Помилуйте, господа, улыбаются скептики, а что, если жители вашей мини-России, подобно гражданам Острова Крыма из одноименного романа, потребуют слияния с Великим Советским Союзом?
Серьезные люди говорят: искусственное создание подобных стран всегда кончается вздором, как, например, это случилось со сталинской Еврейской республикой в Биробиджане. Необходима экономическая или культурная почва, а лучше все это, вместе взятое. Вот если бы правительство помогло основать Русский университет, тогда вокруг него постепенно мог бы возникнуть русский город. Что ж, если этой идее когда-нибудь суждено сбыться, штат Вермонт для нее вполне подходящее место. Здесь даже есть городок под названием Москоу.
Саша Соколов и его жена Карен сняли нам студию в одном из современных поселений в долине Шугар-Буш на высоте примерно тысяча метров над уровнем моря. Едва мы вошли и включили радио, как густой баритон из Монреаля запел: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты…» — как бы давая соответствующий настрой вперед.
Берут с нас здесь не дорого, всего лишь 400 долларов в месяц при всех удобствах, включая плавательный бассейн и сауну. В зимнее время, впрочем, эта цена поднимается втрое, а то и вчетверо, ибо этот «Сахарный кустарник» как раз и является зимним горнолыжным курортом.
Вокруг на дивных склонах тянутся парнокресельные подъемники. В лесах проложены трассы и для равнинных лыж. В последние годы курорт, как, впрочем, кажется, и все курорты на земле, бурно развивается. Там и сям на зеленых склонах видны живописные ультрасовременные деревушки пресловутых кондоминиумов. Рядом с кондоминиумами располагаются спортивные комплексы с бассейнами, огромным количеством теннисных кортов и поля для гольфа.
Я все еще сопротивляюсь гольфу, хотя в моем нынешнем возрасте лучшего спорта ей-ей не найдешь. Идешь себе по чудному зеленому рельефу, махнешь палочкой, мячик катится в ямку, такое отсутствие социалистического реализма. И все-таки поеживаешься: это как-то все-таки слишком — гольф; это как-то уж чересчур для бывшего советского человека.
Любопытные все-таки на нас всех лежат печати и стереотипы «передового общества». Вот, например, сборы в дорогу. Три года мы уже живем на Западе, однако всякий раз, собираясь куда-нибудь на каникулы, невольно думаем, чем же нам надо на этот раз запастись, как, бывало, запасались растворимым кофе и мясными консервами перед отъездом в Коктебель. Жена недавно призналась, что у нее до сих пор все-таки слегка, как дома говорят, «не укладывается в голове», что в далеком Вермонте есть абсолютно все, что есть в столичных вашингтонских магазинах, в Калифорнии, в Чикаго, на Аляске, в горах и пустынях. Приезжаешь в торговый центр деревушки Вэйтсфильд в долине Мид-ривер, видишь там даже разные стильные магазинчики и «Дары моря» со свежими устрицами, креветками и омарами и понимаешь, что мы, дети сталинской карточной системы и брежневского коррумпированного худосочия, никогда к этому не привыкнем.
Многие ресторанчики и магазинчики летом закрыты. Зимой, рассказывает Саша Соколов, долина преображается, как будто вливается новая кровь, масса лыжников и гуляк толпятся в барах, двери все время открываются, в клубах пара входят все новые гости, среди них много европейских профи.
Саша и Карен окопались здесь два года назад с целью написания романа вдали от «тревоги мирской суеты». Карен работает во французском ресторанчике. Саша в основном пишет, иной раз колет дрова, прокладывает лыжню, словом, почти как граф Толстой. За сущие пустяки они снимают две комнаты в мансарде дома, стоящего на отшибе в густом сосновом лесу. Хозяева дома представляют собой что-то вроде коммуны стареющих американских хиппи шестидесятых годов. Для этой славной публики характерны доброжелательность и расслабленность. С мирными песнями они выращивают кое-какие растения и овощи, по вечерам балдеют в сопровождении музыки рэгги, весьма напоминающей колотун сибирских шаманов. Один из них, по имени Скип, еще и скульптор, производящий небольшие белые формы, которые вдруг видишь в саду и думаешь — а это что за зверь?
Саше Соколову сейчас сорок. Четыре первых года этого срока он провел в Канаде, родившись в семье советского разведывательного офицера. Восемь лет назад он покинул необъятные просторы своей советской не-родины, получил канадский паспорт и теперь представляет собой характерную фигуру русского писателя-изгнанника. В этом месте можно поставить риторический вопрос — хватит ли двадцати семи лет русской жизни для дальнейшего существования русского писателя, которого сейчас считают одним из самых многообещающих прозаиков нового поколения?
Помнится, еще при нас в Москве интеллигенция носилась с первым романом Саши «Школа для дураков». Он написал его в Союзе, а издал в Штатах. «Новый автор, новая проза», — так говорили о нем. Владимир Набоков дал высокую оценку. Саша работает медленно, и второй роман «Между собакой и волком» появился едва ли не через пять лет после первого. Говорят, что и эта книга в Москве была принята «на ура». В эмиграции читатель пресыщенный, к тому же немало здесь и того, что в Союзе называется социалистическим реализмом, а здесь именуется ханжеством, но тем не менее и здесь репутация «второго вермонтского отшельника» (первый, конечно, Солженицын) все более укрепляется.
Однажды вечером мы отправились через перевал Роксбери-Гэп в гости к профессорам Володе и Лиде Фрумкиным. Там собралась интеллигенция на литературные чтения. В программе вечера Саша Соколов с отрывками из нового романа «Палисандрия». Автор основательно волновался: кажется, первое чтение на публике, представление пятисотстраничного романа, которому и отданы были вермонтские годы.
Герой романа Палисандр Александрович Дальберг, незаконный племянник, а может быть, и сын маршала Берии, «кремлевский сирота», как определил его автор, что-то вроде «сына полка» в крепости Кремль. Это как бы вневременной, но внутриисторический дух, кочующий в особого рода литературе. Отрывок представлял собой кусок метафорической прозы, полной языковой игры. Поразило многих, насколько глубоко внутри русской культуры и языка находится этот человек, который иной раз месяцами не видит ни одного русского, у которого и жена американка, который и сам уже больше говорит по-английски. «Я совершенно не боюсь отрыва от языковой стихии, — говорит Саша Соколов, — мой русский никогда от меня не уйдет». Из этого следует, что молчит он по-русски.
Через неделю после приезда мы получили приглашение на фестиваль русского искусства в Норвич. Почетный директор русской школы в Норвиче — один из ее основателей, профессор Монреальского университета Николай Всеволодович Первушин. Ему восемьдесят четыре года, он бодр, доброжелателен и любознателен. Если бы мне предложили угадать происхождение этого человека по его внешности, я, наверное, не долго бы думал, прежде чем сказать: Казанский университет. Гадать не приходится, он оттуда и происходит, то есть мы с ним оказались двойными, если не тройными земляками. Самое замечательное, однако, заключалось в том, что Николай Всеволодович был преподавателем моей покойной матери в Казанском университете, он и называет ее до сих пор Женей Гинзбург.
Когда знакомишься с преподавателями норвичской школы, частенько слышишь благозвучные или, так сказать, основные русские фамилии: Осоргины, Родзянки, Волконские и даже Нарышкины. Ничуть не хуже рядом с ними, во всяком случае для любителей литературы, звучит фамилия Некрасов.
Виктор Платонович Некрасов тем летом прибыл из-за океана, чтобы сеять «разумное-доброе-вечное» среди американских студентов. В последние годы я привык его видеть за столиком парижского кафе в дыму сигарет «Голуаз», поэтому весьма странно было найти его на фоне буколического пейзажа, в шезлонге под чем-то развесистым. «Наверное, от скуки доходишь, Вика?» — спросил я. «Напротив, — ответил он, — блаженствую. Вив ля Вермонт!»
Некрасов принимал гостей, и среди них Светлану Гельман, которая когда-то, в бытность редактором на киностудии «Ленфильм», работала вместе с ним над фильмом «Солдаты».
Вместе мы отправились в местный театр. Фестиваль уже начался. Хор американских студентов исполнял русские религиозные песнопения.
Танцам в фестивальной программе была отдана львиная доля. Их поставила бывшая солистка Мариинского театра Калерия Федичева. Любопытно было наблюдать, как эта «суперстар», выступавшая на лучших сценах мира, волнуется за своих, прямо скажем, не очень-то профессиональных и иногда просто неуклюжих учеников. Мальчики и девочки, впрочем, компенсировали все свои недостатки избытком энтузиазма, ну а федичевская хореография была хороша.
Зрительный зал и сцена в этом театре очень были похожи на какой-нибудь клуб или Дом культуры в СССР, и иногда под звуки гопака или молдовеняски взгляд невольно начинал искать лозунг «Решения пятидесятого съезда партии выполним!». К счастью, взгляд этого не находил.
Зрительный зал и сцена в этом театре очень были похожи на какой-нибудь клуб или Дом культуры в СССР, и иногда под звуки гопака или молдовеняски взгляд невольно начинал искать лозунг «Решения пятидесятого съезда партии выполним!». К счастью, взгляд этого не находил.
Звучали скрипки (Венявский) и рояли («Картинки с выставки»), забавный долговязый Нэтан изображал русского профессора, девушка из довольно известного семейства Дюпон, работая под простушку, вела конферанс. С успехом были исполнены песенки Новеллы Матвеевой тремя студентками из колледжа Оберлин, где профессор Владимир Фрумкин активно знакомит студентов (в том числе и при помощи собственного исполнения) с творчеством современных советских бардов Окуджавы, Высоцкого, Галича и других. Особым успехом пользовалась песенка Новеллы Матвеевой «Миссури», воспевающая этот, между нами говоря, вполне бытовой штат. В России, да и вообще в Европе, все эти американские названия, все эти Оклахомы и Миннесоты звучат как синонимы приключения, увы, многие из них не более романтичны, чем Тульская губерния.
В программе фестиваля были театральные представления Русского домашнего театра. Сначала был показан водевиль В. А. Соллогуба «Беда от нежного сердца». Кари Эйн-хаус, Лиз Херд, Пол Нильсен, Кэти Суза и Джим Шинник с товарищами разыграли немыслимой трогательности историю сироты Настасьи Павловны, отца и сына Золотниковых, Марьи Петровны Бояркиной и Катерины Петровны Кубыркиной. Акцент исполнителей в данном случае играл благую роль, придавая тексту нечто многозначительное.
Гвоздем сезона оказалась гоголевская «Женитьба» в постановке молодого драматурга Анатолия Антохина. Я не очень хорошо знаю его историю, но приблизительно она выглядит так. Лет пять назад за выдающиеся успехи в области советской драматургии Антохина приняли сразу в две отличные организации — КПСС и Союз писателей, а также наградили туристической визой в Италию. Последнее, так сказать, дополнительное, отличие оказалось основным: из Италии Анатолий домой не вернулся. История не столь уж нетипичная. Я знаю одного человека, который в течение нескольких лет делал комсомольско-партийную карьеру с одной лишь целью — получить визу на Запад… и проследовать вслед за многозначительным многоточием. Чего-чего, а историй вокруг хватает. Чуть ли не все наши знакомые русские — это ходячие сюжеты для небольших или больших приключенческих романов. Драматург Антохин, например, недавно женился на принцессе из дома императора Хайле Селассие. и вместе они дали жизнь еще одной эфиопской княжне.
В Норвиче Антохин умудрился с непрофессиональными актерами и — скажем мягко — с весьма ограниченными средствами сделать забавный спектакль. Начинается он прологом в стиле Театра на Таганке. На сцене восемь осуждающих господ в черных сюртуках и котелках и два Гоголя в простых рубашках — один оправдывается, другой молится. Трюк состоит в том, что пролог идет на великолепном английском языке, а затем начинается основное действие на косноязычном русском.
Режиссер ловко приспособился к обстоятельствам. Если в примитивке Соллогуба английский акцент актеров как бы выручает текст, то в замечательной комедии Гоголя акцент как бы еще прибавляет сюрреалистичности. Решая все это дело в буффонадном ключе, Антохин точно разработал движения актеров и даже в костюмах добился выразительности. Удачей спектакля был живой оркестрик с большой трубой, благодаря которому гоголевские герои очень естественно то прохаживались в танго «Кампарсита», то подрыгивались в ритме буги-вуги. Следует сказать, что в ту же ночь за двумя перевалами гор, у соперников в колледже Мидлбери, другой режиссер Слава Ястремский показывал спектакль по пьесе Евгения Шварца «Тень».
Кончилась программа фестиваля, и послышались призывы: «Господа, теперь к Пападжану!» Имелось в виду какое-то кафе. Откуда, думаю, армянское кафе появилось в центре Вермонта? Оказалось, что так называют здесь бар «Папа Джо». Все, кто пришел, уселись за длинными деревянными столами под луной и, вняв тосту Некрасова, выпили за три волны эмиграции; пусть они плещутся вместе.
Однажды вечером в программе местных новостей, передающихся из самого большого (и все-таки не очень большого) города штата Вермонт Берлингтона, мы увидели репетицию компании скрипачей и виолончелистов. Это был довольно уже известный в Америке Камерный оркестр советских эмигрантов под управлением Лазаря Гозмана. Сам руководитель выступил и сказал, как им приятно репетировать на берегах чудесного озера Шамплейн, а также пригласил на концерт в собор Святого Павла и добавил: в качестве солиста выступит пианист Дмитрий Шостакович, внук великого русского композитора. Митя! — воскликнули мы и сразу решили поехать в Берлингтон, благо что не так далеко, не более восьмидесяти миль по хайвею 89.
Несколько лет назад мы встретили Митю и его отца, знаменитого дирижера Максима Шостаковича, в Нью-Йорке. Это был. кажется, один из первых вечеров в Большом Яблоке, вскоре после решения не возвращаться более в страну, где до сих пор еще официально не отменено сталинское постановление «Сумбур вместо музыки». Компанией бывших москвичей мы сидели в открытом кафе, в том квартале Манхаттана, что называется «Маленькой Италией». Там, между прочим, на наших глазах, будто по заказу для новоприбывших, произошло довольно страшное столкновение двух враждующих клик итальянской мафии.
Митя, тогда девятнадцатилетний мальчик, поразительно похожий на деда, смотрел, широко раскрыв глаза: вот это да, вот это Америка, вот это кино! В самом деле, все выглядело похоже на фильм Копполы «Крестный отец», только без выстрелов: работали ножами.
Спустя несколько недель после этого эпизода мы видели Митю и Максима в белых фраках в вашингтонском Центре Кеннеди. Они исполняли Первый концерт для фортепиано с оркестром деда и отца. Вот был триумф — дай Боже, не упомню второго такого в концертных залах.
В берлингтонском соборе Святого Павла любителей музыки собралось не менее тысячи. Публика на таких концертах, видимо, везде примерно одна, что в Ленинграде, что в Вермонте, такие специфические лица, явно не худшая часть человеческой расы.
В программе вечера, как объявил Лазарь Гозман, было четыре гения, два английских — Перселл и Бриттен, и два русских — Шостакович и Прокофьев. По поводу последнего Гозман рассказал своей аудитории поучительную притчу.
Сергей Прокофьев и Иосиф Сталин умерли в один день. Газеты в тот день были заполнены всенародной скорбью по поводу отхода великого отца народов и вождя прогрессивного человечества. В них не нашлось места даже для сообщения о смерти музыканта. В марте этого года весь мир, включая и Советский Союз, отметил тридцатилетие со дня смерти великого Прокофьева. В газетах всего мира появилось множество статей о его творчестве. О смерти тирана не вспомнил почти никто.
История красивая, но не совсем точная. Многие газеты мира напечатали статьи к тридцатилетию смерти Сталина, рассуждая на тему, как еще силен сталинизм в Советском Союзе, делая разные выкладки политического характера и т.д. Другое дело, что никто не вспомнил чудовище добрым словом; это верно.
Оркестр советских эмигрантов (лучшего названия ребята не удосужились найти) составлен по принципу знаменитого баршаевского ансамбля. Сам Баршай тоже эмигрировал, но после эмиграции осел в Европе. Гозман и его друзья, однако, активно пользуются его оркестровками.
Митя Шостакович играл дедовский Первый концерт для фортепиано, ему сопутствовала на трубе приглашенная для этой цели Лорэйн Коэн. Концерт этот написан был дедушкой Мити, кажется, в середине тридцатых годов, когда он был близок к возрасту нынешнего исполнителя. Полное фантазии сочинение с вплетающимися джазовыми ритмами и какими-то урбанистическими конструкциями.
Когда концерт закончился, мы пошли в комнату музыкантов. Приятно было услышать знакомый жаргон — «чувак, чувак, эй, чувак». Музыканты эти, Саша Мишнаевский, Дмитрий Левин, Леонид Кейлин и другие, уже лет по восемь-девять живут на Западе, а вот все еще говорят в своем кругу на советском «лабухском» жаргоне. С одним из них мы слегка повспоминали сезон 1967 года в Коктебеле.
Мы пригласили Митю погостить в горах, он сразу же согласился, и мы поехали. По дороге нас догнала гроза. Молнии освещали белые домики и островерхие церкви. Митя рассказывал о своей жизни. За эти годы он окончил Джуль-ярдскую музыкальную школу в Нью-Йорке и с отцом объездил уже полмира — Гонконг, Сеул, Мельбурн, Токио…
Сейчас собирается на гастроли в Австрию и Швейцарию. «Эх, Гонконг, — говорит он с чудеснейшим мальчишеским восторгом, — вот это город, такая там идет тусовка…» Снова выплывает московский жаргончик. «Ну а как, Москву вспоминаешь?» — «Да, вижу иной раз, когда играю кое-что, как идет поземочка по Манежной…»