— Я долго не буду откладывать, — сказал Федор Петрович, — чем скорее, тем лучше!
Так бы и сделалось, да не сделалось так.
Сперва домашняя челядь между собою: шу-шу, шу-шу! Потом спальные девушки нашушукали Мавре Ивановне, что, дескать, у нас, сударыня, в доме жених; хотя невзрачен, да очень богат. Всякой раз, как ни приедет в дом, бросит в передней двадцать пять рублей. За него прочат Катерину Петровну, потому что Саломея Петровна отказалась и видеть его не хочет: как приезжать ему, так она и вон из дому.
Мавра Ивановна при первом же случае, оставшись ночевать у Саломеи Петровны, проговорилась ей.
Саломее Петровне спать не хотелось.
— Расскажите что-нибудь, Мавра Ивановна.
— Да что ж рассказать-то вам, сударыня моя?
— Ну, хоть как вы замуж вышли.
— Что ж тут рассказывать-то, вышла да и вышла; а вот вы-то не выходите.
— Это не так легко.
— Да что ж тут и трудного-то; вот меньшая-то сестрица выйдет замуж, а вы опять будете сидеть в девках, сударыня; э-хе-хе! разборчивы оченна!
— Нисколько не разборчива; да, слава богу, и выбирать не из чего.
— Полноте говорить, Саломея Петровна! к вам небось никто не присватывался?
— Присватывался! — произнесла с презрительной усмешкой Саломея Петровна.
— Ну, вот видите ли, зачем же отказываться от того, что бог посылает? Вот сестрица-то, наверно, не откажется; невзрачен, да зато очень богат.
— Кто? — спросила с удивлением Саломея Петровна.
— Чай, вам лучше известно.
Этих слов достаточно было для Саломеи Петровны, чтоб понять, в чем дело.
«А! так это жених Кати! — подумала она с чувством озлобления, — от меня скрывают!.. чтоб я не помешала!.. Хорошо! Мне в десять лет не нашли жениха… а любимая дочка, только что из пеленок, уж ей и жених готов!..»
— Вам кто сказал, Мавра Ивановна, что он очень богат?
— Кто ж скажет, как не люди; говорят, так и сыплет деньгами.
— Счастье Кате: не всякой удастся выходить замуж без приданого.
— А дом-то, сударыня, не много не приданое да сорок тысяч деньгами.
— О, так вы всё знаете! — проговорила Саломея Петровна дрожащим от досады голосом.
— И, сударыня, что от людей укроется: при них ведь водили по всему дому и показывали все углы.
— Покойной ночи, — сказала Саломея Петровна Мавре Ивановне.
В душе ее громовые тучи ходили, вся внутренность бушевала.
«Вот как! для меня нет ничего, а для Кати дом в приданое и деньги нашлись!»
Злоба сосала сердце Саломеи; она беспокойно проворочалась на постели остаток ночи. Все утро просидела она в своей комнате, жалуясь на головную боль; вышла к обеду, и как будто ни в чем не бывало.
— У княгини сегодня вечер, так ты, душа моя, поезжай опять с теткой и извинись, что сама я никак не могу быть; скажи, что с неделю мне очень нездоровится.
— Да не лучше ли и мне дома остаться?
— Что тебе делать дома, будешь скучать. Поезжай, поезжай, друг мой!
— Хорошо, я поеду! — сказала Саломея. И точно, поехала.
Часов в семь явился Федор Петрович. Катенька, разряженная, ожидала уже его с трепещущим сердцем: маменька объявила ей уже, что Федор Петрович жених ее и потому она должна принять его как можно ласковее, говорить с ним как можно приветливее, а если он объявит ей желание свое, то сказать, что это зависит от папеньки и маменьки и что с своей стороны она готова принять с удовольствием предложение.
Сердце и рассудок Катеньки не умели прекословить воле родительской.
Федор Петрович явился. Дверь в залу распахнулась перед ним с возгласом: «Пожалуйте». Федор Петрович вошел тихонько в гостиную; в гостиной только Катенька сидит уединенно с книгой в руках, разряжена, в локонах, только что не при пудре.
Вся вспыхнув, она встала и с трудом проговорила:
— Маменька скоро войдет, покорнейше прошу.
Федор Петрович сел, откашлянулся, хотел говорить, да чувствовал, что надо обождать немножко, потому что вся кровь вступила в лицо и совсем задушила — слова нельзя сказать не откашлянувшись.
— Жаркое время, — сказала Катенька.
— Очень-с, — отвечал Федор Петрович.
— Сегодня, кажется, в воксале бал?
— Не могу знать… наверно-с.
После этого краткого вступления в разговор пролетел, как говорится по-русски, тихий ангел.
— Вы видели эти картинки? — спросила снова Катенька, взяв со стола тетрадку видов Рейна.
— Нет-с, не видал, — отвечал Федор Петрович, взяв тетрадку в руки.
— Прекрасные картинки.
— Кто это делал-с?
— Это в Англии гравировано.
— В Англии-с? Это удивительно!
— Бесподобная гравировка!
— А позвольте узнать, что они представляют?
— Разные виды.
— Виды-с? — сказал Федор Петрович значительно, — в первый раз вижу-с, бесподобно.
Но Федор Петрович смотрел и ничего не видал; наконец, положив книгу как вещь, которая была не по его части, уставил снова глаза на Катеньку и снова стал откашливаться; а Катенька снова потупила стыдливый взор в землю. Живой румянец играл на ее щеках, она была очень мила.
От головы Федора Петровича прилив отхлынул, он стал смелее осматривать смущенную Катеньку и, наконец, собрался с духом.
— Вы, я думаю, также изволите петь? — начал он.
— Да, я пою немножко, — отвечала Катенька.
— Чудный голос у сестрицы вашей, такой звонкой, что… как бы это сказать-с…
— Да-с, — отвечала Катенька.
— Вы, я думаю, слышали, Катерина Петровна, — начал снопа Федор Петрович, помолчав немного и откашлянувшись.
— Как сестрица поет? Как же не слыхать, — сказала Катенька простодушно, не вникая в вопрос.
— Слышали-с?… Да я не то хотел сказать, Катерина Петровна, я хотел сказать, изволили ли вы слышать, вот насчет того-с…
— Насчет чего? — спросила Катенька.
— Насчет того-с, что вот я-с… если б был столько счастлив…
Федор Петрович приостановился, чтоб собраться с духом.
Вдруг послышались чьи-то шаги; зашумело платье, кто-то сошел.
Федор Петрович смутился, взглянул… Саломея Петровна уже в гостиной.
— Ах, сестрица! — вскричала Катенька.
— А ты меня не ожидала? — ответила Саломея, кланяясь Федору Петровичу, который встал с места и расшаркался.
— Ты, Катя, кажется, куда-то собралась?
— Нет, никуда, сестрица!
— К чему ж это ты так разряжена? Что-то такое в тебе странное! Ах, боже мой, накладные локоны!.. Ах, как ты смешна и них!.. Что это маменьке вздумалось позволить тебе нарядиться шутихой?… Вы давно уж у нас?
— Сейчас только-с, — отвечал Федор Петрович.
— Очень приятно! Сделайте одолжение, садитесь!.. Катя, подай, милая, мне скамеечку под ноги!.. Как вам нравится Москва?
— Очень нравится-с… Нельзя не понравиться-с, такой город…
— Не удивляюсь, здесь очень приятно можно проводить время, особенно у кого есть состояние. Вы, я думаю, уже осмотрели все редкости Москвы?
— Признаюсь, времени не было-с… все ездил по делам-с… переезжал с квартиры на квартиру-с…
— Ах, пожалуйста, осмотрите, здесь столько любопытного, столько интересного!
— Непременно-с! при первом же случае…
— Непременно осмотрите, это стоит вашего внимания. Вы здесь на время или проездом?
— Нет-с, я хочу выйти в отставку-с… хочу пристроиться… так чтобы уж… основаться, то есть, здесь…
— Ах, как умно вы делаете; ну, что служба! я думаю, вам надоела?
— Да-с, немножко, нельзя сказать, чтоб… уж, конечно, служба всё не то-с…
— О, я верю вам; прослуживши, надо испытать и удовольствия жизни, посвятить себя семейству, не правда ли? — спросила с нежной улыбкой Саломея.
— Совершенно так-с, — отвечал Федор Петрович, подтянув галстух повыше.
— О, я с вами согласна. Куда ты, Катя?
— Я сейчас приду, сестрица.
— Вас, я думаю, не заняла сестра, промолчала все время.
— Ах, нет-с, они изволили говорить со мной.
— Говорила? вот чудо! от нее слова не добьешься! Почти двадцать лет, а по сию пору смотрит ребенком, не правда ли?
— Да-с, они очень молоды.
— Но в эти годы стыдно уже быть ребенком. И вам не жалко будет расстаться с мундиром?
— Что ж делать-с, конечно, привычка — вторая натура, да что ж делать-с!
— Именно. Я откровенность очень люблю. Вы не поверите, как мало откровенных мужчин!
— Неужели-с?
— Уверяю вас, а потому разговор с ними так связан, так скучен. Мне кажется, военные люди всегда прямее, откровеннее и бесцеремоннее статских.
— Это точно так-с, истинная правда! — сказал Федор Петрович и невольно приосанился.
— Очень рада, что сошлась с вами в мнении; я ужасно как не люблю церемоний, люблю говорить и действовать прямо… Я думаю, и вы также?
— Вы угадали-с.
— Вы угадали-с.
— Кажется, маменька идет… Очень жаль, что наш откровенный разговор прерывается.
— Ах, Саломэ, ты уж воротилась? каким это образом?… Очень приятно, что вы пожаловали к нам, — сказала Софья Васильевна, обращаясь к Федору Петровичу с принужденной улыбкой, между тем как досада, что Саломея воротилась очень некстати домой, ясно выражалась у нее на лице.
— А где же папа?
— Его нет дома, мой друг. Что ж ты не поехала на вечер к княгине?
— Ах, скука какая эти вечера, maman; я приятнее проведу время дома. Вот, может быть, мы сядем в вист: я буду играть за батюшку, — сказала Саломея, обращаясь к Федору Петровичу.
— Очень приятно-с, — отвечал Федор Петрович, — с великим удовольствием-с, если угодно, я всегда готов-с.
Хоть это распоряжение Саломеи было очень неприятно Софье Васильевне, но нечего было делать, гость изъявил свое согласие играть. «Впрочем, — думала она, — лучше заняться игрой, нежели разговором».
Стол поставлен; сели; играют; но Софья Васильевна не замечает, что делает Саломея. Взгляды ее на Федора Петровича не просты. Федор Петрович сроду не чувствовал такого влияния глаз. Эти глаза вызывают его на вист. Он бы, наверное, проиграл, но Саломея Петровна с намерением втрое проигрывает. Наконец, игра кончена — считаются. Саломее следует платить.
— Заплатите за меня, maman, — говорит она матери по-французски.
Софья Васильевна идет за деньгами.
— Позвольте за вами оставить до другого разу, — говорит учтивый Федор Петрович.
— Ах, боже мой, да удастся ли мне с вами играть? — отвечала Саломея грустно.
— Почему же-с?
— Когда вы у нас будете?
— Как прикажете-с.
— Завтра будете? Завтра батюшки опять не будет дома, и и буду играть вместо его.
— С особенным удовольствием.
Саломея Петровна знала, что на завтра взят уже билет в концерт и никого не будет дома.
Поутру Василиса Савишна явилась к Федору Петровичу, чтоб узнать, чем решилось дело; но Федора Петровича не было уже дома, он отправился на почту, справиться, нет ли известий из полка. Потом, исполняя данное слово Саломее Петровне, отправился осмотреть московские редкости.
— Где тут московские редкости? — спросил он извозчика, — ступай туда!
— Редкостные вещи? Какие же, ваши благородие?
— А почему я знаю, я их еще не видал.
— Стало быть, пушка большая да колокол?
— Что ж тут удивительного в пушке? пушки я видал и осадные.
— А такую видали — с дом?
— С дом? Эво!
— И Ивана Великого не видали, ваше благородие? — Кто такой Иван Великий?
— А колокольня-то в Кремле.
— Да отчего ж она Иван?
— Как отчего? оттого что диковинка. На ней, чай, два ста колоколов. Как во все ударить, так по всей земле слышно; да указом запрещено. Как были здесь французы, да и ударили было во все, чтоб, видишь, дать знать в свою землю, что им плохо приходится, ан все стены так и посыпались, словно песчаные, и Палевона-то задавили было. А про большой колокол и говорить нечего. Как вылили его, повесили да легонько раскачали язык, как заревел: земля так и заходила. Все перепугались, и не приведи господи как! Да три лета гудел, пока совсем утих.
Нельзя было Федору Петровичу не поверить этим рассказам, когда он увидел Ивана Великого, большой колокол и царь-пушку. С двенадцати часов до вечера смотрел на них Федор Петрович и дивился. В дополнение рассказов своих извозчик прибавил, что и часовой подле пушки стоит для того, чтоб из нее никто не стрелял.
Между тем как Федор Петрович рассматривал редкости Москвы, Василиса Савишна снова приехала к нему в обеденное время, — Федора Петровича нет как нет. Долго ждала она его с беспокойством, но не вытерпела: любопытство, как и что происходило, повлекло ее к Софье Васильевне. Софья Васильевна рассказала ей, как Саломея помешала переговору с Федором Петровичем, и велела просить его на следующий день на вечер.
— Сегодни мы в опере. Медлить нечего, я вижу, что он вне себя от Кати, и сама вложу ему в уста, что говорить; потому что он неловок и долго не соберется с духом высказать свое предложение.
— И лучше, — сказала Василиса Савишна, — он — простая душа, с ним нечего церемониться.
От Софьи Петровны Василиса Савишна заехала кой-куда, также по важным делишкам; а часу в восьмом вечера думала наверно застать Федора Петровича дома. Но Федор Петрович скакал уже на званый вечер.
Саломея Петровна, сказавшись не так здоровой и отправив родителей и сестру в театр, отдала приказ по передней, что если кто-нибудь приедет, не отказывать.
Федор Петрович не долго заставил себя ждать. По обычаю, в передней возгласили: «Пожалуйте!» Когда он вошел, Саломея Петровна громогласно пела какой-то чувствительный романс.
— Ах, это вы? — сказала она, оставляя рояль. — Papa и maman скоро возвратятся, покорно прошу! Как вы провели время со вчерашнего дня?
— Очень приятно-с, смотрел редкости московские.
— И, вероятно, нашли много достопримечательного.
— Удивительные вещи: пушка особенно!
— Ах, вам понравилась большая пушка! — сказала Саломея улыбаясь, — да ведь она не годится ни на какое употребление.
— Как-с, ведь из нее, говорят, стреляют.
— Нет! где ж столько взять пороху.
— Пороху-с? что ж такое: почему же… порох — ничего-с.
— Впрочем, не знаю, вам это лучше известно… Были вы в театре?
— Нет-с, не был, все как-то еще не пришлось быть.
— О, так вам еще многое предстоит осмотреть в Москве: театр, благородное собрание… Здесь часто бывают концерты, маскарады; время проходит очень приятно; вы увидите, какой рай Москва, и не расстанетесь с ее удовольствиями. Летом на дачу, беганье, игры… Ах, какая у нас деревня! и невдалеке от Москвы…
Саломея Петровна насчитала столько удовольствий, предстоящих Федору Петровичу, что у него проявилась жажда скорее ими воспользоваться; она выспросила у него все его вкусы, все, что ему нравится, и привела его в совершенный восторг восклицаниями: ах, это и мой вкус! ах, и я ужасно как это люблю! ах, я совершенно согласна с вами!
— У вас живы еще родители?
— Нет-с, волею божиею скончались.
— Так вы совершенно располагаете собою? Вероятно, у вас много родных?
— Ни одного человека-с.
— Ах, боже мой, как вам должно быть скучно! — произнесла Саломея Петровна, изменив вдруг мажор голоса на минор, — не иметь никого, кто бы привязывал вас к жизни! Что может заменить сладость семейной жизни: в ней только и живут удовольствия. Верно, этот недостаток очень чувствителен для вас?
— Очень-с, очень-с! — сказал Федор Петрович, проникнутый до глубины сердца этим недостатком, которого он до сих пор и не чувствовал.
— Ах, я понимаю, как это должно быть для вас горько; своя семья — это такое счастие!.. Взаимная любовь! О, я не удивляюсь теперь, что вы еще не пользовались удовольствиями Москвы. Вы, верно, и посреди людей чувствуете свое одиночество, не правда ли?
— Совершенно так-с! — произнес растроганный Федор Петрович. Никто еще в жизни не говорил с ним так сладко и с таким участием. — Я несчастный человек-с! — прибавил он.
— Отчего ж вы несчастливы? Вы располагаете сами собою; жуть ваша судьба вполне от вас зависит. Девушка — совсем другое: девушка не может собою располагать.
— Отчего же, Саломея Петровна?
— Очень натурально; например, вы, как свободный человек, можете составить свое счастие по желанию, можете жениться на той, которую изберет ваше сердце; а не на той, которую стали бы вам навязывать на шею, — не правда ли?
— Совершенно так! могу сказать! Нет, уж мне не навяжут-с! — В мыслях Федора Петровича родилось подозрение, что ему хотят навязать Катеньку. — Нет-с, если уж жениться, так по выбору-с, — прибавил он.
— О, без сомнения, благородный человек так и думает. Представьте себе несчастие: навяжут какую-нибудь бессловесную дурочку, у которой нет ни сердца, ни души… Целый век прожить с таким существом! это ужасно!
Федору Петровичу опять представилась Катенька, стыдливая, скромная и молчаливая Катенька.
Он задумался, откашлянулся, проговорил:
— Совершенно так-с! — и опять замолчал.
Саломея Петровна поняла эту беспокойную задумчивость и в душе радовалась успеху своего замысла.
— Вы задумались; как бы я желала знать, о чем? — сказала она очень нежным голосом, но с улыбкою, которую понял по-своему Федор Петрович.
— Я-с… — начал Федор Петрович, но не мог продолжать, вынул из шляпы платок и отер лицо.
— Я люблю откровенность, — сказала простодушным голосом Саломея.
— Позвольте узнать, Саломея Петровна, правда ли, что вы никогда не выйдете замуж?
— Это кто вам сказал? — спросила с удивлением Саломея.
— Сказали-с…