решила, что это – Джованни Сфорца.
Конечно же, он поступил неправильно. Ему не следовало являться неофициально: дочь Папы и ее будущий супруг не могут встречаться как обыкновенные слуги, хотя в подобной встрече есть нечто приятное и романтичное! Она оправила складки своего расшитого платья и в последний раз глянула в зеркало из полированного металла. Очень хороша! И вновь подумала об ожидавшей ее любви – той самой, о которой так много говорила Джулия.
– Скажите, что я приму его, – сообщила она пажу.
Но не успела она произнести эти слова, как посетитель уже появился на пороге ее комнаты, и все мысли о романтической любви к будущему супругу мгновенно вылетели из хорошенькой головки.
– Чезаре! – крикнула Лукреция и, забыв все церемонии, кинулась к брату в объятия.
Она услышала его басовитый смех, смех, в котором звучала радость, любовь и что-то еще, что именно, она не поняла, но эти новые нотки ей определенно понравились. Она схватила его за руку и прижалась к ней губами.
– Ты рада меня видеть, Лукреция?
– Как же долго тебя не было!
– А ты вспоминала обо мне хоть время от времени?
– Каждый день, милый Чезаре, каждый Божий день. Я каждый день молилась о тебе Мадонне.
Чезаре нетерпеливо глянул на столпившихся вокруг них служанок. Казалось, в комнате возникла новая атмосфера, и служанки даже стали выглядеть иначе – они замерли, боялись пошевелиться. Лукреция сразу же вспомнила, как давным-давно, еще в материнском доме, все рабы, слуги и служанки боялись Чезаре – а ведь он был тогда совсем ребенком!
– Оставьте нас, – приказала она, – у нас с братом есть о чем поговорить, и разговор этот не предназначен для посторонних ушей.
Им не потребовалось повторять приказание дважды. Брат и сестра обнялись, а затем Чезаре подвел ее к окну.
– Дай-ка мне получше тебя разглядеть, моя Лукреция. Ты очень изменилась!
В ее глазах появилось беспокойство:
– И ты разочарован, да, Чезаре? Чезаре нежно поцеловал ее:
– Напротив, ты стала еще красивее.
– Но расскажи же мне о себе! Ты повидал мир, ты теперь архиепископ. Как странно это звучит! Мой брат Чезаре архиепископ Валенсии. Мне надо быть рядом с тобой очень строгой, мне следует помнить, что ты теперь принадлежишь святой церкви. Но, Чезаре! Ты совсем не похож на архиепископа! На тебе камзол, расшитый золотом, и какая маленькая тонзура! Да у простого монаха и то больше!
Его глаза вспыхнули, он стиснул кулаки, и Лукреция увидела, что он весь дрожит от ярости.
– Перестань, не говори об этом, Лукреция! Архиепископ Валенсии! Да неужто я похож на архиепископа? Клянусь тебе, никто больше не заставит меня вести такую жизнь. Я не предназначен для церкви.
– Нет, Чезаре, нет, но…
– Но один из нас должен уйти в церковь. Один из нас, и этот один – я! Я – старший, но я должен был уступить дорогу моему братцу. Скоро и он приедет домой. Представить только, какой ему будет оказан прием. Как же! Джованни, герцог Гандийский. Да отец больше печется о пальце на его ноге, чем обо мне в целом.
– Неправда! – вскричала она. – Неправда!
– Правда! – его глаза были полны мрачной решимости. – Не противоречь мне, дитя, ибо я говорю правду. Я не останусь в церкви, я…
– Ты должен поговорить с нашим отцом, – Лукреция старалась его успокоить.
– Он не станет слушать. И, клянусь всеми святыми… – он подошел к священной раке и воздел руку, готовясь произнести торжественную клятву. – Святая Матерь Божья, обещаю, что не успокоюсь, пока не стану свободным и не начну вести такую жизнь, какую я желаю. И никому не позволю связать меня, никому не позволю навязать мне свою волю. С этого дня я, Чезаре Борджа, являюсь полноценным и единственным хозяином самому себе.
Он изменился, подумала Лукреция, он стал еще более агрессивным, и я боюсь его.
Она накрыла своей рукой его руку:
– Чезаре, – сказала она, – ты своего добьешься. Никто не сможет заставить тебя делать то, чего ты не хочешь. Тогда ты был бы не Чезаре.
Он повернулся к ней, и вся ярость мигом покинула его, однако он весь еще дрожал от переполнявших его чувств.
– Моя милая сестричка, как же долго мы не виделись! Она постаралась поскорее перевести разговор на другую тему – лишь бы он перестал говорить о своей ненависти к церкви.
– Я слыхала, ты преуспел в науках. Он нежно погладил ее по щеке:
– Не сомневаюсь, что ты слышала достаточно россказней обо мне.
– Вовсе не россказней, а рассказов о хороших деяниях.
– И о глупостях?..
– Ты жил, как живут мужчины… Мужчины, которые ни перед кем не отчитываются.
Он улыбнулся:
– Ты знаешь, как меня успокоить. И они собираются выдать тебя за этого старого осла из Пезаро, разлучить нас с тобою?
– Мы часто будем наезжать к вам, Чезаре, ко всем вам. К тебе, к Джованни, к Гоффредо…
Лицо его потемнело.
– Джованни! – презрительно и злобно воскликнул он. – Ему будет не до нас. Он будет занят – станет вести блистательные военные операции по захвату Италии.
– Ну, тогда тебе не о чем беспокоиться, Чезаре. Ты почти не будешь с ним встречаться, ведь ты его так ненавидишь.
– А ты, как и все остальные… его боготворишь. Он же всегда был красавчиком, не так ли? Наш отец надышаться на него не мог, вот и отправил в церковь меня.
– Ох, пожалуйста, расскажи мне о своих похождениях! Ты же вел разгульную жизнь, да? И все женщины Перуджи и Пизы влюблялись в тебя, да и ты не оставался к ним равнодушен, как я слыхала.
– Но ни у кого из них не было таких золотых волос, как у тебя, Лукреция, и никто из них не умел успокаивать меня так, как успокаиваешь меня ты.
Она потерлась щекой о его руку.
– Но это же так естественно! Мы понимаем друг друга, мы вместе выросли, и вот почему нет для меня мужчины красивее и лучше, чем мой брат Чезаре.
– А что ты скажешь о своем брате Джованни?! – вскричал он.
Лукреция припомнила свои детские уловки, когда она разжигала в братьях соперничество и потом вертела ими как хотела, и ответила:
– Да, он очень хорош собою, – и, заметив, что на лицо Чезаре вновь набежала тень, добавила: – По крайней мере, я всегда так думала – если тебя не было рядом.
– Скоро он здесь появится, и ты меня забудешь, – серди го возразил ей Чезаре.
– Клянусь тебе, это не так! Вот он приедет, и ты убедишься, что тебя я люблю сильнее.
– Кто знает, каких манер он набрался в Испании! Наверняка стал очень забавным и интересным, и никто не сможет перед ним устоять, как никогда не мог устоять наш отец.
– Давай не будем говорить о нем, хорошо, Чезаре? Так, значит, ты слыхал, что я выхожу замуж?
Он положил руки ей на плечи, заглянул в лицо и медленно произнес:
– Лучше уж я буду говорить о красоте Джованни и его победах, чем об этом.
Глаза ее широко раскрылись, и в них было столько невинности и удивления, что сердце у него растаяло.
– Так тебе не нравится союз со Сфорца? – спросила она. – Я слыхала, что король Арагонский очень этим недоволен. Чезаре, может быть, если ты против этого союза и у тебя есть веские причины… Может быть, тебе стоит поговорить с отцом…
Он покачал головой:
– Маленькая Лукреция, – тихо произнес он, – моя милая сестричка, я возненавижу любого, кого выберут тебе в мужья.
В июне весь город украсился знаменами. Герб Сфорца – лев – соседствовал с быком Борджа, и на балконах, крышах, улицах собрались толпы любопытных, чтобы взглянуть на того, кого Папа предназначил в мужья своей дочери.
Джованни Сфорца, двадцатишестилетний вдовец, был нрава угрюмого и с некоторым подозрением относился к предложенной Александром сделке.
Эта тринадцатилетняя девочка сама по себе нисколько его не интересовала. Он слышал, что она необыкновенно хороша собою, но Джованни Сфорца был холоден к женской красоте. Кое-кому выгоды от такого брака показались бы великолепными, но Сфорца не доверял Папе из рода Борджа. За девушкой обещано значительное приданое – тридцать одна тысяча дукатов, однако деньги эти он должен будет получить после осуществления брачных отношений, а Папа считал, что невеста до этого еще не дозрела. В контракте также было оговорено, что, если супруга Сфорца умрет бездетной, это приданое переходит к ее брату Джованни, герцогу Гандийскому.
Сфорца уже миновал период юношеских восторгов. Он решил, что пока ему поздравлять себя не с чем. Поживем – увидим, если, кстати, вообще будет с чем себя поздравить.
Ему была свойственна некоторая природная нерешительность, пессимизм, проистекавшие, скорее всего, от того, что он происходил из второстепенной ветви дома миланских Сфорца – он был незаконнорожденным сыном Костанцо, синьор Котиньоло и Пезаро, однако именно он унаследовал отцовские владения. Впрочем, владения эти не приносили никакого дохода, и брак с богатейшим семейством Борджа сулил немало выгод, к тому же в Джованни Сфорца кипели амбиции, и родство с Папой могло бы удовлетворить его честолюбие – вот только если б Сфорца мог Александру доверять.
И он чувствовал себя весьма неловко, когда на въезде в город его встретили фанфары и кавалькада всадников: все кардиналы и мало-мальски благородные господа выслали поприветствовать жениха папской дочери доверенных членов своих свит.
В этой процессии выделялись два молодых человека, более богато и элегантно одетых, чем остальные. К тому же они отличались своей красотою, и Сфорца ломал голову: кто бы это могли быть? Слава Богу, он сам неплохо смотрелся на горячем арабском скакуне, а наряд его был украшен занятыми для такого случая золотыми ожерельями.
Тот, что помоложе, оказался герцогом Гандиа. Он был не только хорош собою, но в его манерах чувствовалась некоторая напыщенность – и неудивительно, ведь он много лет провел при испанском дворе, а для испанцев это характерно. Впрочем, чувствовалось, что при случае он может быть и веселым, и легкомысленным.
Но внимание Сфорца притягивал второй молодой человек, тот, который постарше. Их представили друг другу – это был Чезаре Борджа, архиепископ Валенсии. До Сфорца уже доносились ходившие о нем слухи и, припомнив их, Сфорца вздрогнул. Чезаре также красив, но какой-то мрачной красотою. И он как бы возвышался над всеми – Сфорца был уверен, что взгляды всех женщин обращены только на Чезаре. Что же в нем было такого особенного? Одет прекрасно, но не лучше, чем его брат. Его драгоценности сверкали, но так же сверкали драгоценности и на брате. Было ли нечто особенное в том, как он держал себя? Скорее всего. В нем чувствовалась неукротимая гордыня, он явно считал себя выше всех.
Но у Сфорца пока не было времени поразмыслить над этим вопросом. Он понял лишь одно: если он не доверяет Александру, то еще меньше должен доверять его старшему сыну.
Тем не менее они очень тепло приветствовали друг друга, и кавалькада двинулась по Кампо-ди-Фьоре. В центре ее восседали трое молодых людей – Чезаре, Сфорца и Джованни. Они пересекли мост Святого Анджело и остановились перед дворцом Санта Мария дель Портико.
Сфорца поднял глаза. Прямо перед ним, в сиянии золотых волос, стояла девушка в пурпурном платье, расшитом рубинами и жемчугами. Она крепко ухватилась за перила балкона, и лучи солнца играли в драгоценных кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.
Она глядела вниз, на братьев и на того человека, который должен был стать ее мужем.
Ей было всего тринадцать лет, и жизнь еще не лишила ее романтических иллюзий. Она улыбнулась и приветственно подняла руку.
Сфорца угрюмо смотрел на нее. Ее красота нисколько его не трогала. Он чувствовал рядом с собой присутствие ее братьев и думал лишь об одном: до какой степени можно доверять им и Папе?
Во дворце Санта Мария царила суета, люди перешептывались или перекрикивались, бегали туда-сюда, в передних толпились портные и парикмахеры. Лукреция закрылась в комнате со своим капелланом, он подготавливал ее к предстоящему событию духовно, те же, кто должны были подготовить ее физически, томились в ожидании своей очереди.
Жара стояла невыносимая, и Лукреция буквально сгибалась под тяжестью свадебного наряда, густо расшитого золотом и украшенного драгоценностями на громадную сумму – пятнадцать тысяч дукатов. Ее золотистые волосы были убраны под сетку, которая также сверкала каменьями. Адриана и Джулия настояли на том, чтобы нанести ей на лицо грим и выщипать брови, дабы Лукреция выглядела как настоящая элегантная дама.
Никогда еще в жизни не испытывала Лукреция такого возбуждения. Пусть платье слишком тяжелое для такого жаркого дня – не важно, она ужасно себе в нем нравилась.
Она думала о свадебной церемонии, о людях, которые будут глазеть на нее на всем пути от дворца до Ватикана, и о себе, героине этого замечательного события. О том, как пажи и рабы будут бежать перед нею и рассыпать благоухающие цветы. О том, что предстоит ей как невесте, она думала мало.
Судя по тому, что она видела вокруг себя, брак – вовсе не тот вопрос, о котором следует долго размышлять. Джованни Сфорца казался ей стариком и к тому же ужасно скучным – глаза у него тусклые, совсем не такие, как у Джованни и Чезаре. Он был слишком напыщенным и выглядел немного суровым. Но брачные отношения пока не были подтверждены и, как объяснила ей Джулия, ей пока нечего волноваться в отношении Сфорца, если вообще когда-нибудь придется волноваться. Она останется в Риме, так что свадьба – просто прекрасный праздник, а она – его главная героиня. Вдруг Джулия хлопнула в ладоши и приказала:
– Приведите рабыню, пусть мадонна Лукреция увидит ее. Слуги поклонились, и вскоре перед Лукрецией предстала карлица-негритянка. На ней было расшитое золотом и драгоценностями платье и сетка для волос – наряд ее в точности повторял наряд хозяйки. Лукреция закричала от восторга, потому что черные волосы и лицо негритянки потрясающе оттеняли светлую красоту самой Лукреции.
– Она понесет твой шлейф, – пояснила Адриана. – Вот уж уморительное зрелище!
Лукреция кивнула, повернулась к столу, на котором стояла ваза со сластями, схватила горсть и запихнула негритянке в рот.
Темные глаза вспыхнули признательностью и любовью – как светились глаза всех слуг, когда они смотрели на мадонну Лукрецию.
– Хватит, – строго прервала эту забаву Адриана, – у нас еще много дел. Мадалена, принеси драгоценные флаконы для духов.
Мадалена повернулась к двери и остолбенела от удивления, поскольку на пороге комнаты возникла мужская фигура, а мужчинам не положено входить, когда дама одевается. Но господин Чезаре не подчинялся никаким законам, кроме своих собственных.
– Мой господин… – начала Адриана, но Чезаре сдвинул брови, и она благоразумно умолкла.
– Чезаре, что ты думаешь о моем платье? – в восторге спросила Лукреция. – Оно восхитительное, правда?
Чезаре не ответил на вопрос и, глядя на Адриану, сказал:
– Я хочу поговорить с сестрой… наедине.
– Но, мой господин, у нас мало времени.