— На правый берег, через мост Анджелло! — бросил он шоферу, усаживаясь на заднее сиденье, подальше от водителя: по наблюдениям Григория, римские таксисты были не в меру болтливы, особенно если замечали, что пассажир — иностранец. К католическому колледжу можно было проехать и более близким путем, но Гончаренко хотелось собраться с мыслями, подготовиться ко всякого рода неожиданностям, которые могут подстерегать его. Ведь Джузеппе не сказал ничего конкретного, а лишь сообщил адрес, где можно узнать о месте пребывания падре.
Вот уже и мост. Справа проплывает зубчатое круглое здание замка святого Ангела. Мавзолей императора Адриана, переоборудованный папами в крепость. Когда-то она была действительно грозной и неприступной. Не напрасно папы отсиживались за ее стенами, как только их власти грозила опасность, или если в Рим врывались вражеские войска. Сейчас бойницы были пусты. Приземистое тело замка словно вросло в землю.
— Теперь налево. Остановитесь у католического колледжа на улице…
— Да, да, синьор, я знаю, — почему-то недружелюбно буркнул шофер. Он не раз подвозил к колледжу людей в штатском, и все они были так же молчаливы, как этот сегодняшний пассажир. Зато расплачивались щедро. Нетрудно догадаться по каким причинам.
Год или полтора назад даже в газетах промелькнуло что-то о чрезмерном гостеприимстве монсиньора Орсини, да и среди таксистов пополз слушок…
Руки шофера крепче сжали руль. Заработать лишнюю сотню лир, конечно, приятно, но попадись ему этот щеголь где-нибудь в темном углу… Узнал бы он тогда, что такое подлинное итальянское гостеприимство.
Григорий не понял, почему машина так резко затормозила у колледжа и почему, беря деньги, водитель так сурово взглянул на него.
Впрочем, раздумывать над этим он не стал. Голова была занята другим.
За высокой оградой с узкими воротами покачиваются кроны деревьев. Сам колледж, очевидно, находится в глубине сада, — отсюда с улицы не видна даже крыша.
Подойдя к воротам, Григорий поискал кнопку электрического звонка и не нашел. Должно быть, надо стучать — эта старинного литья бронзовая голова льва, очевидно, служит своеобразным молотком. Взявшись за кольцо, вдетое в ноздри, Григорий приподнял его, чтобы ударить и… не смог скрыть улыбку. Из раскрывшейся пасти, напоминая клыки, торчали две белые кнопки. Итак, надо только опустить львиную челюсть, легонько потянуть за кольцо… Дань старине, соединенная с современными удобствами, а может, предостережение всем тем, кто явится сюда нежеланным гостем?
Одноглазый сторож в сутане молча выслушал пояснения посетителя о том, что монсиньор Алоиз Орсини предупрежден о его приходе, и так же молча качнул головой, указывая направление, в котором надо идти.
«Сначала пасть льва, потом Циклоп… Кто же ждет меня дальше? Еще какое-нибудь чудище?» — шутя спросил себя Гончаренко, шагая к главному входу в колледж.
Но монсиньор Алоиз Орсини никак не походил на чудовище. Наоборот — его красивое лицо излучало кротость, губы приветливо улыбались, черные глаза смотрели проникновенно и спокойно, хорошо поставленный голос опытного оратора вибрировал множеством интонаций.
Несколько минут шел живой, светский разговор на общие темы, потом настоятель колледжа сокрушенно вздохнул:
— К сожалению, от материй высоких нам придется перейти к делам земным. Синьор Джузеппе предупредил меня о цели вашего прихода. Речь идет о встрече с падре Антонио.
— Да, монсиньор, у меня к нему важное и не терпящее отлагательства дело.
— В свое время под этой крышей обрели приют многие ваши соотечественники, ведь двери нашей обители всегда открыты для всех гонимых и страждущих. Теперь, когда падре Антонио полностью и безоговорочно вручил нам свою судьбу…
— Я понимаю ваши опасения, монсиньор, и сразу же хочу предупредить: мои намерения весьма дружеские.
— Вы приехали из Испании и, насколько мне известно, занимаете там в школе весьма ответственную должность. Будет резонно допустить, что вы прибыли с какими-то официальными полномочиями. Они у вас есть?
— Не стану скрывать, есть. Но… в данном случае я пришел как частное лицо.
Переведя взгляд с Григория на кончики своих пальцев, сплетенных на поверхности стола, настоятель с минуту перебирал ими, что-то обдумывая.
— Где гарантия, что интересы частного лица не противоречат заповедям любви и милосердия, которые исповедует святая католическая церковь? — наконец спросил монсиньор Алоиз, подняв глаза на Григория.
— Я просил бы вас присутствовать при моей беседе с падре. Из нее вы узнаете, что речь идет о большой сумме денег, которую падре хочет передать на нужды церкви. Я могу помочь ему сделать это, в благодарность за заботу о близком мне человеке.
— Хорошо! — монсиньор Алоиз поднялся, держа в руке маленький серебряный звоночек.
— Попросите падре Антонио немедленно спуститься сюда! — приказал надзиратель колледжа молодому худощавому монаху, который бесшумно, словно привидение, возник в дверях. Выслушав приказание, тот низко поклонился и так же бесшумно исчез.
— У меня к вам просьба, монсиньор… — Григорий замолчал, словно взвешивая каждое слово, которое собирался произнести. — Не знаю, должен ли я, могу ли я… видите ли, положение, в которое я себя поставил… и возможные последствия…
— Вы можете быть вполне откровенны, сын мой!
— Откровенен… я стремлюсь к этому всем сердцем. Но когда в душе такое смятение, когда ты сам не знаешь правильно ли поступил, пренебрегая обязанностями службы во имя голоса совести… Постараюсь коротко: мне поручено вернуть падре Антонио в Испанию, конечно, с деньгами, которые он считает собственностью церкви, а я стараюсь спасти его от неминуемого наказания. Если кто-нибудь узнает о том, что я его предупредил…
— Вы хотите сохранить в тайне вашу встречу с падре Антонио?
— Да, монсиньор, о падре, возможно, будут расспрашивать.
— Осквернить свои уста ложью?.. Вы понимаете, чего требуете от меня?
— Существует тайна исповеди. Считайте, что я исповедовался перед вами… И существует неприкосновенность убежища для всех гонимых и страждущих, как вы сами сказали… К тому же падре Антонио не совершал никакого преступления. Оставив кесарю кесарево, он забрал лишь то, что принадлежит богу.
В глазах Алоиза Орсини вспыхнули насмешливые искорки:
— Ого, вы даже заботитесь о делах небесных?
— О земных. Хотя как на это взглянуть. Если спасение несчастной женщины и больного ребенка считать актом милосердия… Вы, вероятно, слышали от падре историю Агнессы Менендос и ее дочери?
— Да, но слышал и другое: вы хотите отвратить ее сердце от единственного утешения, какое у нее есть, — от веры в высшее провидение.
— Девочке прежде всего необходим хороший врач, монсиньор. Мы живем не в средневековые времена, а в двадцатом веке, когда диалог между наукой и религией стал вполне реальным и уже ведется.
— Мне нравится ваша откровенность, сын мой, она больше всего убеждает в чистоте ваших помыслов.
Настоятель колледжа поднялся и вышел из-за стола.
— Я считаю, что мне не нужно присутствовать при вашей беседе с падре, и поэтому прощаюсь.
Произнеся еще несколько любезных слов, монсиньор Алоиз Орсини открыл боковую дверь, которая, должно быть, вела в его личные апартаменты.
Григорий остался в кабинете один. Очень хотелось курить, он вынул сигарету, достал зажигалку, но вдруг спохватился; здесь, наверно, нельзя курить. И курительные принадлежности отправились обратно в карман.
Навязчивая мысль об одной-единственной затяжке, сводчатый потолок, нависший над головой, толстые стены, сквозь которые, казалось, не проникал ни малейший звук — все это страшно нервировало Григория. Вообще последнее время он испытывал острое недовольство собой, потому что раздражительность его с каждым днем возрастала. Это и понятно. Стоять почти на пороге свободы и сдерживать себя, чтобы не переступить его, потому что по собственной инициативе взвалил себе на плечи заботы об Агнессе, прибавив к ним дела значительно более важные, связанные с Рамони и всей его стаей. Во всех уголках земного шара зашевелились, задвигались ядовитые пауки и без устали ткут да ткут свою пряжу, и если не разорвать ее вовремя, они опутают ею весь мир. Чтобы избавиться от этого, надо любой ценой достать список военных преступников, переправленных через Италию. Ведь места пребывания этих фашистов — потенциальные очаги будущих пожарищ. Этот список Рамони неосмотрительно хранит у себя на вилле. Любопытно, значатся ли в списках те, для кого именно колледж был убежищем и перевалочной базой? Наверно, нет! У Ватикана своя политика. Поэтому здесь всячески затушевывают позорное поведение папы Пия XII, который, открыто встав на сторону фашизма, принес немало вреда движению Сопротивления и затратил много усилий, чтобы христианско-демократическая партия откололась от Комитета национального освобождения, созданного в 1943 году. Времена изменились, итальянский народ доказал, что он ненавидит фашизм, и действовать теперь приходится осторожно… Поэтому и тайны монсиньора Алоиза Орсини, такого ласкового и нежного, что хоть к ране прикладывай, запрятаны слишком глубоко…
Появление падре Антонио вернуло Григория к заботам сегодняшним. Падре вошел быстро и, лишь переступив порог, замедлил шаг, одновременно склонив голову в почтительном поклоне.
— Простите, монсиньор, я был в самой… — слова замерли у него на губах, глаза округлились. — Фред Шульц? Вы?
— Все дороги ведут в Рим… Помните наш ночной разговор?
— Да, это были ваши последние слова. Но я не придал им значения — вы же собирались остаться там, надеясь превратить какой-то камень в хлеб.
— У вас хорошая память, падре, но я позволю себе напомнить о главном в нашем разговоре: вы обязались достать визы для Агнессы, Иренэ, Педро, Пепиты, устроить их в безопасном месте и, получив отступное, — не побоимся этого слова — навсегда позабыть об их существовании. Это условие выполнено?
— Частично, но не по моей вине. В дороге заболел Педро, нам пришлось заехать на родину Пепиты, оставить там мальчика и служанку. Патронесса обеспечила их всем необходимым.
— Где сейчас синьора Менендос и Иренэ?
— По приезде в Италию синьора повела себя весьма странно. Она отказалась от моих услуг и ее отношение ко мне стало откровенно враждебным. Да, да, враждебным, как ни больно мне, ее духовнику, признаваться в этом. Все мои старания договориться ни к чему не привели. Я вынужден был покориться и оставить ее в покое.
— Не забыв, конечно, об обещанной компенсации?
Глаза падре сердито блеснули.
— Вы знаете, сын мой, я заботился не о личном имуществе. И, вообще, что значат наши мелкие раздоры сейчас, когда святая католическая церковь готовится к развернутому наступлению на коммунизм? Не сегодня-завтра святейший папа отлучит от церкви всех католиков, которые в той или иной мере солидаризируются с коммунистами, обольщенные их лицемерными лозунгами борьбы за мир. Это послужит началом…
— Простите, падре. Где остановилась синьора Менендос?
— В отеле «Эсперансо» на Кола ди Риенцо.
— Она до сих пор там? Я думаю, вы не отказались от попыток вернуть свое влияние…
— Бороться за вверенные нам души, мы, служители божьи, должны до последнего. Как ее духовник, как человек, который опекал…
— А наш уговор? Деньги, которые вы получили?
— Один из самых светлых умов Италии, политический деятель и мыслитель эпохи Возрождения, учил, что умный правитель не может и не должен в точности придерживаться данного им слова, если оно может ему повредить, а причины, побудившие дать обещание, больше не существуют. Правители — те же люди…
— Если мне не изменяет память, слова эти принадлежат Никколо Макиавелли? Безбожнику, хулившему папство, беззастенчивому автору «Мандрагоры» и произведений, которые были запрещены папой, а вскоре и собором. Вы прогрессируете, падре Антонио. Но одного я не понимаю: вы действительно, всерьез считаете, что причины, заставившей вас дать обещание, больше не существует? А мое появление здесь? Вас это не пугает? Не настораживает?
Пальцы падре, до сих пор спокойно перебиравшего четки, на миг замерли. Только это и выдало его волнение. Лицо оставалось непроницаемым.
— У нас разные взгляды на вещи, сын мой, — произнес он спокойно, — вы защищаете свое, я — свое… Однажды мы пришли к разумному соглашению, кто же мешает нам сделать это еще раз?
— Думбрайт и Нунке.
Неуверенность и тревога так явно отразились на лице падре, что он сам почувствовал это и опустил глаза.
— Каким образом?
— Мне поручено добиться вашего возвращения в Испанию. Конечно, не с пустыми руками.
— В этих стенах я чувствую себя надежно.
— Напрасно. У Думбрайта неплохие отношения с князем Боргезе, а вам известно, что это очень влиятельное лицо в Ватикане. Стоит мне сообщить Думбрайту, где вы скрываетесь…
— Значит, вы можете и не сообщать это?
Теперь падре Антонио, не отрываясь, вопросительно смотрел прямо в глаза Григорию.
— Могу! И это моя окончательная цена за невмешательство в дела Агнессы. Предупреждаю: не только действиями, но и словом. Вы ничего о ней не знаете, кто бы ни расспрашивал вас о патронессе и Иренэ.
Две пары глаз скрестились в молчаливом поединке. Черные, лихорадочно блестящие, окаймленные старческими веками, и светло-карие, насмешливые и одновременно исполненные жалости к побежденной и несправедливой старости.
Падре опустил глаза первым. Все морщинки на его лице выделялись резче, словно по ним прошелся невидимый резец, завершая и углубляя каждую извилину, проложенную временем.
— Да будет так, сын мой!
— В Риме я не один, а с Вайсом. На два-три дня мне удалось избавиться от его общества, но рано или поздно он может появиться здесь. Поэтому вам какое-то время надо пожить в другом месте. Монсиньор поможет устроить это. Он произвел на меня неизгладимое впечатление.
— Человек высокого ума и благородного сердца!
— Надо думать, раз он так заботится о всех гонимых и страждущих, — почему-то улыбнулся Фред Шульц. — А теперь, падре…
Они поднялись одновременно, испытывая обоюдное чувство облегчения от того, что этот короткий, но такой напряженный разговор окончен.
— Еще одно, падре! Мой вам совет: не возвращайтесь в Испанию до тех пор, пока там находится школа «Рыцарей благородного духа». Хотя это и ваше детище. Именно потому, что это ваше детище. Вы слишком много знаете, а Думбрайт не любит чересчур осведомленных людей. Нунке получил нахлобучку за то, что своевременно не убрал вас. Вам хорошо известно, как это у нас делается.
— Вы ведете себя по-рыцарски, Фред!
— Если принять во внимание название нашей школы, я бы не сказал, что это комплимент.
— Я имею в виду другое. Вспомнил наш ночной разговор. Речь шла о рыцаре Ламанчском, тень которого промелькнула неподалеку от нас.
— У вас, падре, и впрямь великолепная память! Это меня радует, значит, вы запомните и выполните все обещания, данные вами сегодня.
Выйдя на улицу, Григорий пошел наугад, сам не зная, куда понесут ноги. Кола ди Риенцо где-то здесь поблизости. Но стоит ли расспрашивать? Никто не должен видеть его вместе с Агнессой, тем более в отеле… Нет, встречаться с патронессой нельзя. Этого требует логика. Не надо — во имя своей и ее безопасности. Не надо, потому что он не сможет ответить на ее чувства так, как ей бы хотелось. Не надо из-за Иренэ, покой которой он не вправе нарушать. Не надо — из-за своего крайне осложнившегося положения. И вообще хватит, хватит думать об этом! Точка…
Сегодня утром ему звонил чем-то обеспокоенный Рамони и, намекая на какие-то личные затруднения, просил приехать. Григорий уклонился от немедленной встречи, сославшись на визит к Алоизу Орсини. Может быть, податься к Витторио теперь? Его сейчас нет дома, значит, можно поговорить с Лидией не урывками, как обычно, а все обстоятельно обсудить, конечно, если поблизости не будет Джузеппе. Кто он? Чем объяснить пристальный взгляд, ощупывающий Григория с ног до головы, насмешливые огоньки, иногда вспыхивающие в глубине глаз, которые Джузеппе не успевает погасить. Лидия панически боится секретаря, больше, чем самого хозяина. Что это, здоровый инстинкт самосохранения? Ведь ни в чем конкретно подозревать Джузеппе она не может. А впрочем… Осторожность всегда осторожность. Лучше переоценить опасность, чем недооценить. Бесспорное правило игры, в которой ставка — жизнь. И ты действительно убежден в этом? Уверен, что это так? Но в таком утверждении есть нечто порочное. Излишняя осторожность иногда граничит с трусостью. Взвесь свой опыт. Что бы ты сделал один без помощи маки во Франции, или без помощи гарибальдийцев в Италии? Риск, на который ты шел, оправдал себя. Конечно, могло быть иначе. Стоит раз ошибиться, открыться человеку, не заслуживающему доверия, слабодушному, и дело провалено, а тебя нет в живых. Что же уберегло тебя? Слепая случайность, простое везение? Вряд ли! Повезти могло раз, два, три, пусть даже несколько раз, и все — конец милостям фортуны. Очевидно, было нечто другое, наверно, действовала вера в хороших людей…
— Синьор, кажется, устал? Вас подвезти? — Светло-серая машина остановилась у самого тротуара, чуть не въехав на него.
Григорий обомлел, замер на месте, так поразил его голос человека за рулем.
— У вас замедленная реакция. Не привлекайте внимания. Садитесь! — властно приказал тот.
Григорий пришел в себя только в машине, которая тронулась, едва он опустился на сиденье.
— Как себя чувствуете, Фред Шульц? Ну, и задали же вы мне хлопот!
— Я только что мысленно прикидывал, сколько раз человеку везет. Но чтобы так, как сегодня… Никак не приду в себя!
— Кстати сказать, слово «повезло» здесь не причем. Благодарите не фортуну, а Домантовича, который ухитрился передать шифровку и указать в ней ваши координаты…
— Мишка? Значит, жив, здоров? Уф-ф!
— Может быть, сначала поздороваешься, капитан?