Перес-Реверте, рисуя портрет народа-исполина, верен традициям Гойи и далек от идеализации. Нерассуждающие, страстные, реагирующие спонтанно участники уличных боев не соблюдают правил и законов ведения войны: маха раскроит череп пленному французу, по врагу с белым флагом будет открыт огонь.
Особая, пограничная ситуация, сложившаяся в этот день, смешает и отменит привычные представления о кодексе чести, мужском поведении, офицерском долге и присяге. Точнее, представления об иерархии ценностей и запретов будут постоянно перетасовываться на наших глазах. И сильнее всего окажется закон инерции бунта, нарастающего как снежный ком, мрачное упоение мятежом. Поэтика Гойи как нельзя лучше подходит для того, чтобы живописать эту поднятую «дубину народной войны» — наваху, молоток, страшные ножницы торговки рыбой…
Ну что ж, таков и был замысел: демифологизация коснулась и сути, и частностей. Имея немалый опыт работы с историческим материалом, испанский писатель еще в своем культовом романе «Клуб Дюма, или Тень Ришелье» (1992) показал, как из сложения, сопоставления, сочетания фактов и текстов рождаются порой истины, а порой — химеры. Говоря о «Дне гнева», он не настаивает на том, что создал в полном смысле слова исторический роман, оставляет за собой право на домысливание и переосмысление деталей. В одном он непреклонен: если 2 мая 1808 года — день пробуждения национального самосознания, то пробудило его простонародье, оно и только оно.
Впрочем, он показывает, что «самосознанием» обуревавшие чернь чувства можно назвать с большой натяжкой. Поводом для взрыва стали и слухи о готовящемся увозе в Байонну младших инфантов, и сплетни о ждущей их там расправе. Так что скорее чувства, охватившие толпу у дворца, были верноподданническими. «Да здравствует Фердинанд!» — с этим криком идут на верную смерть в романе удалые махи и бесшабашные подмастерья.
И в этом заключается трагический парадокс, который Артуро Перес-Реверте ощущает постоянно, описывая героизм этих людей. В отличие от умиравших с именем Фердинанда на устах, он-то знает, что это был за монарх, что за несчастья своей стране принес он, воцарившись на долгие годы после бегства Жозефа Бонапарта. Слабый и мстительный, реакционер и обскурант, он, по словам Бенито Переса Гальдоса, «преследовал добродетель, доблесть, науку; он покровительствовал невежеству, лицемерию, трусости». Лучшие люди Испании на долгие годы отправились в эмиграцию; страна оказалась отброшена на многие годы назад.
Для сравнения нельзя не сказать, что Жозеф Бонапарт успел за время своего правления отменить инквизицию, сеньориальные суды, смертную казнь через гарроту, пытки в тюрьме и телесные наказания в армии. Ему Испания была обязана самой прогрессивной на тот момент европейской конституцией… А в оценке правления Фердинанда VII историки единодушны: плохим он был монархом, а наследство стране оставил еще худшее. Перес-Реверте показывает, как начавшийся из верноподданнических чувств мятеж простонародья перерастает в бунт против чужих, против захватчиков. Залп картечи по пока еще мирной толпе — и начинаются уличные бои. Масла в огонь подливает участие в подавлении мятежа мамелюков, ведь для испанского сознания за словом «мавр» стоит воспоминание о веках Реконкисты — и народная ярость и народное невежество принимают подчас трагикомический оттенок.
Выкладывая мозаику человеческих судеб, рисуя замысловатый узор этого майского дня, писатель чередует мрачные и светлые тона. Страшные повороты истории, втягивающей в свои жернова и двенадцатилетнего кадетика с почти игрушечной шпажкой, и швею, которая просто шла за хлебом, и старенького хирурга, который готов был перевязывать и своих и чужих, и в недобрый час подошедших к окну горожан. Ведь эти люди не должны были умереть… Но такие эпизоды причудливо чередуются со сценами, достойными испанского плутовского романа: отпрашиваются повоевать и, побив французов и помародерствовав, возвращаются в тюрьму уголовники… Положившие немало французских солдат швейцарские стрелки вечером благонравно направляются в казармы, где их отсутствия так и не заметили…
Десятки таких маленьких сюжетов, ответвлений от основного древа повествования, дополняют его, наполняют новыми смыслами. Словно внезапно укрупняется наугад выхваченный кадр, высвечивается лицо из толпы. Иногда Перес-Реверте посвящает нас в предысторию такого второстепенного или эпизодического персонажа, иногда позволяет заглянуть в его жизнь после мая. Но чаще всего трагический эффект возникает как раз из-за принципиальной установки на недосказанность, тайны: как в случае с загадкой красивой вдовы, подруги испанского лейтенанта, навеки исчезнувшей 2 мая 1808 года.
Подавленный мятеж, расстрел повстанцев на горе Принсипе Пио, который запечатлел на своем полотне Гойя, наводит на мысль о бессмысленности принесенной жертвы. Более того, автор вкладывает в уста Моратину собственную мысль о том, что на французских штыках в Испанию шел прогресс. С ней перекликается и ощущение Бланко Уайта, что у Испании в тот день был «единственный в своем роде шанс» вырваться из вековых оков отсталости, власти клерикалов, косности и предрассудков. И она его упустила, когда в дело вступили «испанские навахи и французские ядра». Свое — пусть с ничтожным, коварным Фердинандом у руля, пусть со средневековыми законами и запретами, пусть с вырождающейся и растленной знатью — свое было свято, и его удалось в конечном счете защитить в иррациональном и яростном порыве.
Перес-Реверте оценивает ситуацию из будущего, из XXI века, и видит трагический парадокс: волна национально-освободительного движения, поднявшаяся 2 мая, прославит испанский народ, но отбросит назад, заставит забуксовать поступательное движение испанской истории. Поэтому на поставленный на каждой странице, почти в каждой строчке романа вопрос о выборе ответ дается неоднозначный. Сам Перес-Реверте признавался, что, окажись он перед этим выбором тогда, в 1808 году, но с его сегодняшним знанием о дальнейшем пути Испании, он бы усомнился. Однако воссоздает-то он обстоятельства и людей, которые не знали, но жили чувством, стихийным и всепоглощающим — чувством справедливости и гневом.
День гнева — экстремальная ситуация, когда проявилась сущность тех, кто вышел на улицы, и тех, кто спрятался за шторами. Они не догадывались о подоплеке происходящего и не ведали о последствиях. То, как выглядит их деяние в исторической перспективе, остается «за кадром». В том-то и фокус — возможность двойного прочтения романа. Можно просто погрузиться в захватывающее и ужасное «здесь и сейчас» того далекого 2 мая, где каждый из 350 персонажей для себя определял смысл и меру своего участия в национальной трагедии. А можно переоценить и анализировать изображаемое, пропуская его сквозь призму нашего знания о последующих двух веках. В этом смысле символичны слова лейтенанта Аранго в финале: «Это мы еще посмотрим…»
Что ж, давайте посмотрим.
Елена Огнева * * *Ссылка на увеличенную карту: http://oldmaglib.com/p/Perez-Reverte_Arturo__Una_Dia_De_Colera_map.jpg
Это повествование нельзя счесть исторической хроникой, но в нем нет ни слова вымысла. Как нет, впрочем, и главного героя, ибо волею судьбы в мадридские события 2 мая 1808 года вовлечены оказались тысячи людей. Имена многих — храбрецов и трусов, палачей и жертв, — сохранившиеся в Истории благодаря сводкам боевых потерь, спискам убитых, раненых и без вести пропавших, военным бюллетеням, воспоминаниям тех, кто играл в этой трагедии роль заметную или проходную, дают точные сведения исследователю и кладут предел воображению романиста. Все персонажи, упомянутые на этих страницах, существовали на самом деле, все описанные здесь события и значительная часть произнесенных слов соответствуют действительности. Автор ограничился тем, что связал воедино полтысячи мелких, малоизвестных, частных историй, распыленных по архивам и страницам книг. И фантазия его, таким образом, есть не более чем смиренный цемент, скрепляющий отдельные кирпичи постройки. Позволяя себе минимальные вольности, извиняемые словом «роман», автор на этих страницах пытался вдохнуть жизнь в тех, кто на протяжении двухсот лет был всего лишь безымянным персонажем гравюр и живописных полотен или строчкой в сухом перечне безвозвратных потерь.
Они пренебрегли своей выгодой, всецело сосредоточившись на том оскорблении, которое им якобы нанесли. В негодовании от полученной обиды взявшись за оружие и противостав нашим силам, испанцы в большинстве своем вели себя как люди чести.
Наполеон (слова, приведенные Лас-Казом в «Мемориале Святой Елены»[1])Моим врагом оказался целый народ — двенадцать миллионов душ, пылающих яростью поистине неутолимой. Все, что творилось здесь 2 мая, было чудовищно. Нет, ваше величество, вы совершаете ошибку. И ваша слава будет погублена в Испании.
Моим врагом оказался целый народ — двенадцать миллионов душ, пылающих яростью поистине неутолимой. Все, что творилось здесь 2 мая, было чудовищно. Нет, ваше величество, вы совершаете ошибку. И ваша слава будет погублена в Испании.
Жозеф Бонапарт (из письма брату, императору Наполеону)И те, кто решился на это, не принадлежали к числу просвещенных людей. Сии последние, подхватив наполеоновскую корь, во имя новых идей позволили забрить себе лбы, как рекрутам, и облачились во французский мундир. Испанию спасли люди невежественные, не умевшие ни читать, ни писать… И если Испания снискала себе какое-то уважение за роль, сыгранную ею в европейской политике, то лишь благодаря своему темному народу, запечатленному Гойей, столь же темным и столь же гениальным, в образе человека, который, раскинув руки, взглядом бросая вызов, грудью и звериным рыком встречает летящие в него пули.
Анхель Ганивет, «Прекрасная Гранада»[2]1
В Мадриде — семь утра, восемь градусов по Реомюру.[3] Взошедшее два часа назад солнце четким контуром лучей обвело башни и колокольни соборов и через весь город наискось ударило в белокаменные стены дворца Орьенте. Ночью шел дождь, и сейчас на площади еще не просохшие лужи поблескивают под копытами лошадей, под колесами трех пустых дорожных карет, только что поданных к «подъезду принца». Флорентийский граф Сельватико — камергер вдовствующей королевы Этрурии, дочери прежних, отрекшихся от престола государей Карла Четвертого и Марии-Луизы, — сверкнув Большим Крестом Карла Третьего на придворном кафтане, выглянул на мгновение из дверей, оглядел экипажи и снова скрылся. Несколько праздных горожан — по большей части женщин — с любопытством наблюдают за этим. Их не больше десятка, и они хранят молчание. Один из двух часовых, охраняющих двери, сонно оперся на ружье с примкнутым штыком. Это, между прочим, его единственное оружие, ибо даже заступающим в караул начальство распорядилось патроны не выдавать. Когда на колокольне соседней церкви Санта-Марии раздается перезвон курантов, солдат косится на своего напарника, а тот широко зевает. До смены еще целый час.
Весь город объят дремотным спокойствием. Открываются первые лавки, хозяева раскладывают товар. Однако спокойствие это — кажущееся, и чем ближе к Пуэрта-дель-Соль, тем заметнее: на Сан-Фелипе, на улице Постас, на Монтере, у церкви Буэн-Сусесо, на улице Карретас, у застекленных витрин книжных магазинов, по раннему времени еще запертых, горожане собираются кучками, ручейками стекаются к дверям почтамта. А по мере того как город просыпается, зевает и потягивается, все больше людей выходит на балконы, выглядывает из окон. Прошел слух, будто наместник Наполеона в Испании маршал Мюрат, он же великий герцог Клеве-Бергский, сегодня собирается отправить королеву и инфанта дона Франсиско де Паула во Францию, где уже находятся низложенная августейшая чета и их сын, новый монарх Фердинанд Седьмой. Отсутствие вестей от него и о нем и тревожит людей сильней всего. Уже второй день нет почты из Байонны, и народ шушукается, что, мол, эстафеты перехватывают. И еще толкуют, что император, чтобы легче было покончить с ныне царствующей фамилией, намерен собрать всех членов ее в одном месте, а молодой Фердинанд противится этому и послал тайные инструкции Верховной хунте, возглавляемой его дядей, инфантом доном Антонио, сказав якобы так: «Корону с меня снимут только вместе с головой».
Три пустых экипажа ждут перед дворцом, а на другом конце Калье-Майор, у Пуэрта-дель-Соль, с балкона главного почтамта, опершись о железные перила, мичман королевского флота Мануэль Мария Эскивель наблюдает за скопищем народа. Больше всего тут жителей окрестных домов, лакеев, посланных их господами узнать, что творится в городе, мелких торговцев, ремесленников и прочего люда низкого звания, в немалом количестве присутствуют и так называемые маноло и чисперо — полууголовный сброд из южных, населенных простонародьем кварталов Баркильо, Лавапьес и других. Внимательный взор подмечает и троих-четверых явно не местных молодцов. Они помалкивают, держатся несколько поодаль от толпы и то ли вправду не знакомы друг с другом, то ли делают вид, а вид у них почти одинаковый — все молоды годами и крепки телом. Вероятней всего, они в числе многих других вчера, в воскресенье, приехали в столицу из Аранхуэса и других окрестных городков и по какой-то причине («Да какова ни будь она, достаточным основанием служить не может», — думает мичман) до сих пор не покинули Мадрид. Женщины с корзинками будто собрались, руководствуясь правилом «Кто рано встает, тому Бог подает», на рынок, без устали судачат, пересказывая слухи и толки, что ходят по Мадриду в последние дни и с новой силой стали распространяться вчера, когда Мюрата, отправившегося на Прадо принимать парад, освистали и ошикали. Его кирасиры и конные егеря, прокладывая маршалу дорогу через толпу, помяли нескольких горожан, так что обратный путь пришлось проделать под сильным кавалерийским эскортом при четырех пушках, причем народ улюлюкал и распевал по адресу императора французов куплеты самого оскорбительного и предерзостного содержания.
Эскивель, который командует взводом гренадер морской пехоты, со вчерашнего полудня отправленных охранять почтамт, по природе своей осторожен и благоразумен. Кроме того, железная дисциплина, которой славится военно-морской флот, уравновешивает присущую юности горячность. Ему приказано избегать столкновений. Французские войска приведены в боевую готовность, и есть опасение, будто они только ждут повода, чтобы задать острастку мадридцам и утихомирить город. Так вчера в одиннадцатом часу вечера сказал ему в караульном помещении дон Хосе де Секста, итальянец родом, генерал-лейтенант испанской службы, малопривлекательный субъект, сопредседатель смешанной комиссии, которая призвана разбирать все более и более многочисленные инциденты между горожанами и французской армией.
— Так вот, в боевой готовности, — сказал Секста. — Меня не хотели пропускать мимо казарм на Прадо-Нуэво, хотя я был при мундире… Уверяю вас, все это не к добру.
— А нет ли каких-нибудь определенных указаний?
— Какая может быть определенность, мичман? Не смешите меня. Правительство более всего напоминает курятник, куда забралась лиса.
В продолжение этого разговора они услышали стук копыт и, выбежав наружу, успели увидеть, как крупный отряд французской кавалерии под проливным дождем галопом скачет в сторону дворца Буэн-Ретиро на соединение с размещенным там двухтысячным гарнизоном при нескольких орудиях. Увидев конницу, генерал исчез, даже не попрощавшись, а Эскивель отправил к начальству еще одного солдата просить распоряжений, но ответа не получил. Вследствие этого он поднял свой взвод по тревоге и усилил караулы на весь остаток ночи, тянувшейся бесконечно. Совсем недавно, когда на площади Пуэрта-дель-Соль с самого рассвета стали собираться жители окрестных кварталов, он послал к ним капрала с четырьмя солдатами, чтобы уговорили толпу по-хорошему отойти подальше. Действия просьбы не возымели, народу с каждой минутой все прибывало. Убедившись в этом, лейтенант отозвал людей, а часовым приказал при первых признаках возмущения зайти внутрь и запереть двери. Делать нечего — во всех смыслах. Ни его гренадерам, ни кому иному. По приказу правительства и дона Франсиско Хавьера Негрете, губернатора Мадрида и Новой Кастилии, надеющихся умаслить Мюрата, испанским войскам не выдали патронов. Десять тысяч наполеоновских солдат в самом Мадриде, двадцать тысяч — в предместьях и еще двадцать — на расстоянии одного дневного перехода. Куда против них трем с половиной тысячам солдат столичного гарнизона? Решительно некуда. Тем паче что они не только малочисленны, но и безоружны.
* * *«И если гостеприимство этого народа по отношению к чужестранцам безгранично, то поистине ужасна его мстительность по отношению к тем, кто предал его».
Жан-Батист-Антуан-Марселен Марбо, сын и брат военных, будущий генерал, барон, пэр Франции, герой бесчисленных войн за Империю, а в то утро, о котором идет речь, — всего лишь молодой капитан, прикомандированный к главному штабу великого герцога Бергского, захлопывает книжку — «История последнего из Абенсеррагов», сочинение виконта де Шатобриана,[4] — бросает взгляд на карманные часы, висящие у изголовья. Во дворец Гримальди, где он вместе с другими адъютантами Мюрата несет службу, сегодня нужно прибыть лишь к половине одиннадцатого, и потому можно не торопясь подняться с кровати, съесть завтрак, поданный слугой, и заняться бритьем, присев у окна и поглядывая время от времени на пустынную улицу. Солнце пронизывает оконные стекла, освещает разложенное на диване и стуле нарядное офицерское оперение — белый доломан, пунцовые рейтузы, короткие, так называемые ганноверские сапожки и меховой гусарский кивер. В свои двадцать шесть лет Марбо уже побывал в битвах при Маренго, Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Иене и Фридланде и, стало быть, обладает должным опытом. Кроме того, он человек просвещенный и начитанный. И потому склонен видеть происходящее несколько в ином свете, нежели многие его товарищи по оружию, оружием же и предпочитающие решать все вопросы.