Сложность этой банковской жизни, в которую вовлечен рядовой гражданин, поначалу шокирует советского простака. Вначале даже обыкновенная банковская машина, выдающая наличные, вызывала у нас остолбенение. Помню, как мы изумленно наблюдали на Мэйн-стрит в Анн-Арборе: какой-то типчик хипповатого обличья стоит у стены какого-то дома, нажимает какие-то кнопки, и из дома выскакивают ассигнации, и типчик засовывает их в карман. Теперь и я сам с ловкостью, какой тот типчик, может быть, позавидовал бы, отщелкиваю на этой машине различные трансекшн, беру чистоганом, делаю депозиты, осведомляюсь, «сколько луидоров у нас осталось», и т.п.
Пока мы научились более-менее шевелить мозгами, чтобы извлекать удобства из банковской системы, мы попросту зверели от всех этих «балансов», «кредитов», «дебитов», «депозитов»… Должен признаться, что некая система «Чекстра», в которую меня вовлек мой банк, до сих пор кажется мне формой замаскированного грабежа, хотя я и понимаю, что она направлена на мое благоденствие.
Еще более сложным и, кажется, совсем уже непостижимым (во всяком случае, на текущий момент) кажется нам соотношение между списанием с налогов, займами в банке и учетными ставками. В этих делах я вряд ли когда-нибудь научусь «шевелить мозгами». Разобраться, почему выгодно (или невыгодно) покупать дом, платить банку огромные проценты или, наоборот, не покупать дом, а платить «рент» за квартиру, представляется мне почти невозможным. Иногда нам с Майей кажется, что мы уже достаточно американизировались и можем теперь хорошо во всем разобраться. Мы садимся за стол и начинаем что-то высчитывать и через некоторое время, полностью запутавшись, бросаем это дело. Иногда нам кажется, впрочем, что и никто в этом не разбирается, включая и тех, что дают нам советы.
О вложении денег — о всяких там инвестментах — и говорить нечего. К моменту эмиграции мой адвокат Лен Шройтер собрал для меня из разных издательств некоторую сумму. Мы ее потратили на путешествия в Европу, Океанию, Грецию. Один из новых друзей как-то нам сказал, что эту сумму за это время можно было увеличить вдвое.
Система американских налогов и списаний в ее запутанности и сложности поначалу показалась мне едва ли не идиотской. Только сейчас я начинаю понимать, что эта система стимулирует инициативу, заставляет людей то тратить, то зажимать деньгу, то выискивать всякие лазейки (помню, как мы были поражены, увидев по ТВ рекламу фирмы, которая помогает гражданам находить получше tax shelter [58], то есть увиливать от налогов), то жертвовать на благотворительность, то начинать какое-нибудь предприятие, то сворачивать; то есть эта система как бы обеспечивает постоянное впрыскивание энергии в камеру внутреннего сгорания национальных финансов, иными словами, эта система рассчитана вовсе не на таких лопухов, как я.
Оглядываясь вокруг, я не без некоторого почтительного содрогания думаю о том, что большинство окружающих нас людей, по сути дела, — американские финансисты. Иной раз видишь пару мужчин, прогуливающихся вдоль набережной, или сидящих в кафе, или загорающих возле бассейна. О чем они говорят, думаешь ты. Ну, вряд ли о «Диалогах» Платона или о стихах Эмили Дикинсон, однако вполне возможно, что о женщинах, о спорте, о политике. Прислушавшись, ты чаще всего услышишь, что парочка хоть и с некоторой курортной вялостью, но все же увлеченно обсуждает вложения, учетные ставки, списания, поиски бюджета… Впрочем, и те, что толкуют Платона, и те, что иронизируют в данный момент по этому поводу, вовлечены в финансовый метаболизм этого общества.
Среди разительных несходств советского и американского обществ находится отношение к трате денег. Там трата денег, щедрые покупки, скажем, или гульба в ресторане всегда является чем-то не очень пристойным, каким-то щекотливым делом, здесь трата денег — почтенное и общественно полезное занятие.
Среди еще более разительных различий находится информация об экономической жизни. Гражданин так называемого организованного общества с его плановой экономикой не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в стране (несмотря на оглушающие радостные крики о победах и достижениях), — будто под ним гигантское мертвое тело.
В Америке ежедневно в газетах и по ТВ мы видим реальные цифры подъемов и падений, а колебания этой таинственной биржи как бы отражают движение могучего брюха, вздутие мышц, раздувание альвеол, эрекцию кавернозных тел этой неплановой, то есть как бы хаотической, экономики.
Благотворное неравенство
Почувствовав себя частичкой этого общества, я не мог не подумать о неравенстве. В самом деле, в стране, где проживает миллион (sic!) миллионеров, каждый 240-й из встреченных вами на улице является таковым, в то время как 239 таковыми не являются, то есть страдают от неравенства.
Однажды в Вашингтоне зашел спор на эту тему. Вообразите, он происходил на кухне, то есть в московском стиле. Понятие «кухня московского интеллектуала» уже вошло в литературный жаргон во всем мире. Вариантов спасения человечества было на этих кухнях предложено гораздо больше, чем рецептов пирога.
В Америке кухонный период общественной жизни как-то выпадает из наблюдений. Здесь дискуссия перенесена в обеденный зал: тысячи тематических ланчей и обедов еженедельно по всей стране. Я и сам не раз побывал на таких мероприятиях — и гостем-спикером, и едоком-дискуссантом уже посидел немало.
Спор, о котором я сейчас говорю, по мизансцене напоминал московскую кухню, но, согласно американской культурной традиции, никто не старался перекричать оппонента или открутить ему жилетную пуговицу.
Речь шла о равенстве и неравенстве. Свеженькая темка, не правда ли? Копий и дров наломано столько, что хватило бы, пожалуй, на растопку не одной, а десятка цивилизаций. «Вот, Василий, выскажись, ведь ты приехал из общества полного равенства». — «Э, нет, господа, прошу не разводить мелкобуржуазную уравниловку! Конечно, СССР — самое равноправное общество на земле, но, как говорил теоретик Снежок из романа „Скотский хутор“: все животные, товарищи, равны, но некоторые все-таки равнее!» Творческая мысль в СССР признает, что нынешнее самое справедливое все-таки еще не вполне справедливо, еще не вполне совершенно, ибо еще предстоит нам дорога к нашему идеалу — «от каждого по способностям, каждому по потребностям», то есть к этим зияющим, виноват, сияющим вершинам.
Маршу мешают скептики, маловеры. Каждому по потребностям воздать невозможно, говорят они. Получится безобразное обжорство, глупейшее расточительство, разгул и разврат, никакая экономика не выдержит, крякнет даже самая передовая, та, что нынче такими успехами поражает человечество. Скептики, конечно, не правы. Они танцуют от капиталистической печки и говорят о капиталистических потребностях. Между тем принцип «каждому по потребностям», очевидно, достижим, если как следует поработать над потребностями, то есть снизить их до необходимого уровня или научиться ими управлять в зависимости от возможностей экономики. Таким образом, господа, нам не очень-то следует обольщаться, говоря об удовлетворении потребностей: ведь речь-то идет об удовлетворении иных, не нынешних, коммунистических уже потребностей. В определенном смысле работа по выработке этих новых потребностей началась давно и идет довольно успешно, хотя не без некоторых досадных огрехов и сбоев. Духовные потребности населения, например, доведены до блестящего минимума, и нынешний уровень, конечно, еще не предел.
История дает впечатляющие примеры. До 1917 года в России была огромная потребность в религии, и вдруг она разом в огромном масштабе прекратилась. Нынче эта потребность как-то нежелательно возросла, однако опыт по ее снижению накоплен основательный, и в нужный момент ее, очевидно, можно будет спустить до прежнего минимального старческого уровня. К очень подходящему уровню сведена потребность общественной активности, примером тому многомиллионная организация сторонников мира во главе с Ю. Ж. Этот же товарищ олицетворяет наши потребности в журналистике и политической активности. Высылка доброй сотни русских писателей за границу говорит о потребностях в литературе.
Итак, история показывает нам знаменательные изменения духовных потребностей, ну, а что касается самой истории, то в ней потребность попросту микроскопическая. Словом, в духовной сфере советское общество семимильными шагами идет к полному равенству. Этого пока, увы, не скажешь о потребительской сфере. Тут гражданин еще жаден, капиталистичен. Подавай ему пищу повкуснее да подоброкачественней, одежду попрочнее да поизящней. Экономика, нацеленная на равенство, никогда не справится с этими потребностями неравенства. Как это противоречие преодолеть, да и преодолимо ли оно? Строгими дисциплинарными мерами, конечно, можно добиться желательного снижения потребительских потребностей, ну, а экономика уж сама себя покажет. Если невозможно стремиться к повышению качества жизни, то для достижения равенства можно стремиться к снижению качества жизни.
Тут в споре всплыла известная формула Черчилля: «Капитализм — это неравное распределение блаженства, социализм — это равное распределение убожества». Кто-то тут же сказал, что в наши дни эта формула нуждается в поправке.
Социализм, или то, что называется сейчас «реальный социализм», в самом деле вызывает всеобщее убожество, однако распределяется оно неравномерно. У одних его (убожества) больше, у других (особенно у тех товарищей, что равнее равных) меньше. Исправленная формула Черчилля звучала бы так: «Капитализм — это неравное распределение блаженства, социализм — это неравное распределение убожества». Однако даже убожество, распределенное не поровну, все-таки больше соответствует человеческой природе, чем утопии равенства, они ужасают и в самых блестящих вариантах.
Равенство, на каком бы уровне оно ни возникло, пусть даже на самом богатом и преуспевающем, быстро приводит к снижению уровня и убожеству. В неравенстве — залог прогресса. «Мне нравится, что в обществе есть недоступно богатые люди», — сказал один из участников дискуссии. Помните, как у Фицджеральда: «Богатые — это другие». Присутствие элиты делает жизнь интересней, попросту забавней. Мне самому, например, наплевать на золотые часы «Роллекс» или «Конкорд» с бриллиантами, прекрасно обхожусь «Сейкой», работает не хуже, но вот почему-то приятно, что кто-то рядом носит эту бессмысленно дорогую штуку.
Англичане недаром (даже и при лейбористских правительствах) поддерживают институт королевского двора. Это эталон замечательного общественного и эстетического неравенства. Принц Чарлз в интервью с американским журналистом Питером Осносом показал ясное понимание своей роли как общественного эталона «британства». Питер продемонстрировал удивительное портретное сходство с принцем и схожую манеру одеваться, однако отметил не без удовольствия, что костюм высочайшей особы в два раза дороже. Вполне естественно, что в споре зашла речь о другом полюсе неравенства, о бедных и обездоленных. Уж не собираются ли сторонники неравенства представить наше общество идеалом в то время, как пресса и телевидение ежедневно сообщают о тысячах бездомных, об очередях к благотворительному котлу, о нуждающихся и безработных. Какой уж там идеал! Никто пока что в реальном мире и не предвидит идеала. Наличие нищеты и убожества — это одна из главных общественных проблем, «головная боль», как здесь говорят. Убожество, однако, не ликвидируешь, отобрав у богатых их излишки и распределив среди бедных. Надолго не хватит. Динамично развивающееся общество борется за своих бедных гораздо более сложными и многообразными путями. Допустимый уровень бедности соприкасается с уровнем человеческого достоинства. Всякий человек должен иметь свое жилище, за исключением, разумеется, тех, кто не хочет его иметь, а таковых тоже немало. Экономическое неравенство в присутствии человеческого достоинства — вот о чем, собственно говоря, следовало бы вести речь. Не против богатых, но за бедных — таков, кажется, смысл современной экономической справедливости.
Клуб американских миллионеров, если можно так сказать, — это сердцевина процветания в этой гигантской стране. Социальная демагогия проваливается в обществе, где каждый хочет стать миллионером, где неравенство вызывает снизу не желание отнять, а желание подняться выше, получить и потратить больше. Любопытно, что, вступив в эру новой технологии, общество потребления предлагает новую форму равенства, основанного не на марксизме или других социальных теориях, а на практике современной торговли.
Спорщик, высказавший эту мысль, приводил примеры из сугубо практической жизни. Ну вот, извольте. Миллионер покупает «Роллс-ройс» за сто тысяч, а бедняк покупает «Фольксваген-кролик» за пять тысяч. Неравенство, дикая социальная несправедливость как будто бы налицо, однако «кролик» катит не намного хуже, чем «серебряная тень», так же, как «ролле», он дает вам прикурить, развлекает музыкой, рессоры у него отличные, кресла удобные, хоть и не из марокканской кожи, а из пластика, имеется внутри и кондиционер воздуха, и отопитель; транспортные возможности бедного человека приближаются к миллионерским. Кто-то тут попутно рассказывает курьезную историю. Оказывается, гаражи не принимают «Роллс-ройсы» на стоянку: очень уж страховка высока. Дискриминация миллионеров.
Ну, вот еще примеры. Появляются, предположим, технологические новинки, какие-нибудь новые модели стерео— или видеосистем. Поначалу они доступны только очень богатым людям, но не проходит и года, как цены на эти товары фантастически падают, а еще через год или менее того они уже становятся доступны практически всем. Это происходит на наших глазах. Промышленность и торговля в жажде продать побольше, то есть в жажде развития, постоянно усовершенствуют свои открытия и удешевляют их массовое изготовление.
Появляется новый стиль в одежде. Шестифутовые манекенщицы демонстрируют тряпки баснословной цены. Проходит месяц, и огромная индустрия начинает выбрасывать точно такие же тряпки на рынок по вполне доступным ценам. Ориентация на богача плавно переходит в ориентацию на середняка, а потом и на бедняка. Не надо делать богача беднее, надо сделать бедняка богаче.
Современному бедному человеку доступны наслаждения, которые были ранее только достоянием богатых. За пятерку можно слушать лучшие оркестры мира, за десятку — смотреть великолепные репродукции. Бурно развивающаяся видеомузыка дает еще большие возможности. Перелеты через океан становятся все дешевле, несмотря на инфляцию.
Все доступней становится копировальная и множительная техника, домашние компьютеры и проч.
Так возникает новый мир, и так возникает это странное новое равенство посреди неравенства. С марксистской точки зрения это, конечно, не подлинное равенство.
Да, скажем мы, к счастью — не подлинное.
От неравенства экономического мне очень легко перепрыгнуть в неравенство политическое, ибо в этой сфере американской жизни у меня пока что нет никаких прав, за исключением права возвращаться в эту страну из заморских путешествий.
Прилежно выплачивая налоги в течение пяти лет, я в конце концов заполучу право гражданства и вместе с ним возможность участвовать в великой борьбе «слона» и «осла», однако должен признаться, что пока я никаких особенно пылких гражданских эмоций в отношении американской политической структуры не испытываю, за исключением одной — чтобы она держалась.
Американцу, должно быть, редко приходит в голову, что его демократия может покачнуться или вдруг развалиться. Нам, людям из Восточного блока, на первых порах демократия кажется хрупкой и уязвимой, как Красная Шапочка в лесу. Привыкшие к беззаконию наших бывших правительств, к постоянному глумлению над личностью, мы долго еще считаем эти качества проявлением силы, в то время как американская демократия кажется нам избыточной и мы за нее просто боимся.
Вот, например, Уотергейтское дело. Американская пресса осуществила свое право на критику любой личности, включая и президента. Газета «Вашингтон пост» изгнала из офиса первого человека страны. С одной стороны, последствия этой кампании оказались более чем трагическими. Кризис института американского президентства привел к установлению тоталитаризма в нескольких странах Азии и Африки, к уничтожению красными трех миллионов камбоджийцев, к глобальному падению авторитета демократии.
Не без содрогания выходец с Востока думает о том, что может произойти в дальнейшем, если что-то вроде этой истории повторится. Развал Соединенных Штатов, тот самый «последний и решительный бой», о котором они поют в своем гимне?… Нелегко нам увидеть вторую сторону этого дела и представить его как один из катаклизмов, необходимых для укрепления американской демократии. Нам трудно понять тот факт, что американцы, в гигантском большинстве патриоты, не отождествляют страну с правительством. Коммунисты всем вбили в головы, что они и есть Россия, что их партия — это и есть Советский Союз, государство, воплощение национальной гордости и патриотизма. Не чураясь и метафизики, они внедряют в головы людей страннейший постулат «Народ и партия — едины!».
Огромность и мощь Америки автоматически вызывает у советских людей предположение, что и здесь происходит нечто подобное советским процессам, что где-то существует единый (может быть, невидимый?) центр, контролирующий всю американскую жизнь. Иначе как, мол, можно все это удерживать и приводить в действие?
…Прошлой зимой несколько моих студентов университета Джонс Хопкинс и Гаучер-колледжа побывали туристами в Советском Союзе. Масса впечатлений и возбуждение немалое. Один щеголяет в советской флотской шинели, которую где-то выменял на пару джинсов. «Как же вы там обходились, Тим, без джинсов? — спросил я. — Ведь холодно». — «Запасные, сэр, — пояснил он. — Основные-то оставались на мне». Двадцатилетние американцы были поражены некоторыми вопросами, которые им задавали советские люди об американской жизни. У нас сложилось впечатление, говорили они, что многие там всерьез считают Штаты тоталитарной страной. С неподражаемым сочувствием спрашивают, как в Америке осуществляется «промывка мозгов». Уверены, что ФБР — повсюду, что университеты, скажем, кишат стукачами, инакомыслие повсеместно подавляется, телефонные разговоры подслушиваются, письма перлюстрируются, и все это направляется президентом Рейганом, настоящим диктатором. «Мы просто руками разводили, — говорили студенты, — видно было, что ничего не докажешь, да к тому же, знаете, как-то смешно защищаться от таких обвинений, находясь в Советском Союзе».