Доктор Ким, наблюдая за маленькими пациентами, поступавшими к ней в отделение, стала замечать у многих сходные симптомы: дети, появившиеся на свет в конце 1980-х — начале 1990-х годов, росли на удивление маленькими, даже меньше, чем она сама в детстве, а ведь она всегда была в своем классе самой крошечной. Их конечности настолько исхудали, что руку в плече легко удавалось обхватить большим и указательным пальцами. Мышечный тонус у детей был очень слабым. Эти признаки свидетельствовали об атрофии — состоянии, при котором организм человека, страдая от серьезного дефицита питания, начинает перерабатывать собственную мышечную ткань. Часто к доктору Ким поступали пациенты, которые испытывали такие боли от запоров, что сгибались пополам и кричали.
Проблема была в пище. Домохозяйки, пытаясь чем-нибудь заменить овощи, стали добавлять в похлебку различные дикорастущие растения. Кукуруза заменила рис в качестве основного продукта, причем, чтобы ни одна кроха не пропадала зря, люди использовали при приготовлении пищи не только сами кукурузные зерна, но и листья, стебли, обертки и стержни початков. Взрослый организм способен переварить такую еду, но для нежных детских желудков она слишком груба. Врачи в больнице обсудили проблему между собой и стали давать матерям пациентов рекомендации, больше напоминавшие кулинарные советы. «Если вы готовите траву или древесную кору, их нужно очень мелко толочь, а затем долго варить, пока они не станут мягкими и более легкими для переваривания», — наставляла женщин доктор Ким.
У детей постарше и у взрослых все чаще стали проявляться другие необычные симптомы. Некоторые участки кожи — кисти рук, полосы под ключицами, напоминающие ожерелья, похожие на очки круги вокруг глаз — темнели и становились неестественно гладкими и лоснящимися. Эту болезнь иногда называли «очковой», но на самом деле пациенты страдали пеллагрой — заболеванием, вызванным недостатком в пище никотиновой кислоты и часто поражающего тех, кто питается одной кукурузой.
Часто бывало, что ребенок, поступивший в больницу с нетяжелой простудой, кашлем или поносом, неожиданно умирал. Сопротивляемость организма болезням снижалась из-за плохого питания. Даже если в больнице имелись антибиотики, они не всегда помогали — слишком сильным было истощение. Хуже всех приходилось грудным младенцам. У их матерей, которые сами недоедали, пропадало молоко. Достать его было очень трудно, а никаких искусственных смесей не существовало. В старину матери, у которых возникали проблемы с грудным вскармливанием, давали младенцам рисовый отвар, но сейчас и рис оказался для большинства семей слишком большой роскошью.
Некоторые маленькие пациенты не могли пожаловаться ни на что конкретное, ощущая лишь общее недомогание. Обычно их кожа была чрезмерно бледной, даже синюшной, сухой и потерявшей упругость. У некоторых наблюдалось вздутие живота, но у многих не было вообще никаких ясно различимых симптомов. «Не пойму, что с ним. Он плачет и плачет, а я все никак его не успокою», — рассказывали доктору Ким женщины. Чи Ын сочувственно кивала: она знала, в чем дело, но не могла подобрать слов. Как сказать матери, что ребенка надо лучше кормить, когда еду взять неоткуда?
Доктор Ким выписывала пациенту направление на госпитализацию, зная, что вряд ли сможет его вылечить. В больнице тоже не было никаких продуктов. Когда Чи Ын совершала обход палат, дети провожали ее глазами. Ей казалось, будто она даже спиной чувствует их взгляды, в которых надежда на облегчение страданий быстро сменяется пониманием того, что врачи бессильны что-либо сделать. «Они смотрели на меня с укором, — спустя годы рассказывала мне доктор Ким. — Даже четырехлетние малыши понимали: они умирают, а я не делаю ничего, чтобы помочь им. Я только и могла, что плакать вместе с матерью над телом, когда все было кончено».
Доктор Ким работала врачом относительно недолго и еще не научилась отгораживаться от чужих страданий непробиваемой стеной. Чи Ын разделяла со своими маленькими пациентами их боль. Когда я через много лет после этих событий задала ей вопрос, помнит ли она кого-нибудь из детишек, умерших в ее отделении, она отрезала: «Я помню всех».
С годами дела в больнице шли все хуже и хуже. Перестало функционировать отопление, потому что закончился уголь. Часто отключали водоснабжение, стало невозможно нормально мыть полы. Даже днем в здании было так сумрачно, что писать свои отчеты врачи могли, лишь стоя у окна. Пациентам приходилось самим обеспечивать себя едой и одеялами. Бинтов не хватало, и на повязки шли разорванные простыни. В больнице пока еще могли готовить растворы для внутривенного вливания, но емкостей для них не было. Пациенты приносили их с собой, и нередко это оказывались бутылки из-под самого популярного в Чхонджине пива «Раквон», что означает «рай». «Если больной приходил с одной бутылкой, ему назначалась одна капельница. Если с двумя, то две, — рассказывала доктор Ким. — Мне стыдно об этом говорить, но все было именно так».
Постепенно в больнице не осталось пациентов. Люди перестали приводить сюда своих родных и близких. К чему зря беспокоиться?
По большому счету, смерть Ким Ир Сена не принесла стране никаких перемен. На протяжении последних десяти лет жизни он постепенно передавал свои полномочия сыну, Ким Чен Иру. Крах экономики был предрешен уже давно: система не могла до бесконечности сопротивляться собственной неэффективности. Великий Вождь корейского народа умер как раз вовремя, так что страшные события последующих лет не бросили тени на его наследие. Проживи Ким Ир Сен чуть дольше, сегодня северокорейцы уже не могли бы с ностальгией вспоминать его эпоху как время относительного благополучия. Его кончина совпала с последними конвульсиями коммунистической мечты.
К 1995 году экономика КНДР была таким же хладным трупом, как и останки Великого Вождя. Доход на душу населения упал с $2460 (показатель 1991 года) до $719. Товарный экспорт снизился с $2 млрд до $800 млн. Экономика погибала, почти как живое существо, медленно угасая и затихая.
Заводские здания Чхонджина, тянущиеся вдоль морского побережья, стали похожи на сплошную стену ржавчины, над которой, словно прутья гигантской тюремной решетки, высился частокол труб. Трубы красноречиво свидетельствовали о состоянии промышленности: сейчас лишь над некоторыми из них время от времени можно было увидеть дым. Считая отдельные клубы, вылетавшие из печей, — один, два, максимум три, — можно было видеть, как постепенно угасает сердцебиение города. Створки заводских ворот были накрепко скручены цепями с замками — до тех пор пока их не прихватывали с собой те же самые воры, что разбирали и растаскивали оборудование из цехов.
К северу от промышленной зоны морские волны тихо плескались о пирс опустевшего порта. Сюда больше не приходили за сталью грузовые теплоходы из Японии и СССР. Осталась лишь ржавая флотилия местных рыболовных суденышек. На утесе, возвышавшемся над портом, по-прежнему виднелись огромные буквы, гласившие: «КИМ ЧЕН ИР — СОЛНЦЕ XXI ВЕКА!» — но и они уже начали блекнуть, сливаясь с ландшафтом. Надписи на пропагандистских плакатах вдоль дороги, которых никто не обновлял уже много лет, превратились из красных в тускло-розовые.
Чхонджин, один из самых загрязненных городов Северной Кореи, теперь приобрел некую новую красоту, холодную и молчаливую. Осенью и зимой, в сухой сезон, небо было ярко-голубым. Со сталелитейных заводов больше не поднимались едкие серные испарения, и люди вновь стали различать запах моря. По бетонным стенам взбирались цветущие вьюнки. Не стало даже мусора. Вообще-то Северная Корея никогда не отличалась особой замусоренностью, потому что сорить было просто нечем, но, когда экономическая активность угасла, неприглядные следы цивилизации исчезли вовсе. Ветер не гнал по асфальту целлофановые пакеты и конфетные фантики, на поверхности воды в порту не плавали жестяные банки. Если кто-то бросал на тротуар окурок, какой-нибудь прохожий обязательно подбирал его, чтобы ссыпать оставшиеся крохи табака в газетную самокрутку.
Глава 8 Аккордеон и классная доска
Урок игры на аккордеоне. Пхеньян, 2005 год
Из-за смерти Ким Ир Сена последний экзамен (по музыке), который должна была сдать Ми Ран, отложили, так что она смогла получить диплом лишь осенью 1994 года. Для начала педагогической карьеры время было не самым подходящим — как, впрочем, и для всего остального. Ми Ран хотела скорее вернуться домой, к родителям, потому что в Чхонджине стало совершенно невозможно купить продуктов. Она попросила направить ее на работу куда-нибудь поближе к родному поселку, и, к счастью, ей удалось получить место воспитателя в детском саду недалеко от шахты, на которой работал ее отец. Молочно-кофейные холмы, где располагались месторождения, находились в 3 км пути по чхонджинскому шоссе от Кенсона. Родители Ми Ран очень обрадовались ее возвращению домой: теперь они могли следить за тем, чтобы она хорошо питалась. Для взрослых корейцев, не имеющих собственной семьи, особенно для незамужних женщин, вполне типично жить с родителями. Теперь Ми Ран могла помогать матери по хозяйству и составляла компанию отцу, который в те дни редко выходил на работу. Две комнаты их квартирки показались Ми Ран опустевшими, потому что старшие сестры вышли замуж, а брат учился в педагогическом колледже.
До детского сада было около 45 минут ходьбы. Он был почти точной копией того садика в Чхонджине, где Ми Ран проходила практику. Одноэтажное бетонное здание выглядело бы мрачно, если бы не окружавший его забор, разрисованный яркими подсолнухами. Над входной аркой висел транспарант с надписью «Мы живем счастливо». От прежних времен в дворике осталось кое-что из игровых снарядов: качели с поломанными деревянными сиденьями, горка и лесенка-«рукоход». Помещения для занятий были стандартными: обязательные портреты Ким Ир Сена и Ким Чен Ира над классной доской, низкие двухместные парты, сделанные из старых деревяшек на металлическом каркасе, под окнами — сложенные стопками матрасы для дневного сна. В большом книжном шкафу, расположившемся у противоположной стены, стояло всего лишь несколько книг, да и те уже стали неудобочитаемыми (это были очень старые посеревшие фотокопии, в которых буквы и фон почти слились). Книг и бумаги не хватало по всей стране, и матерям, если они хотели сами заниматься с детьми дома, приходилось переписывать учебники от руки.
Разница между городским и поселковым детскими садами становилась заметна при взгляде на самих воспитанников. Было очевидно, что за городом люди живут еще беднее, чем в Чхонджине. Детсадовцам не полагалось носить форму, и они щеголяли кто в чем, — чаще всего в видавших виды нарядах, надетых во много слоев, поскольку помещения практически не отапливались. Ми Ран была поражена тем, в каких обносках ходят некоторые дети. Помогая им раздеваться, она одну за другой разматывала тряпки, пока не добиралась до спрятанного под ними худенького тельца. Когда она брала кого-нибудь из малышей за руку, детские пальчики сжимались в кулачок размером не больше грецкого ореха. Ее подопечным было по 5–6 лет, но выглядели они года на 3–4. В Чхонджине Ми Ран занималась с детьми заводских рабочих и чиновников, а в этот детский сад ходили дети шахтеров. Оказалось, что в городе ситуация с питанием была все же лучше, чем здесь. Раньше шахтеры за тяжелый физический труд получали увеличенный паек — 900 г ежедневно вместо обычных 700 г. Сейчас, когда ни каолиновые, ни угольные шахты большую часть года не работали, шахтерскую продовольственную норму урезали. Ми Ран подозревала, что некоторые дети ходят в сад в первую очередь ради бесплатных обедов в столовой — жидкого супа, в котором, кроме соли и сушеной зелени, ничего не было, такого же, каким она сама питалась в студенческом общежитии.
И все же Ми Ран взялась за работу с энтузиазмом. Стать педагогом, попасть в число образованных и уважаемых членов общества было огромным достижением для девочки из шахтерской семьи, тем более с таким плохим сонбуном. Каждое утро она просыпалась очень рано: ей не терпелось надеть хрустящую белую блузку, которую на ночь она клала под матрас, чтобы разгладить, и отправиться в детский сад.
Занятия там начинались в 8 часов. Ми Ран старалась улыбаться как можно жизнерадостнее, встречая детей в классной комнате. Дождавшись, пока все рассядутся по своим местам, она доставала аккордеон. На нем должен был уметь играть каждый учитель (именно этот экзамен Ми Ран сдавала последним перед получением диплома). Аккордеон часто называли «народным инструментом», поскольку его можно было брать с собой, отправляясь на стройку или в поле: считалось, будто ничто так не вдохновляет людей на тяжелый «добровольный» труд, как бравурные марши. В школах учителя пели с детьми «Мы ничему не завидуем» — песню, которую каждый корейский ребенок знает так же хорошо, как английский — «Ты мигай, звезда ночная!»[8]. Ми Ран разучила ее, когда была школьницей, и прекрасно помнила наизусть:
У Ми Ран не было таких музыкальных способностей, как у ее сестры Ми Хи. Даже Чон Сан, который был очарован Ми Ран, морщился, если она начинала петь. Но ее маленькие ученики были не столь разборчивы. Они поднимали к ней восторженные личики и не сводили с нее глаз, пока звучала песня. Дети очень любили свою воспитательницу, и ее энтузиазм находил в них отклик. Ми Ран всегда жалела, что у них с братом слишком маленькая разница в возрасте, из-за чего он был для нее скорее соперником, чем младшим братишкой, которого она могла бы опекать. Девушка любила свою работу. Она не тратила времени на раздумья о том, насколько хороша обязательная программа. Ми Ран просто не представляла себе, что обучение может быть другим.
В своих «Тезисах о социалистическом образовании», опубликованных в 1977 году, Ким Ир Сен писал: «Научное и технологическое образование народа, а также его физическое воспитание могут осуществляться успешно только на твердой основе политической и идеологической подготовки». Так как воспитанники Ми Ран еще не могли самостоятельно прочесть многочисленные труды Великого Вождя (ему приписывалось авторство более дюжины книг, почти столько же — Ким Чен Иру), она читала им отдельные отрывки вслух. Ключевые фразы дети должны были повторять за ней хором. Слушая, как очаровательные малыши звонкими детскими голосками декламируют сентенции Ким Ир Сена, взрослые всегда расплывались в одобрительных улыбках. За идеологической подготовкой следовали другие занятия, однако образ Великого Вождя всегда витал где-то рядом. На любых уроках, будь то математика, природоведение, чтение, музыка или рисование, детей учили преданности руководству страны и ненависти к врагам. Например, в учебнике арифметики для первого класса встречались такие задачки:
Восемь мальчиков и девять девочек исполняют гимн во славу Ким Ир Сена. Сколько всего детей поют гимн?
Во время войны девочка передавала сообщения нашим войскам. Однажды она несла письма в корзине, где лежало пять яблок, но на пропускном пункте ее остановил японский солдат. Он украл у нее два яблока. Сколько яблок осталось в корзине?
Трое солдат Корейской народной армии убили тридцать американских военных.
Если все они убили врагов поровну, то сколько убил каждый из них?
В букваре для первоклашек 2003 года издания есть стишок под названием «Куда мы идем?»:
Одна из песен, которые разучивали дети на музыкальных занятиях, называлась «Прикончим американских ублюдков»:
В книгах для чтения, предназначенных для начальных классов, рассказывались истории о детях, которых избивали, закалывали штыками, жгли заживо, обливали кислотой или бросали в колодец негодяи, обязательно оказывавшиеся христианскими миссионерами, японскими ублюдками или американскими империалистами. В одной из таких историй, напечатанной в популярной хрестоматии, американцы насмерть забили ногами мальчика, который отказался чистить им ботинки. У янки на картинках были огромные горбатые носы, как у евреев на антисемитских карикатурах в фашистской Германии.
Ми Ран много слышала о жестокостях, которые творили американские солдаты во время Корейской войны, но не знала, чему верить. Ее мать вспоминала, что американцы, проходившие через ее родной город, были высокими и красивыми.
— Мы обычно бежали за ними следом, — рассказывала она.
— Вы бежали за ними? А не от них?
— Нет, они угощали нас жевательной резинкой, — отвечала мать.
— То есть они не пытались вас убить? — с сомнением переспрашивала Ми Ран.
На занятиях по истории детей водили на экскурсии. Во всех крупных начальных школах были специальные классы, где проходили уроки, посвященные Великому Вождю. Такой кабинет назывался музеем Ким Ир Сена. Дети из шахтерского садика ходили в самую большую начальную школу Кенсона, чтобы посетить этот особый класс, который располагался в новом крыле и был более чистым, светлым и теплым, чем остальные школьные помещения. Партийные работники время от времени проводили проверки, чтобы удостовериться, что музей Ким Ир Сена содержится в идеальном порядке. Эта комната была своего рода храмом. Даже детсадовцы знали: здесь нельзя смеяться, толкаться или перешептываться. У входа они разувались и тихонько строились в шеренгу. Подойдя к портрету Ким Ир Сена, дети три раза низко кланялись и говорили: «Благодарю тебя, Отец».