Обтрепанный, с головы до ног смерив его недоверчивым и уничижительным взглядом, отвечает:
— Да? Что ж, валяй…
Антонио, уязвленный таким тоном, хочет что-то сказать, но в этот миг подходит верховод: судя по въевшемуся запаху пота и могучим мозолистым ручищам — грузчик или носильщик.
— Катись отсюда, — говорит он. — На хрен ты нам сдался.
Юношу словно обдает жаром. В самом деле, зачем я здесь, думает он.
— Что ж, господа, в таком случае — всего вам хорошего. Желаю удачи.
Антонио поворачивается и идет к дому: самолюбие его уязвлено, но зато какое облегчение — избавиться от сомнительной компании. А там, сменив цилиндр на шляпу с серебряным галуном, прихватив шпагу, оставив мать в тревоге и слезах, снова отправляется на поиски более подобающих соратников, твердо решившись сражаться бок о бок с людьми своего круга, достойными и здравомыслящими. Но встречаются ему только разъяренное простонародье и офицер, пытающийся сдержать его; на углу улиц Луна и Тудескос он видит лейтенанта в конногвардейском мундире и обращается к нему за советом. По галуну на шляпе решив, что перед ним его гвардеец, тот спрашивает:
— Почему торчите на улице? Приказа не знаете?
— Я, господин лейтенант, из Севильи… Я член королевского кавалерийского общества…
— В таком случае — немедленно домой! Я сам иду в казармы. Приказано — носу из расположения не высовывать. А дойдет до крайности — открывать огонь, чтоб усмирить толпу.
— Как? По мирным жителям?
— Может, и придется. Вы же видите — чернь как с цепи сорвалась, остервенилась вконец… Перебито много французов, а теперь уже и наших… Вы, сдается мне, молодой человек из порядочных. Боже вас упаси якшаться с этими людьми — они себя не помнят…
— Но… Неужели наши войска не вступят в бой?
— Я вам все сказал, черт возьми! И повторяю — марш домой и не вздумайте примкнуть к мадридскому отребью!
Антонио Алькала Галиано, дав себя убедить и повиновавшись столь настоятельной рекомендации, справедливость коей успел проверить на собственном опыте, пускается в обратный путь — домой, где мать, с ума сходя от беспокойства, будет умолять его никуда больше не ходить. И в конце концов, совершенно сбитый с толку тем, что видел и слышал, он согласится не испытывать судьбу.
* * *А покуда юный Алькала Галиано принимает решение не выходить на подмостки, где разыгрывается первый акт этой драмы, горожане по-прежнему рвутся к парку Монтелеон за оружием. Дав большой крюк, отряд Молины остановился, не дойдя до проезда Сан-Пабло, потому что увидел впереди французский пикет. И слесарь, памятуя о расстреле на дворцовой эспланаде, решает не рисковать.
— Каждому овощу — свое время, — цедит он сквозь зубы. — А в пост положено репу есть…
Без происшествий и помех добрались до ворот парка и присоединились к толпе прочие отряды. Один из них возглавляет тощий и деятельный студент-астуриец Хосе Гутьеррес, собравший вокруг себя человек шесть, и среди них — парикмахер Мартин де Ларреа и его подмастерье Фелипе Баррио. Здесь же — Космэ Мартинес де Корраль с улицы Принсипе, управляющий бумажной фабрикой и отставной артиллерийский солдат, явившийся предложить свои услуги былым однополчанам, если те, конечно, захотят драться. Рядом с ним — тезка его, угольщик Космэ де Мора, владелец лавки на проезде Сан-Пабло, и его приятель, привратник в здании окружного суда Феликс Тордесильяс с улицы Рубио. Все они умудрились беспрепятственно, нигде не повстречав французов, привести сюда один из самых многочисленных отрядов, к которому по дороге примкнули десятник Франсиско Мата, плотник Педро Наварро, Херонимо Мораса, цирюльник с улицы Сильва, погонщик мулов леонец Рафаэль Канедо и Хосе Родригес, содержатель винного погребка на Сан-Херонимо, вместе с сыном Рафаэлем. На улице Орталеса их догнали братья Амадор — Антонио и Мануэль, за которыми, как ни гнали его, увязался, не убоясь подзатыльников, третий, младший брат, одиннадцатилетний Пепильо.
* * *Еще один отряд, который вот-вот прибудет к Монтелеону, сколотил Хосе Фернандес Вильямиль, хозяин постоялого двора с площади Матуте, а за ним движутся его слуги, несколько соседей и нищий с улицы Антона Мартина. Вломившись в ратушу, Вильямиль разоружил охрану, сопротивления не оказавшую: один из сторожей примкнул к отряду, — и разжился шестью ружьями со штыками и соответствующим огневым припасом. Изо всех горожан, ополчившихся сегодня в Мадриде на французов, на долю этого отряда выпало наибольшее число разнообразных передряг. Едва лишь раздобыли ружья и двинулись в сторону дворца через улицы Аточе и Калье-Майор, как неподалеку от здания кортесов нарвались на небольшой кавалерийский отряд. Уложив в скоротечной схватке французского офицера, испанцы отступили к аркаде на Пласа-Майор и стали отстреливаться, пока не появилась французская пехота, а уж тогда пришлось им под частым огнем переместиться по открытому пространству Пуэрта-де-Гвадалахара к Пласа-де-Дескальсас, где к ним присоединились замочных дел мастер Бернардо Моралес и казначейский чиновник Хуан Антонио Мартинес дель Аламо. Новую попытку прорваться к дворцу пресекла, едва лишь высунулись они из-за угла, картечь. Откатились назад, на Дескальсас, и, пока переводили дух и решали, как быть дальше, с балконов добрые люди рассказали, что много народу направилось к парку Монтелеон. И вот, после краткой остановки в таверне у Сан-Мартина, где немного освежились, а мех с вином вместимостью в целую арробу[24] взяли с собой, причем хозяин при виде ружей даже и денег за него не взял, Вильямиль и его люди, включая нищего, трогаются скорым шагом к Монтелеону, только на этот раз никто уж не кричит: «Бей французов!» Хотя постоянно встречаются им другие партии, которые требуют оружия, и жители окрестных домов подбадривают их, обращая к ним с балконов и из окон разные утешительные и приветные слова, Вильямиль — стреляный воробей или, если угодно, путаная ворона — велит двигаться, прижимаясь к стенам и фасадам, смотреть в оба, ружья держать наготове, рот — на замке и всячески стараться не привлекать к себе внимания.
* * *Из окон Главного штаба артиллерии по-прежнему слышатся отдаленная пальба — выстрелы гремят теперь постоянно — и шум толпы, направляющейся в Монтелеон. В одиннадцать утра капитан Веларде, все это время продолжавший — к вящему беспокойству полковника Наварро — чертить бессмысленные арабески и бормотать себе под нос «драться… драться…», откидывается на спинку стула и вдруг резко, рывком, опершись обеими руками о столешницу, вскакивает.
— Погибнуть! — вскрикивает он. — Отомстить за Испанию!
Полковник тоже поднимается, пытается успокоить его, но Веларде явно не в себе: каждый выстрел, раздающийся на улице, каждый крик проходящих мимо людей будто разрывает ему нутро. Побелев как полотно, неверными движениями отстранив начальника, он на глазах испуганных офицеров, солдат, писарей, прибежавших на его крики, выскакивает из кабинета, скатывается по лестнице.
— Идемте сражаться с французами! Защищать отчизну!
Все в замешательстве. Полковник взмахом руки приказывает: никому ни с места. Веларде на миг останавливается взглянуть, последовал ли за ним кто-нибудь, поворачивается, бегом бросается по улице, расчищая себе путь прихваченным у ординарца ружьем.
— Всем стоять! — кричит Наварро. — Не сметь идти за ним!
Из полусотни людей, находившихся в тот миг в кабинетах, во внутреннем дворике и в подвале Главного штаба, приказ нарушили только двое — делопроизводитель Мануэль Альмира и Рохо Мартинес Доминго, вольнонаемный писарь, взятый на испытательный срок без жалованья. Поднявшись из-за столов, они бросают перья, отодвигают чернильницы, хватают каждый по ружью и молча, без единого слова, следуют за Веларде.
* * *Едва ли не в тот самый миг, когда капитан Веларде покинул здание Главного штаба артиллерии, на другом конце города, возле фонтана Нептуна, капитан Марселей Марбо глядит на пологий склон холма, по которому он предполагает вести сейчас авангард кавалерийской колонны, направленной генералом Груши из Буэн-Ретиро на Пуэрта-дель-Соль, по-прежнему заполненную мятежниками: так уверяет курьер, только что сюда примчавшийся во весь опор и по дороге раненный в руку. Марбо горделиво выпрямляется в седле, оборачивается, глядит — и не может не залюбоваться мощью замершей у него за спиной громады.
«Нет на свете силы, — думает он, — способной противостоять этому».
Что ж, у Марбо есть основания так полагать. Это цвет императорской армии. Лучшая кавалерия в мире. Вдоль южной стены королевских конюшен, во всю ширь проспекта до самой площади Колисео, окружающей старинный Австрийский дворец, посверкивая на утреннем солнце наконечниками пик и гребнями касок, сияя золотом шитья и шнуровки, поэскадронно выстроились плотные шеренги. В авангарде — сотня мамелюков и пятьдесят драгун императрицы. За ними — по двести конных егерей и конногренадер Старой гвардии, а еще дальше — тысяча драгун из бригады Приве. Коннице поручено выбить восставших с Пуэрта-дель-Соль и Пласа-Майор и соединиться там с пехотой, которая подойдет по улицам Ареналь и Калье-Майор, и с тяжелой кавалерией — кирасиры от Карабанчелес двинутся по улице Толедо.
— Ваше слово, Марбо.
Старый полковник Домениль, которому поручено командовать атакой, подъезжает к капитану, ставит бок о бок с его конем своего — великолепного серого в яблоках жеребца. Домениль облачен в нарядный мундир гвардейских конных егерей — зеленый доломан, красный ментик, с щегольской небрежностью наброшенный на одно плечо; из-под медвежьего меха кивера глядят живые глаза, усы торчат до самого чешуйчатого ремня, идущего вдоль щек и туго охватывающего подбородок. «Воевать с ошалевшими мальчишками и полоумными старухами, — презрительно сказал он недавно, — недостойно солдата». Но приказ есть приказ. Марбо почтительно рекомендует следовать по широкой и просторной улице Алькала.
— И внимательней с переулками по левой стороне, господин полковник. Там могут быть засады.
Домениль тем не менее склоняется к мысли направить авангард более коротким путем — по Сан-Херонимо. А основные силы пусть идут по Алькала, таким образом будут расчищены оба проспекта.
— Пусть только попробуют нос высунуть… А вы — с нами или должны вернуться к маршалу?
— Предпочитаю остаться с вами. На Пуэрта-дель-Соль такое творится… Я видел, в каком виде добрался сюда последний курьер, и слышал, что он рассказывал. Мне с четырьмя драгунами просто не прорваться…
— Ну и ладно. Держитесь поближе ко мне. Мустафа!
Звероподобного вида командир египетских наемников — тот самый, что под Аустерлицем едва не взял в плен русского великого князя Константина — выезжает вперед, самодовольно расправляя пышные усищи. Он огромен и силен и очень колоритно смотрится в чалме, архалуке и алых шароварах, с поблескивающей на боку кривой саблей и заткнутым за пояс кинжалом.
— Ты со своими мамелюками пойдешь первым. Пощады не давать.
Смуглое лицо озаряется улыбкой свирепой радости.
— Иль-Алла Бисмалла, — отвечает он и, повернув коня, возвращается к своему живописному воинству.
Полковник Дюмениль кивает трубачу, и, когда раздается сигнал к атаке, тотчас потонувший в многоголосом реве «Да здравствует император!», первые шеренги шагом берут с места.
* * *За двадцать минут до того, как гвардейская кавалерия выступила с Буэн-Ретиро, мичман Мануэль Эскивель с неизъяснимым облегчением видит, как в здание почтамта на Пуэрта-дель-Соль входит смена.
— Патроны принесли?
Грубоватое лицо начальника караула, немолодого лейтенанта, выражает явное беспокойство. Он качает головой:
— Нам и самим-то не выдали ни одного заряда.
Услышав такое, Эскивель не хватается за голову, не заламывает руки. Другого ответа он и не ждал. Стало быть, обратный путь в казарму через весь взбесившийся город придется проделать безоружными. «Будьте вы трижды прокляты, — думает он. — Вы все — и начальники, и французы, и ополоумевшая чернь, и те потаскухи, что вас на свет произвели».
— Какие будут последние указания?
— Все те же. Запереться и носа не высовывать.
— Ах вот как? Разумно, особенно если вспомнить, что творится снаружи.
Лейтенант безрадостно машет рукой:
— Мое дело маленькое. Да и твое тоже. Приказано — исполняй.
— Что приказано-то? Что приказано?! Ничего нам не приказано!
Лейтенант, не отвечая, смотрит так, словно просит поскорее оставить его в покое. Эскивель с беспокойством оглядывает свой взвод — двадцать морских гренадер выстроились в патио, взяв к ноге бесполезные ружья. В довершение ко всему прочему, из-за сине-красных мундиров, перекрещенных белыми ремнями амуниции, и меховых шапок эту отборную часть издали ничего не стоит спутать с императорской гвардейской пехотой.
— Ну а что французы?
Лейтенанту, похоже, очень хочется сплюнуть, однако он сдерживается. И лишь с полнейшим безразличием пожимает плечами:
— Готовятся выступить к центру города. Или вид делают.
— Но ведь это же выйдет настоящая бойня. Ты же видел, как люди настроены? Просто пышут злобой…
— Меня не касается. Пусть об этом у французов голова болит. А? Ты не находишь?
Вполне очевидно, что новоприбывшему этот разговор неприятен. И он не собирается осложнять себе жизнь. Бросает налево и направо нетерпеливые взгляды, явно мечтая, чтобы Эскивель поскорее убрался отсюда сам и увел своих людей, а он запер бы за ним двери.
— Я бы на твоем месте здесь не засиживался.
Эскивель кивает так, словно ему прозвучало божественное откровение.
— Раздумывать тут особенно нечего, — завершает лейтенант. — Счастливого пути.
— Счастливо оставаться.
Мичман, бодрясь и стараясь не думать о том, что впереди, подходит к шеренге гренадер, взирающих на него с надеждой и с тревогой. От почтамта до казарм морской пехоты на Пасео-дель-Прадо — путь неблизкий, и лучше бы, конечно, оставаться здесь с остальной ротой — особенно если последует наконец приказ выйти на улицу поддержать народ или, наоборот, разогнать его, — но раз уж нельзя, то делать нечего: надо этот путь проделать, преодолев препятствия в виде дальнего расстояния, взбудораженной толпы и французов. Самых больших неприятностей следует ждать именно от них, ибо из Буэн-Ретиро они двинутся как раз навстречу идущему той же дорогой взводу. И даже думать не хочется, что будет, если встреча эта произойдет.
— Примкнуть штыки!
«По крайней мере, — проносится у него в голове, — если вдруг чего, все же не с пустыми руками пойдем, как кур, не передушат».
— Приготовиться к выходу. Не останавливаться. Что бы там ни творилось, что бы ни увидели, слушать только мою команду. Готовы?
Сержант — выдубленное походами и годами лицо покрыто шрамами, оставшимися на память о Трафальгаре, — смотрит на мичмана так, словно хочет спросить: «Сам-то знаешь, что делаешь?» Эскивель, чтобы ободрить взвод, растягивает губы в улыбку:
— На руку! Шагом марш!
И, мысленно осенив себя крестным знамением, во главе смены выходит на улицу, до отказа заполненную необозримым морем людей. Узнав мундиры морских гренадер, толпа почтительно расступается, давая проход. Эскивель видит: это простонародье, много женщин из южных, бедных кварталов, балконы и окна заполнены зрителями, как на праздник. Одни улыбаются, выкрикивают приветствия, рукоплещут испанской армии. Другие, настроенные не столь дружелюбно, требуют, чтобы солдаты присоединились к ним или хоть ружья отдали. Эскивель невозмутимо, ни на кого не обращая внимания, ведет взвод дальше. Со стороны Санта-Аны слышатся несколько одиночных выстрелов. Мичман, стараясь ни с кем не встречаться глазами, левой рукой придерживая на бедре саблю, уставившись в устье улицы Сан-Херонимо, идет дальше и только молится про себя, чтоб Господь позволил вовремя и без приключений добраться до Пасео-дель-Прадо.
— Держать строй! Глаза прямо!
Взвод, не ускоряя шаг, доходит до Буэн-Сусесо, движется вниз по спуску Сан-Херонимо, и мичман замечает в этот миг, что толпа редеет, рассеивается, а люди по трое-четверо жмутся в воротах и на углах с палками, ножами, допотопными мушкетами. Трижды — пока проходили мимо переулков, выводящих на улицы Антона Мартина и Аточа, — звучали выстрелы, но кто стрелял — испанцы ли, французы — неясно, тем паче что свистнувшие над головой пули никого не задели, хоть и спокойствия не добавили. Когда его взвод, продолжая четко печатать шаг по мостовой, выходит туда, где Сан-Херонимо сливается с Прадо, Эскивель вдруг видит: не далее чем в нескольких сотнях шагов от них, медленно разворачиваясь и заполняя всю ширь пространства от самого Буэн-Ретиро, им навстречу по склону холма сползает плотная сверкающая масса кавалерии.
— Матерь Божья… — задавленно восклицает сержант за его спиной.
Эскивель, резко обернувшись, рычит:
— Рядов не разравнивать! Глаза прямо! Правое плечо вперед — марш!
И вот, за считанные минуты до того, как французский авангард миновал фонтан Нептуна, мимо оторопелых кавалеристов невозмутимо дефилирует маленький отряд — гренадеры маршируют, уставясь в пустоту, словно не замечая грозно нависающей над ними громады людей и лошадей, — и, четко завернув за угол, целым и невредимым скрывается под деревьями Пасео-дель-Прадо.
* * *К половине двенадцатого, когда кавалерия по улице Сан-Херонимо выступила к Пуэрта-дель-Соль, императорские войска, размещенные в предместьях Мадрида, покинули расположение и двинулись к городским заставам, исполняя приказ: перекрыть проспекты и сойтись в центре. Увидев, как возросло число французов, убедившись, что их передовые части открывают огонь без предупреждения по любому скоплению горожан, оказавшемуся на пути, люди на улицах с новым рвением взялись за поиски оружия. Стали громить лавки, фехтовальные залы, палатки ножовщиков, ворвались в Королевский арсенал, где разжились кирасами, алебардами, аркебузами и шпагами времен императора Карла.[25] В это же время через заднюю стену казарм испанских гвардейцев солдаты перебросили им сколько-то ружей, а офицеры, несмотря на полученный приказ, старательно смотрели в другую сторону. Полковник дон Рамон Маримон, который не покидал казарм с самого начала волнений, появился очень вовремя и успел пресечь попытку гвардейцев выйти на улицу. Тем не менее пятеро — в том числе Мануэль Алонсо Алибус, уроженец Севильи, 25 лет, и Эухенио Гарсия Родригес, мадридец, 24 лет, — перемахнули ограду и примкнули к восставшим. Так образовался отряд человек в тридцать военных и гражданских: Хосе Пенья, сапожник, 19 лет, Хосе Хуан Баутиста Монтенегро, лакей маркиза де Пералеса, толедец Мануэль Франсиско Гонсалес Ривас с улицы Оливар, местные жители — Хуан Эусебио Мартин и кузнец Хулиан Дуке, 40 лет. Все они через сады Сан-Херонимо и Ботанический направляются к Пасео-дель-Прадо искать французов. Найдут и, проявив сверхъестественную стойкость, будут драться с ними и причинят немалый урон кавалеристам, спускающимся от Буэн-Ретиро, и пехоте, поднимающейся от Пасео-де-лас-Делисиас и Пуэрта-де-Аточа.