На Украине местные товарищи из КГБ встретили Евгения и уже сами сказали ему, что адресат только что освободился из лагеря строгого режима, деньги получил, мо в тот же день отправил их… в Иркутскую область.
Можете себе представить, в каком настроении летел Евгений снова в Иркутск? Случилось так, что он опередил перевод и прибыл на почту, когда там еще выписывали извещение для ссыльного. Он предъявил свое удостоверение и устроился за почтовой стойкой, будто бы разбирая почту: сторожил, когда ссыльный явится за деньгами.
Тот явился с женой и обеими девочками. Получил деньги и тут же, не выходя из почты, стал советоваться с женой и дочерьми, кому они пошлют эти деньги, кому они больше всего нужны. И тут Евгений понял, что никакой тайны в этих пятидесяти рублях нет и не было: просто люди пересылали их друг другу, считая, что другому они нужнее. Не стал он следить, куда дальше поплыли эти деньги, а вернулся в Ленинград и под приличным предлогом из КГБ уволился. Его отпустили, потому что он еще только стажировку проходил, мало знал.
Ну что, Галина? Похоже это на правду?
Галина, слушавшая Валентину очень внимательно, сказала, что не только похоже, но что она могла бы назвать по именам всех участников этой истории, кроме украинца.
— Украинцев в политических лагерях добрая половина, поэтому невозможно угадать, кто это был. А из остальных я могу назвать только Егора Давыдова, который жил в городе Тулуне, Иркутской области. Его жену зовут Лера, а девочек действительно Даша и Саша. Я потому не боюсь назвать их, что сейчас они уже в Германии, в Мюнхене, Оттуда теперь друзьям помогают. Вот пришлют они мне деньги или что-нибудь из вещей с немецким туристом, и другой Евгений из КГБ начнет новое дело о деньгах из ЦРУ! Напишут гадостей в газетах, какой-нибудь телевизионный фильм состряпают под названием «Наемники ЦРУ» или «Продавшиеся за доллары». Надеюсь, что хоть вы, если увидите подобное, не поверите — после рассказа Валентины. Спасибо, Валюта!
И все женщины порадовались, что лед между Валентиной и Галиной, кажется, растаял окончательно.
— Ладно вам в любви объясняться, представительницы враждующих классов! — с некоторой долей ревности в голосе бросила им Альбина, — Моя теперь очередь. Я вот сейчас все впечатление от вашей идиллии испорчу, расскажу вам про любовь за деньги.
История пятая,
рассказанная стюардессой Альбиной, в которой дается описание блеска и нищеты советских проституток
Для затравки — анекдот. Про покойную Фурцеву, министра культуры. Сидит Фурцева со всеми министрами, одна баба среди мужиков. Зашел у них разговор о том, есть ли в Советском Союзе проституция. Фурцева говорит:
— Проституции у нас нет, потому что это — пережиток капитализма и с ним давно покончено.
А министры-мужики смеются:
— Как же нет, когда все бабы — продажные?
— Что же, и ваш министр культуры тоже?
— Да, товарищ министр.
— И сколько же я, по-вашему, стою?
— Ну, учитывая с одной стороны возраст и комплекцию, но с другой высокое положение, сто рублей можно отдать.
— Так мало?!
— Видишь, Катя, ты уже торгуешься.
Это анекдот. А теперь я расскажу вам, что на самом деле творится. С самого высока, не с Фурцевой, а с проституток, что большое начальство обслуживают, я начать не могу — я там не была, я с ними не спала.
Дальше идут подпольные миллионеры, ну, с этими я дело имела. Недолго, правда, пока совсем молоденькая была. Они любят, чтобы «девочки» были и вправду почти девочки, после восемнадцати — считай старуха, в тираж пора. Обслуживала я их так. Приезжает шофер и говорит: «Собирайся, через полчаса выезжаем. Оденься так-то и так-то». Собираюсь, сажусь в машину и едем мы обычно на чью-нибудь дачу. Там гости, вино, угощение — и мы на закуску. За такой вечер получала я до пятисот рублей, смотря кто был гость и откуда. Лучше всего платили грузины, хуже всех — гости с Украины. Прибалты хоть и прижимисты, зато элегантно проводили время с девочками, почти ж западные люди. Один раз «в гости» съездишь — год можно не работать.
Дальше идут «девочки-позвоночки». Я в «позвоночках» не была, но подружек имела. Эти почти безвылазно сидят у себя дома, ждут, когда клиенты позвонят. Клиенты обычно богатые и важные люди, которые репутацией дорожат или перед женами дрожат. Звонит такой клиент, часто и вовсе незнакомый, и приглашает в гостиницу. За ночь «позвоночек» получает тридцать-пятьдесят рублей. Если у нее клиентура хорошего класса.
Примерно столько же получают девочки при гостиницах, но у них жизнь труднее: с иностранцами приходится работать, под надзором. Зато есть шанс получить хорошие подарки и даже завязать связь на будущее. Некоторые наши гостиничные девочки так окрутили иностранцев, что те на них женились и вывезли их за границу. Конечно, им и в голову не приходило, что их жены — бывшие проститутки, работавшие под присмотром администрации гостиницы, милиции и КГБ. Все выдавалось за случайное милое знакомство в ресторане или холле гостиницы. Хотя подумайте сами, ну какая советская девушка будет ужинать одна в ресторане гостиницы «Астория» или «Европейская»? Это же чушь, лапша на уши!
В гостиницах для своих та же система, только гости поскромнее: больше тридцати рублей редко получишь, разве что грузины опять же попадутся. Да эти везде умеют платить! Им широко жить не запретишь.
Всякие разные есть домашние проституточки. Бывает, что такой «девочке» уже и под пятьдесят, а клиентура у нее крепкая, годами собранная. К таким от жен хорошо бегать. Обслуживают они вполне знакомых людей, назначают им дни, живут почти что семейно. И с деньгами у них по-семейному. Моя подружка, например, своим и в кредит давала, если у них были денежные затруднения. И наоборот: надо ей шубку новую справить, она берет деньги на ее покупку, а потом полгода, или сколько там, спит за так.
Дальше надо выходить нам на улицу. Вот уж где я не была, так не была. Наши девки друг дружку улицей пугали: «Пойдешь к Московскому вокзалу за пятерку!» И там тоже свои категории. «Такси-герл» — это еще ничего. Сговаривается девка с таксистом, он ее и возит мимо вокзалов, сам ей клиента подбирает. В багажнике и водку возит, тоже по своей цене. «Такси-герл» за десятку идут.
А случалось вам вечером проходить мимо Московского вокзала? Где-нибудь около двенадцати? А вы прогуляйтесь. Таких «красавиц» увидите, что только носы у них не провалены. Эти идут за пятерку с любым. Кто к себе ведет, а кто и в парадную.
За эту же цену промышляют бабы в Гостином дворе и других больших универмагах. Я одну семейную такую знала: муж у нее на заводе, двое ребятишек. А она каждый день на промысел выходила и двоих-троих клиентов обслуживала. В парадных. Десять-пятнадцать рублей в семью принесет — и довольна.
Про портовых, что моряков обслуживают, не знаю, врать не буду. Наверно, подороже, чем у вокзала, но не так, как при гостиницах.
Мальчики всех тех же категорий идут дороже девочек. Опять, бабоньки, дискриминация! А собираются они в садике напротив Пушкинского театра, в «Катькином садике» — там памятник Екатерине. Ну, хватит с вас? С меня тоже. Страшнее этого я про деньги ничего не знаю. Вот разве Зина что добавит.
Первой на рассказ Альбины откликнулась Зина:
— Про тех, что большие деньги с мужиков берут, про тех я ничего не знаю. А вот девочек, что у вокзалов и в портах ошиваются, тех встречала. Знаете, какую самую малую плату при мне брала баба с мужика?
— Какую?
— Рубль.
Женщины ахнули.
— И это еще не все. Рубль — деньгами. А у пивных ларьков по утрам бабы-алкоголички за кружку пива отдаются, то есть ровнехонько за двадцать две копеечки. Так-то. А теперь ты, Галя, расскажи нам что-нибудь из вашей красивой жизни, где люди друг дружке последнее сами несут.
— Нет, Зинуля. У нас ведь тема — деньги, а про деньги у меня другая история приготовлена, которая к диссидентам особого отношения не имеет. Я вам про свекровь мою расскажу.
История шестая,
рассказанная диссиденткой Галиной, о том, как складывались у нее отношения со свекровью и как она осталась перед ней в неоплатном долгу, получив от нее не так уж много денег
Моего Славика мать родила, когда ей было уже за сорок. Поздний ребенок, так это называется. Говорят, они не все удачные, не знаю, но мой Славик — несомненно удался!
Поженились мы со Славиком в лагере, и во время нашего свидания он мне говорит:
— Галочка, у меня ведь мама в Ленинграде живет. Я ей написал про тебя. Ты бы сходила к ней, познакомилась. Мама совсем больна, из дому почти не выходит.
Дал он мне адрес, а вернувшись из Мордовии, я через день пошла к Анне Николаевне. Так звали его маму. Жила она в конце Садовой улицы, на Покровке. Прихожу, звоню, открывает соседка. Повела она меня по квартире и показала комнату Анны Николаевны. Я постучала и слышу вдруг: «Входи, Галина!» Обомлев, открываю дверь и вижу худенькую старенькую женщину, всю седую. Сидит она в большом потертом кресле, укутанная в серый пуховый платок.
— Проходи, садись. Ну, как съездила? Здоров Славик-то?
— Здоров, все спокойно сейчас у него. А как вы догадались, что это я пришла?
— А ждала я тебя, — просто отвечает она, — Славик-то писал мне про тебя, я и ждала. Что ж это, думаю, невестушка не идет показаться? А тут слышу, шаги незнакомые, и меня женский голос спрашивает, я и догадалась. Ко мне ведь мало кто ходит. Сестра да медсестра, вот и все мои гости.
Попили мы с Анной Николаевной чаю, рассказала я ей про свою поездку, про то, как расписали нас в лагере, про себя и свою семью.
— Как родители-то приняли, что жених у тебя в лагере?
— Да ничего, вроде-бы…
— А ты не торопи. Выйдет Славик, они и полюбят его. Не торопи родителей-то. Им тоже не сладко, что муж у дочки за колючей проволокой. Ведь каждому не объяснишь, а каждый спросит, за кого дочка замуж вышла.
С этой встречи полюбила я Анну Николаевну. Тянуло меня к ней, особенно, если какая неприятность случится. Приду, заварим чай, поговорим о том, о сем, Славика повспоминаем — мне и легче станет.
А дома у меня не очень хорошо все складывалось. Родители начали на меня коситься сразу же, когда я им объявила про жениха в лагере. Когда же узнали, что я ребенка жду, то совсем у нас нехорошо стало. И решила я уйти от родителей. Но куда? У Анны Николаевны совсем крохотная комнатушка, туда даже вторую кровать некуда ставить, Славик на раскладушке спал. Куда ж тут с ребенком подселяться? И решила я комнату снять. Долго искала и наконец нашла, но дорогую, за сорок рублей. Из моих восьмидесяти пяти — накладно. А еще надо на свидания, на посылки откладывать. В общем, стало мне жить туговато. Одно было хорошо: комнату я нашла недалеко от Анны Николаевны, на Фонтанке. Нет-нет, да и прибегу к ней.
Мама меня уговаривала аборт сделать, но об этом не могло быть и речи. А чувствовала я себя очень неважно. Ребенок во мне рос, а я питалась хуже, чем до беременности. Не получалось у меня с деньгами. У родителей не брала, хоть и предлагали — обиделась. И стала какая-то пришибленная, рассеянная. При такой-то бедности еще и деньги теряла. Дома положу куда-нибудь, а потом найти не могу. Пожаловалась как-то Анне Николаевне на эту свою новую беду. А та велит кошелек завести: «Ты все в сумке держишь да в кармане, вот они, деньги-то, и не знают своего постоянного места».
И вот стала я замечать, что часто нахожу деньги в кармане пальто под рукавичкой или в сумке, на самом дне, и свернуты они как-то не по-моему, не вдвое, как я обычно делаю, а вчетверо. Я и это сваливаю на свою рассеянность.
Но трешки и пятерки эти меня здорово выручают. Только тревожусь я при этом, что терять деньги, а потом находить их в неожиданном месте стало у меня уже привычкой. Уж за свою психику стала беспокоиться — ребенка ведь жду!
И вот как-то, когда была я уже на шестом месяце, прихожу я к Анне Николаевне, а она совсем больная, не встает уже. Дождалась я врача, а после, когда врач осмотрела, послушала Анну Николаевну, я вышла за ней в коридор и спрашиваю:
— Доктор, как мама? Это очень серьезно?
— Ну, что я вам скажу? Нового сердца мы ей не поставим, а старое сносилось. Тут уж ничего не поделаешь, надо вам приготовиться к худшему. Год в лучшем случае еще поддержим лекарствами, а там…
— Может быть, в больницу?
— Попробуйте устроить человека в таком возрасте, пенсионерку, в больницу! Разве что по очень большому блату. Или скорая привезет, когда уж совсем плохо будет. А так… Нет, и не пытайтесь!
Как представила я себе, что Анна Николаевна Славика не дождется, так и заплакала, не удержалась. Но тут же задавила в себе слезы, чтобы она по виду моему не догадалась, что я от врача услышала.
Возвращаюсь в комнату, а свекровь моя мне и говорит:
— Ты не горюй обо мне, Галочка. Я теперь спокойно умру, ведь знаю, что Славик не один. Мне бы вот только внука увидеть… И сейчас не хнычь, а сходи-ка лучше для меня в магазин. Вон там сумка моя стоит, а в ней кошелек.
Взяла я сумку, выслушала, что купить надо, и пошла. Взяла в гастрономе молока и сыру, а как раскрыла у кассы кошелек, чтобы расплатиться, так и застыла, слова сказать не могу. Лежат в мамином кошельке деньги, и все бумажки свернуты вчетверо, как те мои «найденные» трешки да пятерки. А получала наша мама пенсии сорок пять рублей. Вот и считайте, от какого пирога она мне крохи отщипывала.
Иду я потом в булочную за хлебом, а у самой слезы кап да кап. И мечтаю, как ребенок, что случится чудо: мама поправится, а потом вернется Славик. Будем мы оба работать и купим маме теплую и легкую шубку, самые теплые зимние сапожки. А то она всю зиму не выходила, потому что тяжело ей было носить свое суконное зимнее пальто на вате. Этими мечтами я и утешилась.
Умерла мама совсем недавно, когда я только-только в декретный отпуск пошла. Так и не купили мы ей шубку. И даже «мамой» я ее ни разу не успела назвать — все стеснялась, про себя только так звала. И сейчас зову.
Деньги она оставила в конвертике, на котором написала «Галине»: все, что оставалось у нее от пенсии, все, что накопила она к концу жизни — двадцать рублей восемьдесят копеек. И ведь пришлось мне их потратить на похороны. Только одну ее пятерку я оставила и не хочу тратить, как бы туго ни пришлось. Нет, не из тех, что она оставила, совсем другую пятерку. Уже перед самыми родами я разбирала летние вещи и нашла ее в кармане курточки: это мама еще летом мне подсунула. Славик выйдет, ему и отдам.
История Галиной свекрови всех растрогала, и женщины утешали саму Галю как могли, потому что она закончила свой рассказ уже в слезах.
А когда Галина успокоилась, начала рассказывать Ольга.
История седьмая,
рассказанная рабочей Ольгой. Эта история вновь возвращает нас к войне, когда совершались не только подвиги
Сама я из-под Тихвина, деревенская. В Ленинград приехала на завод поступать уже восемнадцати лет, а до того была обыкновенная деревенская девчонка.
В каждой русской деревне, говорят, бывает свой дурак или сумасшедший. Про другие деревни не знаю, а у нас была такая старуха, звали ее Нюрка-Денежка. Почему такое прозвище ей дали и за что, про это я сейчас вам и расскажу. А настоящая ее фамилия была Антонова.
Сама я Нюрку-Денежку помню уже тогда, когда она и на человека мало походила. Ходила в рванье, жила зимой по углам у людей, а летом просто в лесу возле деревни. Страшная была, дети ее боялись и дразнили, обижали. Вот что про нее рассказывали.
Через нашу деревню возили эвакуированных из Ленинграда, блокадников. Везли куда-то дальше, говорили — в Сибирь. А совсем больных снимали с поезда и оставляли у нас. На других станциях, видно, тоже. Распределяли их по избам, даже и хозяев не спрашивая. Приказ такой вышел, чтобы эвакуированных селить. А вот чем им кормиться — об этом начальство заботы не проявило, а у нас им на карточки даже хлеба не получить было. Беда.
Ну, однако, люди вырвались из-под немца, грех умирать на воле. И они как-то выживали. Кто покрепче был, в колхозе начал работать. Грамотность ихняя городская никому не нужна была, а вот руки, хоть и слабые, сгодились. Другие, что уже едва ноги таскали, меняли свое городское барахлишко на хлеб, на картошку да молоко детям. Бабы наши детишек ленинградских очень жалели. Если у кого была корова, так тот подселенных детей со своими за один стол сажал: натолкут им картохи с молоком — ешьте, сколь на всех хватит! Но были и такие, что пользовались чужой бедой, наживались на ней. Эти старались половчей выменять у блокадников последние тряпки.
Нюрка Антонова — она по хваткости среди первых передовая была. Она не ждала, пока блокадники к ней придут что поменять, не-ет! Берет она с утра корзину, кладет туда яйца, сало, ставит бутылки с молоком и отправляется по дворам: «Выкуренные у вас живут?» Это она эвакуированных «выкуренными» звала, для куражу, потому что люди ей глаза ими кололи. Войдет она в избу, где есть поселенцы, и предлагает им: «Меняться будете? А ну, показывайте, что у вас есть!» То, что ей предлагали, она не брала. «Все покажите, что вывезли! Сама выберу!» Людям деваться некуда, они и допускают Нюрку к вещам, а та уж смотрит, щупает и свои цены назначает. Начнет торговаться, а люди-то усталые, слабые, у них сил нет противиться: видят еду и на все соглашаются.