Литература. 7 класс Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 2 (Под редакцией М. Б. Ладыгина)
Третий урок мастерства (Продолжение)
Николай Васильевич Гоголь
В творчестве каждого большого писателя есть одна тема, имеющая для него особое значение. Условно мы называем ее «тема поэта и поэзии». Каждый художник задумывается о судьбе своих творений, о смысле собственного творчества, о том, кому и как его произведения служат.
Николая Васильевича Гоголя вопрос о предназначении художника мучил особенно сильно. Всю жизнь этот писатель искал возможности послужить отечеству и не раз сомневался в том, верно ли он выбрал поприще. Две причины лежали в основе его сомнений: глубокая религиозность и осознание могучей силы воздействия искусства на человека.
Писатель считал, что искусство призвано служить человеку, обращая его сердце к Богу. Но искусство одновременно должно бороться со злом, с враждебными Богу силами, воплощенными в самые разные земные обличья. Н. В. Гоголь обладал удивительным чувством юмора и редким сатирическим даром. Сам он, зная эту черту своего таланта, писал, что использовал свой дар, чтобы человек вдоволь «насмеялся над чертом». Но все ли он сделал для победы Добра над Злом в душе человеческой – вот вопрос, который мучил Н. В. Гоголя.
«Портрет» – не просто одна из «петербургских повестей», в которой ставятся проблемы назначения поэта и поэзии, – это программное произведение, с наибольшей полнотой выражающее в художественной форме гоголевский взгляд на суть и задачи искусства.
Вглядитесь повнимательнее в произведение писателя. В основе повествования лежит очень необычная композиция. «Портрет» состоит из двух частей, каждая из которых представляет собой законченную новеллу, имеющую свой конфликт, самостоятельный сюжет и особую систему персонажей. Сюжеты каждой новеллы обладают своей спецификой: в первой используется хронологическая, прямая композиция, во второй автор прибегает к рамочному повествованию (таким образом вводится еще один конфликт, еще одна художественная проблема).
Задумайтесь над тем, какой эстетический эффект достигается писателем с помощью такого построения «Портрета».
При всей внешней самостоятельности двух новелл, составляющих единую повесть, они объединены не только общей темой творчества, но и единым композиционным центром: портретом ростовщика. И здесь мне хотелось бы, чтобы вы поразмыслили об этой важнейшей части художественного мира произведения Н. В. Гоголя и ответили на вопрос: что это – деталь, символ, аллегорическая фигура или что-либо иное?
Две части «Портрета» находятся в очень непростых соотношениях: они заключают в себе одновременно и прием антитезы (противопоставления), и прием художественного повтора, усиления. Образы художников из этих двух частей также строятся одновременно по принципу контраста и по принципу зеркальности, уподобления.
Антитеза проявляется в том, что первая часть повествует о падении Чарткова, о растрате им своего таланта, а вторая рассказывает о становлении художника, о создании великого произведения искусства, путь к которому пролегает через страдание, самоотречение и покаяние. Контрастно и изображение жизненного пути художников: один движется от нищеты к богатству и популярности, второй же отказывается от благополучия и обретает себя в нищете отвержения от мира. (Проследите, пожалуйста, основные этапы жизни художников.)
Но при столь явных различиях есть и удивительные совпадения в судьбах персонажей. Оба они в какой-то момент оказываются под воздействием таинственного ростовщика, чьи деньги отравляют их души. Оба они испытывают искушение материальным благополучием. Но самое поразительное заключается в том, что жизненный путь обоих художников завершается одинаковым стремлением к уничтожению живописных шедевров. Чартков, отравленный золотом и растративший свой талант, скупает прекрасные произведения искусства, чтобы уничтожить их.
Посмотрите, как блистательно Н. В. Гоголь показывает бессмысленность такой жизни: художник предает себя, свое призвание ради денег, богатства, но скопленное им богатство обращается в прах, растраченное на борьбу с произведениями тех, кому яростно завидует потерявший себя Чартков.
Но и вторая часть также завершается наказом уничтожить великое произведение искусства – портрет ростовщика. На этот парадоксальный вывод удивительного писателя вам следует обратить самое пристальное внимание, поскольку в нем с наибольшей полнотой проявился взгляд Н. В. Гоголя на искусство.
Как бы ни был плох сам по себе человек (в данном случае ростовщик), но художник совершил чудо: созданное им произведение искусства настолько точно воплотило сущность ростовщика, что смогло принять в себя его душу. В этом, по мнению Н. В. Гоголя, заключается и великая сила искусства, и страшное преступление художника: злая душа, которая должна была покинуть землю вместе со смертью материального тела ростовщика, получает новую (почти вечную) материальную оболочку, в которую вселяется, чтобы продолжить свои черные дела среди людей.
Портрет не только продлевает земное существование души ростовщика, он как бы наследует и род занятий своего прототипа: ведь именно портрет снабжает Чарткова той первоначальной суммой «злых денег», с которых начинается его отступление от своего призвания.
А вот теперь подумайте: следует ли искусству всегда правдиво и точно изображать земную жизнь. Любой ли портрет и каждый ли человек может быть удостоен высокой чести обрести вечность с помощью кисти живописца? Какой ценой заслуживает себе прощение создатель портрета и в чем подлинная задача искусства, по мнению И. В. Гоголя?
Портрет
Часть IНигде не останавливалось столько народа, как перед картинного лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнообразное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанной рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека, – вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарование русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей – куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомненья, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит солдат в шинели, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых[1] шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать, а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, на что он смотрит. В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем, что он с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец, овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны эти произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему[2], это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих грязных, пестрых масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают уже притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно встала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесел, бездарность, которая была верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго стоял он перед этими грязными картинами, уже, наконец, не думая вовсе о них, а между тем хозяин лавки, серенький человечек во фризовой шинели, с бородой, небритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно.
– Вот за этих мужичков и за ландшафтик[3] возьму беленькую[4]. Живопись-то какая! Просто глаз прошибет; только что получены с биржи; еще лак не высох. Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит! Вот она какая зима!
Тут купец дал легкого щелчка, вероятно, чтобы показать всю доброту зимы.
– Прикажете связать их вместе и снести за вами? Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку.
– Постой, брат, не так скоро, – сказал очнувшийся художник, видя, что уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе.
Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он сказал:
– А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь, – и, наклонившись, начал доставать с полу наваленные громоздко, истертые, запыленные старые малевания, не пользовавшиеся, как видно, никаким почетом.
Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным холстом, рамки, лишенные позолоты, словом, всякий разный сор. Но художник принялся рассматривать, думая втайне: «Авось что-нибудь и отыщется». Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцов были отыскиваемы в сору картины великих мастеров. Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился сызнова у дверей, зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку…
– Сюда, батюшка; вот картины! зайдите, зайдите; с биржи получены.
Уже накричался он вдоволь и большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцом, стоявшим насупротив его также у дверей своей лавочки, и, наконец, вспомнив, что у него в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился во внутрь ее.
– Что, батюшка, выбрали что-нибудь?
Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты. Это был старик с лицом бронзового цвета, скуластым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движения и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «Глядит, глядит», и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное себе самому чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
– А что ж, возьмите портрет! – сказал хозяин.
– А сколько? – сказал художник.
– Да что за него дорожиться? Три четвертачка давайте!
– Нет.
– Ну да что ж дадите?
– Двугривенный, – сказал художник, готовясь уйти.
– Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! Гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только что первый покупатель. – За сим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «Так уж и быть, пропадай картина!»
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то же время подумал: зачем я его купил? на что он мне? Но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Доро́гой он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились: досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту.
– Черт побери! гадко на свете! – сказал он с чувством русского, у которого дела плохи.
И почти машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходов. Уже художник начинал мало-помалу заглядывать на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «Какой легкий тон!» и слова: «Досадно, черт побери!» И он, поправляя портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг. Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в пятнадцатую линию на Васильевский остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился ожидать терпеливо, пока не раздались, наконец, позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою и проводил все время за воротами, когда барина не было. Никита долго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причине темноты. Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они не замечают. Не отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми холстом, эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узенький диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею, потому что ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и все немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько можно было разлечься на этом узеньком диване, он, наконец, спросил свечу.
– Свечи нет, – сказал Никита.
– Как нет?
– Да ведь и вчера еще не было, – сказал Никита.
Художник вспомнил, что и вчера еще не было свечи, успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть и надел свой крепко и сильно заношенный халат.
– Да вот еще, хозяин был, – сказал Никита.
– Ну, приходил за деньгами? знаю, – сказал художник, махнув рукой.
– Да он не один приходил, – сказал Никита.
– С кем же?
– Не знаю с кем… какой-то квартальный[5].
– А квартальный зачем?
– Не знаю зачем; говорит, затем, что за квартиру не плачено.
– Что ж из того выйдет?
– Я не знаю, что выйдет; но говорил, коли хочет, так пусть, говорит, съезжает с квартиры; хотели завтра еще прийти оба.
– Пусть их приходят, – сказал с грустным равнодушием Чартков. И ненавистное расположение духа овладело им вполне.
Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками и мгновениями его кисть отзывалась наблюдательностью, соображением, шибким порывом приблизиться более к природе. «Смотри, брат, – говорил ему не раз его профессор, – у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь полюбится – ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не строг, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за модным освещением, за тем, что бьет на первые глаза, – смотри, как раз попадешь в английский род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя на шее иной раз щегольской платок, шляпа с лоском… Оно заманчиво, можно пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось щегольство – пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет».
Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику кутнуть, щегольнуть, словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все, принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей глубины Рафаэля[6], но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида[7], останавливался перед портретами Тициана[8], восхищался фламандцами. Еще потемневший облик, облекающий старые картины, не весь сошел пред ним; но он уже прозревал в них кое-что, хотя внутренно не соглашался с профессором, чтобы старинные мастеры так недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что подражание природе как-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае так, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом внутреннем сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живописец по призванью, одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок производил всеобщий шум и скапливал вмиг денежный капитал. Это приходило ему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, он забывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда, когда, наконец, сильно приступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок, когда неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы за квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображении участь богача-живописца; тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русской голове: бросить все и закутить с горя назло всему. И теперь он почти был в таком положении.