– Майя, не будем обобщать. Симеи прожектерствует, изобретает что-то нереальное, это вовсе не значит, что в газете на самом деле все это будет печататься. Мы на стадии прикидок. Какие-то гипотезы, фантазии… Слава богу, тебя не попросили стоять ночью на бульваре переодетой в шлюху, чтоб сделать репортаж «реалити». Не думай больше об этом. Может, в кино сходить?
– Нет, здесь у них фильм, который я видела.
– Где «здесь у них»?
– Где мы только что шли, на той стороне улицы.
– Я же глядел на тебя и держал тебя за руку. Как я мог смотреть на ту сторону? Ну ты даешь, Майя!
– Ты почему-то не видишь того, что вижу я, – ответила Майя. – Ну хорошо, кино так кино. Купим газету и посмотрим, что и где идет где-нибудь поблизости.
Мы пошли смотреть фильм, которого я не запомнил, потому что Майю колотила дрожь и я держал ее за руку. Рука была опять теплой, опять признательной, и так мы и сидели, как влюбленная пара, та, из рыцарей круглого стола, с мечом меж двоих посередине.
Потом я проводил ее домой. Она, по виду судя, понемногу оклемывалась.
Я братски поцеловал ее в лоб, самым почтительным образом, как старший товарищ. В сущности (мысленно приговаривал я), я вполне бы мог быть ее отцом.
Ну не то чтобы… да какая разница, мог бы или не мог бы.
Глава IX Пятница, 24 апреля
На следующей неделе заседания шли ни шатко ни валко. Никому не хотелось работать, в том числе и Симеи. Да и то подумать. Двенадцать выпусков в год, это, слава богу, не выпуск раз в день. Я читал первые варианты материалов, редактировал стиль, вычеркивал лишние красивости. Симеи был доволен:
– Господа, мы заняты журналистикой, а не беллетристикой.
– Кстати, – вступил тут Костанца, – я заметил, начинается мода на переносные телефоны. Один типчик в поезде вчера рядом со мной говорил вслух с кем-то из банка о своем счете. Теперь я знаю об этом человеке все. По-моему, мир начинает сходить с ума. Я бы охотно написал об этом в газете.
– Телефоны переносные эти, – весомо ответствовал Симеи, – не приживутся. Во-первых, при такой цене, как у них, кто их сможет себе позволить? Во-вторых, люди поймут, что им не хочется отвечать кому попало в любое время и из любого места. Люди соскучатся по приватному общению, по беседе с глазу на глаз, не говоря уж какие к ним начнут приходить счета. Эта мода поживет годок-другой и самоликвидируется. Сами подумайте, кому они нужны, подобные аппаратики? Только бабникам, ибо снимают проблему домашнего телефона. Ну и еще полезно, чтоб такой телефон был у водопроводчика. В случае протечки можно будет вызывать его прямо от предыдущего клиента. Больше никому это изобретение не нужно. Публика наша таких игрушек не держит, статьи о телефонах ее не интересуют. А если у кого и заведутся подобные цацки, этих господ наши статьи тронут еще меньше, нежели остальных, поскольку речь идет о считанных радикал-шик-снобах.
– И вдобавок, – вступил я, – как вы понимаете, ни Рокфеллер, ни Аньелли, ни президент Соединенных Штатов не могут иметь нужду в таких карманных устройствах, у них для связи имеются секретари и секретарши. Скоро станет ясно, что ячейковая связь изобретена для бесправных трудяг, которым в любой момент угрожает узнать из банка, что на счету у них не остается денег, и которым звонит шеф, чтоб наорать, где они запропастились. Аппаратик станет символом социальной униженности…
– Ну не знаю, – сказала Майя. – Это как с одеждой. Возьмите стандартный набор: майка – джинсы – шарф. Один и тот же стандартный набор и у дам из общества, и у мещаночек. Вот только у вторых все как-то слишком приглажено. Они считают, будто джинсы должны обязательно быть новыми, глажеными, не потертыми, и даже почти всегда подбирают к джинсам туфли с каблуками: тут-то и становится ясно, что это не хорошо одетая синьора, а заурядная простушка. Хотя простушка этого не понимает. Она гордо идет в своем плохо подобранном наряде, ни сном ни духом не ведая, что подписала себе приговор.
– Так не нужно ей сообщать через газету «Завтра», что она не настоящая синьора. И что муж у нее или бесправный трудяга, или лжец и бабник. К тому же коммендатор Вимеркате, не исключено, подбирается к бизнесу сотовых телефонов. Так кто мы будем, подкладывая ему подобную гадость? Делаем вывод: эта тема либо несущественная, либо ядовитая. Предлагаю отставить. Как и любые темы о компьютерах. У нас в редакции, вы знаете, коммендатор предоставил каждому личный компьютер, с которым мы можем делать что хотим: писать, архивировать данные. И тем не менее я все еще работаю по старинке и не знаю даже, как их, компьютеры, включают… Кстати, большинство наших клиентов похоже на меня. Компьютеры им не нужны, потому что им нечего архивировать. Так не будем же насаждать в читателях комплексы неполноценности.
Прекратив обсуждение электроники, мы взялись за статью, мною вдрызг отредактированную, но Браггадоччо тем не менее нашел к чему прицепиться.
– Москва встает на дыбы? Что за дурацкие выражения! Президент встает на дыбы, пенсионеры встают… На какие такие дыбы!
– Так ведь, – сказал я в ответ, – читатель ровно этого от нас и ждет. Он уже привык, он всегда встречает в газетах именно подобные выражения. Перетягивание каната, не мытьем, так катаньем, затянуть пояса, ни для кого не секрет, вершина айсберга, как грибы после дождя, перекрыть кислород, время не ждет, Кракси просчитался, в Квиринальском дворце запахло порохом, Амстердам – северная Венеция… Время поджимает, потому что мы в эпицентре циклона! Политик не «говорит», а либо «открещивается», либо «настаивает»… Силы правопорядка действовали высокопрофессионально.
– Вот, высокопрофессионально, – перебила Майя. – Для чего это пишется? Все, кто работает, должны работать в соответствии с профессиональными правилами. Прораб строит дом, дом не падает, так что пишем о нем «высокопрофессионально»? Как-то это нелепо выглядит. О профессионализме задумываться стоит в случае прораба-недоумка, у которого дома падают. А о нормальном прорабе что писать? Водопроводчик прокачал унитаз… Мерси, конечно, но причем тут профессионализм? Еще не хватало, чтоб он взболтал дерьмо и погнал в квартиру. Хвалить за профессионализм – значит, что мы предполагаем, что обычно все работают кувырком через задницу.
– Именно, – отвечал я. – Наши читатели уверены, будто все работают кувырком через задницу. Поэтому превозносят высокий профессионализм. В переводе с технического тем самым хотят сказать: «У них получилось». Карабинеры поймали курокрада? Высокий профессионализм.
– Да, как говорят, «Иоанн Двадцать третий – добрый папа». Можно подумать, что другие римские папы были недобрые.
– Вообще-то, я думаю, что да. Что недобрые. Иначе за что так хвалят «доброго» Иоанна Двадцать третьего? Кстати, например, если вы видели фотографию его предшественника Пия Двенадцатого… В фильме про Джеймса Бонда этого двенадцатого Пия взяли бы на роль главы Спектра.
– Выражение «добрый папа» запустили журналисты. Читатели талдычат вслед за ними.
– Все выражения всегда запускают журналисты. Журналисты ориентируют читателей, что им надлежит талдычить, – отрубил Симеи.
– Ориентируют? По своей природе журналисты исследуют нравы или диктуют нравы?
– И исследуют, и диктуют, синьорина Фрезия. Публика не знает, какие у нее нравы. Мы ее ориентируем. Благодаря нам люди также узнают, какие нравы у них были прежде. Ладно, поменьше философии, побольше профессионализма. Давайте, Колонна.
– Даю, – отозвался я. – Даю профессионализм. Мы говорили о штампах: разделать под орех, распоясаться, свет в конце туннеля, и далее до бесконечности… В особенности следует постоянно извиняться и каяться. Англиканская церковь извиняется перед Дарвином, штат Виргиния извиняется за былое рабство, электрическая компания извиняется за сбои, канадское правительство извиняется перед эскимосами. Нельзя сказать, чтоб католическая церковь действительно пересмотрела свои пещерные взгляды на вращение нашей планеты, но римский папа все-таки извинился перед Галилеем.
Майя захлопала в ладоши:
– Точно, точно. Я так никогда и не смогла понять, эта извинительная мода, она проявление смирения или, наоборот, высшей наглости? Делаешь нечто неподобающее, далее быстро извиняешься и – гляди – опять чистенький. Вспоминается школьный анекдот, как ковбой скачет по прерии, слышит голос свыше: «Скачи быстро в Абилену!», в Абилене слышит голос, что он должен зайти в салун, в салуне голос ему свыше диктует: поставь на рулетку на пятый номер, ковбой ставит все деньги, на рулетке выходит восемнадцать. Голос свыше: «Вот ведь зараза, опять не получилось!»
Посмеялись и двинулись дальше. На повестке дня стояла статья Лючиди о богадельне, о «Милосердном приюте Тривульцио», и обсуждали мы этот материал битых полчаса. Наконец, когда Симеи в припадке меценатизма заказал из ближнего бара кофе для всех, Майя, сидевшая между мной и Браггадоччо, пробормотала:
– А я бы сделала наоборот. Если бы у нас газета была попродвинутее. Сделала бы колонку, где бы все было навыворот.
– Навыворот статью Лючиди? – вскинулся Браггадоччо.
– Нет, ну при чем тут, что вы подумали? Я имела в виду – штампы навыворот…
– О штампах мы кончили говорить полчаса назад, – буркнул Браггадоччо.
– Ну да, но у меня не выходило из головы.
– А у нас давно вышло! – рявкнул Браггадоччо.
Майя не обиделась на его реплику и смотрела на нас с удивлением: забыли, что ли?
– Навыворот «эпицентр циклона» или «разделать под орех». Венеция – южный Амстердам. Фантазия превосходит даже самую смелую реальность. Надеюсь, вы не подозреваете, что я не расист. Тяжелые наркотики – первый шаг на пути к марихуане. Запоясаться. Общение по-простому на «вы». Хорошо смеется тот, кто смеется первым. Я, может быть, и немолод, но, слава богу, уже выжил из ума. Для меня все эти ваши выкладки – китайская безграмотность. Головокружение от неуспехов. Если разобраться, у Муссолини тоже были свои несомненные минусы. Париж ужасен, но парижане уж очень симпатичные. Молодежь ездит в Римини, чтобы ходить на пляж, не на дискотеку же.
– И целый гриб отравился, съев всего лишь одну отравленную семью. Сколько можно? Откуда у вас столько этих глупостей? – произнес Браггадоччо примерно то же, что сказал кардинал Ипполито поэту Ариосто.
– Большей частью все из одной книжки. Вышла уморительная книжка в прошлом месяце, – сказала Майя. – Но прошу прощения. Да, я понимаю, что для «Завтра» это не то. Что-то я не попадаю в точку. Думаю, пора мне уже домой. До свидания, увидимся.
– Послушай, – задержал меня Браггадоччо. – Надо поговорить. Давай ты меня подожди, пойдем вместе. Хочу тебе кое-что рассказать. Если не расскажу, лопну.
Через полчаса мы усаживались в таверне «Мориджи», и, надо заметить, по пути Браггадоччо ни слова не проронил относительно обещанного «кой-чего».
Наоборот, толок воду в ступе:
– А видел ты, какая она ненормальная, эта Майя? У нее аутизм.
– Аутизм? Аутисты обычно замкнутые, ни с кем не общаются. Какой же у нее аутизм?
– Ты почитай о ранних проявлениях аутизма. Например, мы с тобой сидим в комнате с мальчиком, у мальчика аутизм, зовут, например, Пьерино. Ты попросил меня спрятать где-нибудь шарик и уйти. Я кладу шарик в вазу. Потом я выхожу, ты перекладываешь шарик из вазы в коробку. Затем у Пьерино ты спрашиваешь: сейчас придет снова господин Браггадоччо, где ему искать шарик? Пьерино отвечает: ясное дело, в коробке. Пьерино не учитывает, что в моем представлении шарик все еще в вазе. У него-то в представлении шарик уже в коробке! Пьерино не умеет влезать в шкуру другого человека. Он думает, что у других в голове то же самое, что в голове у него.
– Но это же вроде не аутизм.
– Ну не знаю, может быть, у нее аутизм в легкой форме. Ведь бывает, что подозрительный человек – это параноик в начальной стадии. Но эта Майя определенно не в состоянии принять чужую точку зрения. Она уверена, что все думают то же, что она. Видел бы ты. Позавчера она вдруг как брякнет: «А он тут вовсе ни при чем». А этот «он» был упомянут кем-то вообще походя и за добрых полчаса до ее фразы. То ли ее заело на одной мысли, то ли ей просто пришло на ум что-то некстати, но она не может уяснить, что мы-то о том предмете и думать забыли. Так что она ненормальная. И это еще слабо сказано, поверь, пожалуйста. А ты все на нее пялишься, как на оракула…
Браггадоччо нес, конечно, бред. Я как мог выкрутился:
– Оракулы и должны быть ненормальными. Может, она правнучка Кумской сивиллы…
Это по дороге. В таверне же, сев за стол, Браггадоччо приступил к обещанному рассказу.
– У меня такая сенсация в руках, что мы продадим, можешь мне поверить, не меньше ста тысяч экземпляров. Если пойдем в продажу. Я хочу посоветоваться, вот. Как ты думаешь, что лучше: отдать нарытые мной материалы Симеи или продать конкурентам? В настоящую газету? Это просто бомба. Речь идет о Муссолини.
– Муссолини, по-моему, не очень такая уж бомба.
– Нет, что ты! Я могу доказать, что кое-кто нас дурачил всю жизнь, ну то есть совсем дурачил, всех обманывал.
– То есть как это?
– Долго рассказывать, но я расскажу. У меня, правда, пока только гипотеза. Не имея автомобиля, не могу проехать по местам, где еще, наверное, есть живые свидетели. Надо бы расспросить народ, собрать сведения. В любом случае давай рассмотрим сначала те факты, которые известны всем. Потом я тебе изложу свою гипотезу, и ты поймешь, что она – самая верная.
После этого Браггадоччо пересказал суммарно, по стереотипам, то, что сам он назвал «общеизвестной азбукой». Слишком уж общеизвестной, добавил Браггадоччо, чтобы эта азбука могла действительно быть правдой.
Принято считать, что, когда союзники прорвали Готическую линию обороны фашистов и пошли на Милан и война была уже де-факто проиграна, 18 апреля 1945 года Муссолини покидает озеро Гарда и направляется в Милан. Он останавливается на окраине города. Совещается с ближними министрами, есть ли возможность еще оборонять небольшой район в долине Вальтеллина. Но, по сути дела, дуче готовится к концу. На второй день он дает последнее интервью в жизни одному из верных приспешников, Гаэтано Кабелле, редактору «Народного листка Алессандрии». 22 апреля Муссолини выступает с последней речью перед офицерами Республиканской гвардии. Говорит нечто вроде «когда Родина потеряна, жизнь не имеет смысла».
Назавтра союзники уже в Парме. Освобождена Генуя. Утром знаменитого дня 25 апреля рабочие захватили фабрики в Сесто-Сан-Джованни. Муссолини вместе с ближайшими соратниками, среди которых генерал Грациани, явился в архиепископство к кардиналу Шустеру, который организовал его встречу с Комитетом национального освобождения. Принято думать, что под конец собрания прибыл Сандро Пертини и встретился с Муссолини. Ну, может, встретился на лестнице. Ну, может, это вообще легенда. Комитет освобождения потребовал от Муссолини безоговорочной капитуляции, добавив, что и немцы уже ведут с ними переговоры о сдаче. На что фашисты (последние, самые упертые) не приняли предложения. Они не согласились на унизительную сдачу. Вместо того взяли себе на размышление время и ушли.
Вечер. Вожди Сопротивления не могут в бездействии пережидать долгие размышления противника. Они дают сигнал к восстанию. Тут-то Муссолини, как принято думать, и ударяется в бегство на берег озера Комо. С горсточкой самых верных. На берег Комо направляются и жена его Ракеле с сыном Романо и дочкой Анной-Марией. Но Муссолини почему-то не желает с ними встречаться!
– А почему? – торжествующе вопросил тут Браггадоччо. – Почему? Что ли, предпочитал дожидаться любовницу, Кларетту Петаччи? Да ее еще не было. Мог же, пока ее ждал, уделить четверть часика семье? Обрати, обрати внимание на эту тонкость. Вот отсюда и начинается подозрение!
Муссолини считал, что в Комо безопаснее. Партизан в тех окрестностях было тогда еще довольно мало. Он считал, что пересидит до прихода англо-американцев. Это и была на тот момент основная задача Муссолини: не попасться партизанским вожакам, а отдать себя в руки англо-американцев, чтобы те передали дело в формальный суд, а потом… Главное было для него дожить до суда.
Или, может, думал, что из Комо переберется в Вальтеллину, где есть преданные люди (Паволини), которые обещали бывшему диктатору прикрытие в несколько тысяч боевых единиц.
– Он покинул Комо. Дальше, уволь, предпочту не описывать карусель перемещений. Куда только ни метался злополучный кортеж. Я не могу точно восстановить. Для моего расследования не это главное. В какой-то момент дуче подался в Менаджо. Оттуда, может, хотел попасть в Швейцарию. Потом кортеж поворачивает в Кардано. Там они подбирают Петаччи. Появляется немецкая охрана, присланная по приказу Гитлера, чтоб перевезти Муссолини к другу фюреру в Германию. Похоже на то, что в Кьявенне его дожидался самолет, чтобы доставить в Баварию. Но похоже и на то, что в Баварию попасть уже не было возможности. Кортеж возвратился в Менаджо. Ночью приехал Паволини, от которого ждали военной поддержки, но приехали с ним только семь или в лучшем случае восемь республиканских гвардейцев. Дуче чувствует, что его загнали в угол. Надежда на Вальтеллину рассыпалась. Единственное решение – присоединиться с иерархами и семьями иерархов к немецкой колонне, которая пойдет через альпийский перевал. Это двадцать восемь грузовиков с бойцами, с пулеметами на каждой машине. С ними итальянская колонна – броневик пехоты и десяток гражданских автомобилей. Но в Муссо, не доезжая Донго, колонна налетает на подразделение «Пюхер» пятьдесят второй бригады Гарибальди. Подразделением командует Педро. Это кличка графа Пьера Луиджи Беллини делле Стелле. Политический комиссар – Билл (Урбано Лаццаро). Педро – сорвиголова, совершенно бесстрашный. В отчаянном положении начинает с противником игру. Он старается создать у немецкого командования впечатление, будто за его спиной на горах полным-полно партизан. Угрожает дать приказ задействовать тяжелую артиллерию, которая в тот момент, по правде, полностью для него утеряна, ибо захвачена германцами. Педро видит, что немецкий командир держится храбро, но солдаты у него празднуют труса и думают лишь о том, чтобы спасти свою шкуру и разбежаться по домам. Педро в расчете на них подбавляет жару… В общем, не мытьем, так катаньем, перетягивание каната, не стану тебя утомлять, Педро удается убедить немцев не только сдаться, но и сдать итальянцев, которых они с собой везли, а именно – доконвоировать их до селения Донго, а потом разоружить и передать партизанам для обыска. Немцы, ясно, повели себя как полные сволочи, но своя рубашка, понятное дело, ближе к телу.