Света в коридоре не было, газ прикрутил рачительный грек; в сумраке лишь блестела классическая в литературе золотая струйка света под дверью комнаты детектива и выше слабо светилась светлая точка. Слава Богу, ключа в замке нет.
Я наклонился и пристроился к наблюдательскому отверстию. Сначала из-за малого размера скважины видно было плохо, мутно. Но потом глаз привык, и я довольно четко, правда, как бы в отдалении, увидел темное окно напротив, угол кровати, стол, кресло, половину которого заслонял тучным боком хозяин. Очевидно, Фундуклиди вешал в шкаф свой замечательный пиджак. Судя по движениям невидимых рук, вешал он не торопясь, тщательно расправляя лацканы и обдергивая полы. Окончив процедуру вешания, Фундуклиди сделал шаг назад, и я увидел его всего. На миг показалась дверца шкафа - и уплыла, закрылась со стуком. Детектив, довольный, засунул за широкие подтяжки большие пальцы, потянулся, привстал на носках, оттянул подтяжки, выпятил пузырем живот и зевнул. Зевал он так долго и широко, что даже зажмурил глаза, заслезившиеся от насаждения. Конец зевка совпал с моментом, когда грек отпустил подтяжки и они со щелчком вернулись на надлежащее место.
По окончании этого ритуала Фундуклиди заметно пободрел. Резвой походкой циркового борца, заслышавшего аренный марш, он подошел к окну, задернул занавески и затянул всё сверху бордовой плотной шторой. Он обернулся, и я увидел, что губы у него слегка шевелятся - уж не напевает ли он что-нибудь? Однако через дверь слабых звуков не было слышно, для этого пришлось бы поменять местами глаз и ухо, а я боялся что-нибудь упустить. Бог с ним, тем более, что исполнитель наверняка фальшивит.
Между тем Фундуклиди сунул руку куда-то в невидимое мне пространство комнаты и вытащил оттуда стул. При этом он вдруг строго посмотрел на дверь, так что я даже прижмурил глаз, опасаясь, что он увидит блеск моего зрачка: шут его знает, какие зоркие бывают у детективов взоры! Очевидно, Фундуклиди собирался делать нечто для него важное, тайное и размышлял, стоит ли запереться на замок? У меня досадливо заныло внутри: сейчас окошко захлопнется! Грек размышлял - это красноречиво отражалось на его лице. Затем он решил, что час поздний, гостей не ожидается, а ключ далеко, и передумал.
Легко, словно мальчик, словно этакий воздушный шар в штанах, он вскочил на стул, сбросив тапочки. Я поехал щекой и носом вниз по двери, выворачивая глаз вверх, но все равно достал взглядом лишь до фундуклидинского живота. Для обозрения мне осталась лишь нижняя половина грека. Он топтался по стулу полосатыми носками, раз даже судорожно потянулся кверху на цыпочках. Судя по зашатавшимся теням, он задел абажур на кенкете. Значит, шарил где-то на шкафу...
Минуты через две Михаил Ксантиевич осторожно ступил со стула, чтобы тяжелым прыжком не будить тишину в доме; вновь нацепил покинутые тапочки. В руках он держал небольшую - не больше папиросной - железную коробочку, обвязанную нитью. Он вновь поглядел на дверь, и я снова подумал: вдруг вздумает все же запереться? Фундуклиди убрал стул и принялся распутывать нитку. Я немигающим взглядом змеи следил за его движениями: что же сейчас объявится? Дъявольский прибор для подачи тайных сигналов? Запас яду?..
Коробка раскрылась - и у Фундуклиди в руках оказалась пачка тесно свернутых четвертных ассигнаций. Плюнув на пальцы, грек деловито развернул их. Одна...две...пять...двенадцать. Точь-в-точь - хряповский аванс.
Ну и гусь! - присвистнул я про себя. От кого же он прячет их? От меня? От самого Хряпова? Или от Степана? Может он и переселение в бильярдную замыслил, чтобы в пущей безопасности содержать свой банк?...
Постойте, Петр Владимирович, появилась другая внезапная мысль, а где вы сами поместили свои денежки? Увы мне! Примитивно сунул в тумбочку; не зарыл, не зашил в фалду за подкладкой. До чего же несносна бывает наша жизнь! Мало того, что она создает таких жалких индивидуумов, как Фундуклиди, но, чтобы потешиться, заставляет нас находиться в их обществе. О, ехидная любительница анекдотов!
Фундуклиди пересчитал бумажки и заправил их обратно. Снова забравшись на стул, он водворил их на место. Впрочем, где-то он был прав. Ничего зазорного нет в том, чтобы к презренной субстанции относиться с почтением. Можно, конечно, сказать: тьфу на вас! Но кому от того бывало легче?
Надо будет свои тоже проведать. И пересчитать. Мало ли... денежки любят, кагда их тово... Но на шкаф - это уж чересчур, чересчур!
Грек слез со стула, снова загнал ноги в тапочки, подхватил стул и мягкими шажками понес его на место. Он исчез из поля зрения, но я уже не стремился непременно за ним проследить. Я понял, что ничего особенного больше не увижу - и сразу появилась истома, захотелось зевнуть и , как говорили в редакции, "покемарить". Нельзя сказать, что картинка, которую я наблюдал, была неинтересной, но я ждал действия драматического, а попал на второй акт водевиля...
Грек внезапно выскочил сбоку возле самой двери и пошел прямо на меня. Взятый врасплох, я замешкался, и чертов Фундуклиди чуть не вставил ключ мне в глаз. Я отшатнулся, а в коридоре эхом крякнул защелкиваемый еще на один оборот замок.
14.
Хотя время и сочилось сквозь стены хряповского дома весьма медленно, всё же в конце концов обнаруживалось, что минуты исправно складываются в часы, часы составляют дни, а там, глядишь - вчерашний день уже стал позавчерашним.
Минуло без малого две недели с того дня, как наше святое - троичное число мужчин избрало английские замки и крепкие отечественные засовы участью. Каждый уже совершил для себя достаточно глубокое знакомство с характерами соседей, и та тяга к новому, нам подобному существу, которую мы спервоначалу испытывали, повинуясь первобытному эху инстинкта, уже абсолютно иссякла. Со всё большим удовольствием каждый из нас проводил свое время в одиночестве. Встречаясь же, мы были натужно веселы, разговаривали обо всем небрежно и свысока. Я с недовольствием замечал за собой эту растущую привычку, но был не в силах превозмочь ее. Мне оставалось лишь позволять себе утешаться тем, что такова мудрая суть природы, ограждающей таким образом мой разум от власти тревоги и нервозности. Для пущей беззаботности и веселости Хряпов велел Степану купить граммофон и все фонограммы, какие найдутся в городе. Безобразный инструмент - экзотический цветок машинного двадцатого столетия - установили в салоне и закрывали зев от пыли салфеткой. Сперва редко находились охотники накручивать ручкой тугую пружину, но после к граммофонной забаве пристрастились, и труба иногда целыми днями, похрустывая, пела неглубоким медным голосом то солидное:
"Не счеееесть жемчууужин
В море полудёоооонном..."
то водевильное, легкое и прыгучее, как воробей:
"Ручаться можно ли за что?
Наш ум - ужасный своенравец!
Давно ль мной было принято
Намеренье - не знать красавиц?..
Нельзя ручаться ни за что!
Нельзя ручаться
ни
за
чтоооо!..."
Иногда кто-нибудь из нас, не сдержавшись, подходил к окну, случайно пускал за отворот шторы долгий взгляд и произносил что-нибудь о погоде. Неосторожного тут же ждала насмешка остальных: "Что это вы, батенька, никак погодой интересуетесь? Гляньте на барометр в библиотеке - он вернее. Нельзя же так не доверять науке!" или: "Да что вы, право, моншер - не собираетесь ли увидеть разбойников в саду? Подите, гляньте: какая нынче цифра на численнике, о н и ведь явятся еще нескоро".
Но всё равно каждый раз собирал нас вместе вечер, когда одному победить темноту и непрошеные мысли было невмоготу. Мы усаживались за круглый стол в гостиной; я тасовал колоду; Хряпов открывал коробку с горькими сигарами; Фундуклиди сопел и выкладывал на сукно стопку мелких монет, готовясь проиграть и заранее обижаясь. Играли в игры простые, общеизвестные: петуха, двадцать одно, железку...
- Бубны-козыри, - провозгласил я, открывая себе карту, Михаил Ксантиевич, прошу, ваш заход.
Плотные шторы застегнули комнату; из-под бахромчатого абажура пылала яркая аргандова лампа, освещая стол и игроков; пятачок света тлел на чудовищном профиле граммофона.
- С маленькой да плохонькой, - нерешительно выложил карту Фундуклиди.
- Перебиваю, - пробурчал Хряпов.
- Беру, - сказал я, подгреб убитую взятку и бросил козырного туза.
- Ай да боровичок! - пробормотал Хряпов.
- Лечу в тартарары, - завистливо произнес Фундуклиди.
Реплики за колодой были каждый раз одинаковые, но произносились почему-то всё равно с неизменным удовольствием.
- Кстати, - вдруг вырвалось у меня. - А мне ведь давеча снился главный злодей... Вот-с! Сам Булкин.
Хряпов и грек покосились с любопытством, однако продолжали бормотать привычную карточную каббалистику:
- Пара красных...
- Взял...
- Спишите петуха и три, итого - восемь...
- Михаил Ксантиевич, вы уж на колу повисли? Подвздернем-с!
- Пара красных...
- Взял...
- Спишите петуха и три, итого - восемь...
- Михаил Ксантиевич, вы уж на колу повисли? Подвздернем-с!
- Да никак нет-с, еще не повис...
Наконец Хряпов вымолвил:
- И как это он... то бишь, Булкин, вам видится, Петр Владимирович?... Если, конечно, не секрет?
- Отчего же, - сказал было я, но заколебался. - Однако, господа, может, это ни к чему? Не стоит, так сказать, поминать лукавого к ночи?
- Нет-нет, - с напором повторил Хряпов. - Расскажите, Петр Владимирович. Всенепременно.
В его голосе было какое-то болезненное любопытство, неведомая сила которого заставила меня покориться.
- Что ж... Слушайте, коли не боитесь...
Я рассказал всё в подробностях: о Булкине, о сыне, об ужасном ножике. Эффект был полный! Я понял это по тому, что Хряпов слушал молча, не перебивая обыкновенным своим прибаутством ("Вуаля!", "Свежо предание, гм-гм..." и тому подобное), а грек сидел совсем неподвижно и глядел напуганной совой.
- Что с вами, господа? - спросил я в конце рассказа, удивленный постными лицами собеседников.
Хряпов хмыкнул и заворочался на стуле.
- Видите ли, Петр Владимирович, дело в том, что я в последнее время вижу во сне нечто похожее...
- То есть?
- То есть, пресловутого Булкина с его чадом.
- И я... вижу... -промямлил грек.
В первую минуту я удивился, но потом подумал, что это естественно. Вам разве не снилось после театра, что вы - Ромео или Фауст? А уж нам-то, живым участникам всей этой истории!..
- В каком же виде они вам являются, Савватий Елисеевич?
- В весьма чудном. Как и вам - вроде приказчиков... Стрижка этак, знаете, с прямым пробором. Затем, сапоги, рубахи... Главное - рожи. Уж больно тупые и злобные, людоеды какие-то, ушкуйники...
Небось, в холодном поту просыпаешься, усмехнулся я про себя, с внимательным лицом кивая Хряпову.
- А у меня - один с усиками и с фиксой, - вставил Фундуклиди.
Выяснилось, что ночами на всех нас наваливается один и тот же кошмар. Это было тревожным знаком. Семейство Булкиных, слава Богу, пока еще не выглядывало из-за шкафов, не грозило из-под кровати, но уже захватило важный плацдарм ночных миражей.
- У меня дома травки есть, - сказал Фундуклиди. - От них спать очень спокойно, будто ангелу. Если б эти травки пить...
- Если тут же начать травки глотать, то чем же мы изволим к концу спасаться? - сердито спросил Хряпов.
Грек захлопал глазами и не отвечал.
- М-да, - сказал я.
- Э... - мычал Фундуклиди.
- Хм! - сердито крякнул Хряпов.
Вдруг меня разобрало любопытство.
- Савватий Елисеевич, а вы сами помните этого Булкина?
Вопрос был законный. Он давно висел над нами, как созревшее яблоко. Удивительно, что он еще ни разу не прозвучал.
Забытые карты, разумеется, уже лежали на столе картинками вверх.
- Что ж, могу рассказать, - протянул Хряпов, сделав губы трубочкой; он помолчал, пососал воздух и продолжил:
- Никаких точных сведений, как я вам уже говорил, у меня нет... Вы сами, полагаю, догадываетесь: если б я знал что-нибудь определенное, не пришлось бы нам сидеть взаперти, как девицам на выданье. А уж господин Булкин имел бы дело с судебным приставом. За угрозу, за нарушение порядка взяли бы его на цугундер и оч-чень крепко взяли бы. Для таких быстрых молодцов есть подходящие места в империи.
- Дикие-с! - обрадовался Фундуклиди знакомой теме.
- Не знаю, не бывал, - суховато сказал Хряпов. - Но вся беда как раз в том - да-с, вся беда - что нам ни-че-го не известно. Михаил Ксантиевич уже сообщал на первом совещании, что именно удалось установить (грек приосанился). Был такой человек - Федор Булкин, жил... не помню где, неважно. А потом исчез. Съехал после банкротства и нигде не объявился.
- Он к вам, судя по письму, заходил? - спросил я. - Помните?
- Не помню, - тут же ответил Хряпов. - не удивляйтесь, что так быстро ответил: уже силился, вспоминал. Не могу.
- Он еще, вроде бы, писал насчет больной жены... - сказал я так, для самого себя, вспоминая.
- Вы разве что допрос мне решили учинить? - недовольно сморщился Хряпов. - Причем тут жена? Я, если хотите, ничего не желаю знать о чужих женах! Или вы считаете - я виноват в том, что этот Булкин полез не в свое дело и прогорел? Не умеешь вести дела - не берись, милый мой!..
- Собственно... - пробормотал я.
Однако Хряпов решил, по-видимому, расставить все точки над своей порядочностью.
- Если, скажем, вы, Петр Владимирович, проснувшись раз утром, вдруг решите пойти на биржу да накупите бросовых бумаг - кто будет виноват, что денежки - тю-тю?
- Собственно, - снова сказал я, - я и не думал вас винить, Савватий Елисеевич. Упаси бог! - решив всё обратить в шутку, я добавил: - И на биржу не пойду: все равно надуют.
Хряпов успокоился, милостиво улыбнулся и наклонил голову.
- Карты-то, господа? Забыли! Еще талию?
Талия вышла какая-то пресная. Каждый думал о своем, Фундуклиди перепутал валета с королем. Под конец, когда все стали тайком глотать зевки, бес снова ткнул меня когтем под ребро:
- Савватий Елисеевич, а сколько вы всё-таки получили на булкинском деле?
Вопрос был против шерсти, но уж сильно томило меня любопытство.
К удивлению, Хряпов на этот раз не рассердился.
- Ну... - сказал он мрачно, - тыщ эдак... триста... нет, вру, все четыреста.
400 тысяч, почти полмиллиона! Я скривил губы и покачал головой. Фундуклиди перестал разглядывать ногти и приоткрыл рот, оглушенный цифрой.
- Простите, Савватий Елисеевич, - сказал я. - Может быть, я вмешиваюсь в область сугубо тайную, но - неужели столько стоили дом и имущество, что пошло с торгов?
- А почему бы нет? - сказал Хряпов. - Булкин собрал блестящую коллекцию картин. Правда, не очень старых, недорогих. Маковский, Рябушкин... Я храню их в банке. У него была и коллекция саксонского фарфора, которую я, правда, продал. Не люблю идиллических амуров, пастушек и стариков с раскрашенными щеками. Вы видели у меня в кабинете над столом "Закат над морем"? Это тоже его - Булкина... Я оставил ее, потому что она мне очень понравилась... А кроме того, не забывайте, что две булкинские мануфактуры тоже отошли мне. Так что, назвать точную цифру я затрудняюсь.
- М-да... - сказал я, подавленный. Мне даже не хотелось вспоминать свои мечты о пузыре с плохим шампанским и о лубочных вечерах в подтяжках на диване. Это были грезы сопливого мальчишки о засиженном мухами леденце. Такие вот, как Хряпов, сами дирижируют своей жизнью и желаниями. Захотел спас Булкина, захотел - затоптал его и десяток других. Захотел - и плюющийся паром локомотив потащит тебя сквозь швейцарские туннели в Ниццу. Захотел - и в шкафу завелся фрак с кавалерией через плечо. Назваться министром, губернатором... А у других в оркестре лишь пиликает скрипка нищеты, и свирелям надежд никак ее не одолеть...
Когда мы расходились почивать, Хряпов задержал меня за руку и показал на картину довольно неприметно висевшую в углу над буфетом.
- Тоже его, Булкина.
Это было полотно небольших размеров, написанное в темных тонах. Две парусные лодки с убранными парусами. Волны вокруг... Сюжет, в общем, обычный. Но в этом отсутствии затейливости, в неуклюжести лодок, в непривычной некрасивости моря скрывалась настоящая сила. Эта немая сила резко входила в память и оставляла там и море, и лодки, и их старые обветренные мачты.
- Ну как? - спросил Хряпов весело. - Ничего, а? Хе-хе...
Я покачал головой.
- Да. Очень здорово. А чья это?
- Булкинская, я же говорил...
- Я имею в виду художника.
- А-а... - Хряпов вперил глаза в картину. - Не помню. Какой-то француз... или итальянец.
- Ну да, - сказал я. - Ясно...
Ясно, зачем ему знать художника, если он держит картины в банке, подумал я. Это ведь - ка-пи-тал! Может, Булкина он из-за картин и угробил... Хотя, наверное, всё-таки из-за мануфактур...
Я снова посмотрел на картину и на миг пожалел Булкина. А впрочем, все они - Хряповы, Булкины - одного поля... Интересно, прежний хозяин тоже хранил картины в сейфе?... "Какого-то француза..." М-да...
- О чем это вы задумались, Петр Владимирович? - спросил Хряпов.
- Так... - сказал я. - Ни о чем. Хорошо нарисовано. С талантом.
- Потому и держим-с! - отозвался Хряпов.
15.
Иногда мне казалось, что произошла ошибка, что человек с фамилией Булкин не может быть злодеем.
Слово "булка" связывалось у меня с толстым розовым мальчиком с рекламного листка московского царя кондитеров Филиппова. Злодеями могли быть Мацедонский, то есть я, Фундуклиди, Буз; совсем ужасно звучало: Хряпов.
Я повторял вслух: Булкин, Булкин... - и слово было теплым, мягким, добрым. И тогда мне представлялся небрежный пухлый господин, способный на единственное преступление: уничтожение тортов и паштетов. Воображение меняло виды: господин Булкин с салфеткой; господин Булкин, отдувающийся после пяти шагов по скверу; господин Булкин, подремывающий в кресле. Горничные хихикали за дверью над моим Булкиным, конопатый сын крал у него гривенники из карманов, последний замусоленный приказчик из щелястой лавки обзывал его за глаза "балбесом" и обидным народным словом "тютя"...