Лоулесс вернулся к сундуку и тоже нарядился монахом. Дик с удивлением заметил, что под своей рясой Лоулесс спрятал связку черных стрел.
— Зачем они тебе? — спросил Дик. — Для чего тебе стрелы, если ты не берешь лука?
— Немало придется разбить голов и поломать спин, прежде чем мы выйдем оттуда, куда идем, — весело ответил Лоулесс. — И если что случится, я хотел бы, чтобы наше братство поддержало свою честь. Черная стрела, мастер Дик, печать нашего аббатства. Она указывает, кем прислан счет.
— У меня с собой важные бумаги, — сказал Дик. — Если их найдут, они погубят и меня и тех, кто дал их мне. Где их спрятать, Уилл?
— Э, — ответил Лоулесс, — я пойду в лес и просвищу три куплета из песни, а вы тем временем закопайте их, где хотите, и разровняйте над ними песок.
— Ни за что! — вскричал Ричард. — Я доверяю тебе, приятель. Я был бы низким человеком, если бы не доверял тебе!
— Брат, ты дитя, — ответил старый бродяга, останавливаясь на пороге логовища и оборачиваясь к Дику. — Я добрый старый христианин, не предатель и не жалею своей крови ради друга. Но, безумное дитя, я вор по ремеслу, по рождению и по привычкам. Если бы моя бутылка была пуста и у меня пересохло бы во рту, я ограбил бы вас, дорогое дитя, и это так же верно, как то, что я люблю вас, уважаю вас и восхищаюсь вами! Можно ли сказать яснее? Нет!
И, прищелкнув своими крупными пальцами, он пошел прочь и исчез в кустарнике.
Дику было некогда ломать голову над противоречивой натурой своего товарища. Как только он остался один, он поспешно вытащил свои бумаги, перечел их и закопал. Только одну он захватил с собой, потому что она никак не могла повредить его друзьям, а при случае послужила бы уликой против сэра Дэниэла. Это было собственноручное письмо тэнстоллского рыцаря к лорду Уэнслидэлу, посланное наутро после поражения при Райзингэме и найденное Диком на теле убитого гонца.
Дик затоптал тлеющие угли, вышел из логовища и присоединился к старому бродяге. Тот ждал его под оголенными дубами, слегка уже припорошенный снегом. Они взглянули друг на друга и расхохотались, — маскарад удался на славу.
— Жаль, что сейчас не лето, — проворчал Лоулесс. — А то я заглянул бы в лужу и увидел бы себя в ней, как в зеркале. Многие воины сэра Дэниэла знают меня в лицо. Если нас разоблачат, еще неизвестно, что сделают с вами, а уж я не успею и «Отче наш» прочитать, как буду мотаться на веревке.
Итак, они отправились в Шорби; дорога тянулась то лесом, то полем. По сторонам стояли домики бедняков и маленькие фермы.
Увидев один из таких домиков, Лоулесс внезапно остановился.
— Брат Мартин, — сказал он совершенно измененным, елейным, монашеским голосом. — Давайте зайдем и попросим милостыню у этих бедных грешников. Pax vobiscum! [6]. Э, — прибавил он своим обычным голосом, — вот этого-то я и боялся: я уже разучился гнусавить помонашески. Разрешите мне, добрый мастер Шелтон, немного поупражняться здесь, перед тем как рискнуть своей жирной шеей в доме сэра Дэниэла. Видите, как полезно быть мастером на все руки! Не будь я моряком, вы непременно пошли бы ко дну на «Доброй Надежде»; не будь я вором, я не мог бы раскрасить вам лицо; и если бы я не походил в монахах и не привык драть глотку в церковном хоре да объедаться монастырскими харчами, эта ряса не сидела бы на мне так ловко, и первая встречная собака облаяла бы нас, как притворщиков.
Он подошел вплотную к дому, поднялся на носки и заглянул в окно.
— Ну, — сказал он, — превосходно! Здесь мы как следует испытаем наш маскарад и в придачу сыграем веселую шутку с братом Кэппером.
С этими словами он открыл дверь и вошел в дом.
Три разбойника из «Черной стрелы» сидели за столом и с жадностью ели. Кинжалы, воткнутые рядом с ними в стол, и мрачные, угрожающие взгляды, которые они бросали на обитателей дома, говорили о том, что разбойники пируют на положении захватчиков, а не званых гостей. Они с негодованием поглядели на двух монахов, которые с подобающим их сану смирением вошли в кухню. Один из них — сам Джон Кэппер, который, по-видимому, был здесь вожаком, — грубо велел им немедленно убираться.
— Нищие нам не нужны! — крикнул он.
Однако другой оказался мягче, хотя тоже, конечно, не узнал ни Дика, ни Лоулесса.
— Не гони их! — сказал он. — Мы люди сильные и берем сами, что нам надо; а они слабы и просят; но в конце концов они спасутся, а мы погибнем… Не обращайте на него внимания, отец. Подходите, выпейте из моей чарки и благословите меня.
— Вы люди легкомысленные, нечестивые и плотские, — заговорил монах. — Святые не позволяют мне пить с вами. Но из сострадания, которое я питаю к грешникам, я подарю вам одну священную вещь, и ради спасения вашей души я приказываю вам целовать и беречь ее.
Лоулесс грохотал и гремел, как подобает проповедующему монаху. Но при этих словах он вытащил из-под рясы черную стрелу, швырнул ее на стол перед тремя изумленными бродягами, повернулся, схватил Дика за руку, выскочил с ним из комнаты и, прежде чем те успели вымолвить хоть слово или пошевелить пальцем, исчез за пеленой падающего снега.
— Итак, — сказал он, — мы испытали наш грим, мастер Шелтон. Теперь я готов рискнуть собственной тушей где угодно.
— Отлично! — ответил Ричард" — Мне не терпится действовать. Идем в Шорби!
ГЛАВА ВТОРАЯ «В ДОМЕ ВРАГОВ МОИХ»
У сэра Дэниэла был в Шорби высокий, удобный, оштукатуренный дом с резьбой на дубовых рамах и с покатой соломенной крышей. За домом находился фруктовый сад со множеством аллей и заросших зеленью беседок; сад этот тянулся до колокольни монастырской церкви.
В случае надобности дом мог вместить свиту и более важного лица, чем сэр Дэниэл; но и сейчас в нем было очень шумно. На дворе раздавался звон оружия и стук подков; кухня гудела, как улей; в зале резвились шуты, пели менестрели, играли музыканты. Сэр Дэниэл расточительностью, веселостью и любезностью соперничал с лордом Шорби и затмевал лорда Райзингэма.
Гостей принимали радушно. А менестрелей, шутов, игроков в шахматы, продавцов реликвий, снадобий, духов и талисманов, вместе со всевозможными священниками, монахами, странниками, усаживали за стол для слуг и укладывали спать на просторных чердаках или на голых досках в длинной столовой.
На следующий день после крушения «Доброй Надежды» кладовые, кухни, конюшни и даже сараи, окружавшие двор с двух сторон, были набиты праздным людом. Тут находились и слуги сэра Дэниэла в сине-красных ливреях и разные проходимцы, привлеченные в город алчностью, которых рыцарь принимал отчасти из политических соображений, отчасти просто потому, что принимать подобных людей в те времена было в обычае.
Все мы были загнаны под крышу снегом, который падал не переставая, морозом и приближением ночи. Вина, эля и денег было сколько угодно. Одни, растянувшись на соломе в амбаре, играли в карты, другие еще с обеда были пьяны. Нам, пожалуй, показалось бы, что город только что подвергся разгрому; но в те времена во всех богатых и благородных домах на праздниках происходило то же самое.
Два монаха — старый и молодой — пришли поздно и теперь грелись у огня в углу сарая. Пестрая толпа окружала их — фокусники, скоморохи, солдаты. Вскоре старший из монахов вступил с ними в оживленный разговор, в котором было столько шуток и народного остроумия, что толпа вокруг быстро увеличилась.
Младший его спутник, в котором читатель уже узнал Дика Шелтона, сел сзади всех и постепенно отодвигался все дальше. Он слушал внимательно, но не открывал рта; по угрюмому выражению его лица видно было, что его мало занимали шутки товарища.
Наконец его взор, постоянно блуждавший по сторонам и следивший за всеми дверьми, упал на маленькую процессию, вошедшую в главные ворота и наискось пересекавшую двор. Две дамы, закутанные в густые меха, шли в сопровождении двух служанок и четырех сильных воинов. Через мгновение они вошли в дом и исчезли. Дик, проскользнув сквозь толпу гуляк, бросился вслед за ними.
«Та, которая выше ростом, леди Брэкли, — подумал он, — а где леди Брэкли, там и Джоанна».
У дверей четыре воина остановились; дамы поднимались по лестнице из полированного дуба, охраняемые только двумя служанками. Дик пошел за ними по пятам. Смеркалось, и в доме было уже почти совсем темно. На площадках лестницы сверкали факелы в железных оправах; у каждой двери длинного коридора, обитого гобеленами, горела лампа. И, если дверь была открыта. Дик видел стены, увешанные гобеленами, и пол, устланный тростником, поблескивающим при свете пылающих дров.
Так прошли они два этажа, и на каждой площадке дама, что была поменьше ростом и помоложе, оборачивалась и зорко вглядывалась в монаха. А он шел, опустив глаза, со скромностью, подобающей его званию; он только однажды взглянул на нее и не знал, что привлек к себе ее внимание. Наконец на третьем этаже дамы расстались, — младшая отправилась наверх одна, а старшая, в сопровождении служанок, пошла по коридору направо.
Дик быстро достиг площадки третьего этажа и стал из-за угла смотреть, куда дальше направятся эти трое. Не оборачиваясь и не оглядываясь, они шли по коридору. «Все хорошо, — подумал Дик. — Только бы узнать, где комната леди Брэкли, и тогда я без труда разыщу госпожу Хэтч».
Чья-то рука легла ему на плечо. Он подпрыгнул, слегка вскрикнул и обернулся, чтобы схватиться с врагом.
Он был несколько смущен, когда обнаружил, что самым бесцеремонным образом обхватил руками маленькую юную леди в мехах. Испуганная и возмущенная, она трепетала всем своим тоненьким тельцем в его руках.
— Сударыня, — сказал Дик, опуская руки, — умоляю вас простить меня. Но позади у меня нет глаз, и, клянусь небом, я не знал, что вы девушка.
Девушка продолжала смотреть на него, но понемногу ужас у нее на лице сменился удивлением, а удивление — недоверчивостью. Дик, читавший у нее на лице все эти чувства, стал тревожиться за свою безопасность здесь, во враждебном ему доме.
— Прекрасная девушка, — сказал он с притворной непринужденностью, — позвольте мне поцеловать вашу руку в знак того, что вы забудете мою грубость, и я уйду.
— Вы какой-то странный монах, сударь, — смело и проницательно глядя ему в лицо, ответила — девушка. — Теперь, когда первое мое удивление отчасти прошло, я вижу по каждому вашему слову, что вы вовсе не монах. Зачем вы здесь? Зачем вы так кощунственно перерядились в священную рясу? С миром вы пришли или с войной? И почему вы, словно вор, следите за леди Брэкли?
— Сударыня, — сказал Дик, — в одном я прошу вас мне поверить: я не вор. И если даже я пришел сюда не с миром, — что до некоторой степени верно, — я не воюю с прекрасными девушками, а потому умоляю вас последовать моему примеру и отпустить меня. Ибо, прекрасная госпожа, если вам вздумается поднять голос и поведать о том, что вам сделалось известно, — бедный джентльмен, стоящий перед вами, конченый человек. Я не хочу думать, что вы будете такой жестокой, — продолжал Дик и, нежно держа руку девушки обеими руками, взглянул ей в лицо с учтивым восхищением.
— Так вы шпион из партии Йорка? — спросила девушка.
— Сударыня, — ответил он, — я действительно йоркист и в некотором роде шпион. Но причина, которая привела меня в этот дом и которая, безусловно, возбудит сострадание и любопытство в вашем добром сердце, не имеет отношения ни к Йорку, ни к Ланкастеру. Я целиком отдаю свою жизнь в ваше распоряжение. Я влюбленный, и мое имя…
Но тут юная леди внезапно зажала своей рукой рот Дику, поспешно посмотрела вверх и вниз, на запад и на восток и, увидев, что вблизи нет ни души, с силой потащила молодого человека вверх по лестнице.
— Шш! — сказала она. — Идемте! Разговаривать будем потом!
Растерявшись от неожиданности, Дик позволил втащить себя по лестнице. Они быстро пробежали по коридору, и внезапно его втолкнули в комнату, освещенную, как и остальные, пылающим камином.
— А теперь, — сказала молодая леди, усадив его на стул, — сидите здесь и ожидайте моей высочайшей воли. Ваша жизнь и ваша смерть в моих руках, и я не колеблясь воспользуюсь своей властью. Берегитесь, вы чуть не вывихнули мне руку! Он говорит, будто не знал, что я девушка! Если бы он знал, что я девушка, он, верно, взялся бы за ремень!
С этими словами она выскользнула из комнаты, оставив Дика с открытым от изумления ртом; ему казалось, что он спит и что ему снится сон.
— "Взялся бы за ремень!" — повторял он. — «Взялся бы за ремень!»
И воспоминание о том вечере в лесу возникло в его сознании, и он снова увидел трепетавшего Мэтчема, его молящие глаза.
Но он тут же вспомнил об опасностях, которые грозили ему в настоящем. Ему показалось, что в соседней комнате кто-то движется; потом где-то очень близко раздался вздох; послышался шорох платья и легкий шум шагов. Он стоял, — насторожившись, и увидел, как колыхнулись гобелены, затем где-то скрипнула дверь, гобелены раздвинулись, и с лампой в руке в комнату вошла Джоанна Сэдли.
Она была одета в роскошные ткани глубоких, мягких тонов, как и подобало одеваться дамам в зимнее снежное время. Волосы у нее были зачесаны вверх и лежали на голове, словно корона. Казавшаяся такой маленькой и неловкой в одежде Мэтчема, она была теперь стройна, как молодая ива, и не шла, а словно плыла по полу.
Не вздрогнув, не затрепетав, она подняла лампу и взглянула на молодого монаха.
— Что вы здесь делаете, добрый брат? — спросила она. — Вы, без сомнения, не туда попали. Кого вам нужно?
И она поставила лампу на подставку.
— Джоанна… — сказал он, и голос изменил ему. — Джоанна, — снова начал он, — ты говорила, что любишь меня. И я, безумец, поверил этому!
— Дик! — воскликнула она. — Дик!
И, к удивлению Дика, прекрасная; высокая молодая леди шагнула вперед, обвила его шею руками и осыпала его поцелуями.
— О безумец! — воскликнула она. — О дорогой Дик! О, если бы ты мог видеть себя! Ах, что я наделала, Дик, — прибавила она, отстраняясь: — я стерла с тебя краску! Но это можно поправить. Но вот чего, боюсь я, нельзя избежать, нельзя поправить: моего замужества с лордом Шорби.
— Это уже решено? — спросил молодой человек.
— Завтра утром в монастырской церкви. Дик, — ответила она, — будет покончено и с Джоном Мэтчемом и с Джоанной Сэдли. Если бы можно было помочь слезами, я выплакала бы себе глаза. Я молилась, не переставая, но небо глухо к моим мольбам. Добрый Дик, дорогой Дик, так как ты не можешь меня вывести из этого дома до утра, мы должны поцеловаться и сказать друг другу: прощай!
— Ну нет, — сказал Дик. — Только не я; я никогда не скажу этого слова. Положение наше кажется безнадежным, но пока есть жизнь, Джоанна, есть и надежда. Я хочу надеяться. О, клянусь небом и победой! Когда ты была для меня только именем, разве я не пошел за тобой, разве я не поднял добрых людей, разве я не поставил свою жизнь на карту? А теперь, когда я увидел тебя такой, какая ты есть, — прекраснейшей, благороднейшей девушкой в Англии, — ты думаешь, я поверну назад? Если бы здесь было глубокое море, я прошел бы по волнам. Если бы дорога кишела львами, я разбросал бы их, как мышей!
— Не слишком ли много шума из-за голубого шелкового платья! — насмешливо произнесла девушка.
— Нет, Джоанна, — возразил Дик, — не из-за одного платья. Ведь тебя я уже видел ряженой. А теперь я сам ряженый. Скажи откровенно, я не смешон? Неправда ли, дурацкий наряд?
— Ах, Дик, что правда, то правда, — улыбаясь ответила она.
— Вот видишь, — торжествующе сказал он. — Так в лесу было с тобой, бедный Мэтчем. По правде сказать, у тебя был смешной вид! Зато теперь ты красавица!
Так беседовали они, не замечая времени, держа друг друга за руки, обмениваясь улыбками и влюбленными взглядами; так могли бы они провести всю ночь. Но внезапно "послышался шорох, и они увидели маленькую леди. Она приложила палец к губам.
— О боже, — воскликнула она, — как вы шумите! Не можете ли вы быть посдержаннее? А теперь, Джоанна, моя прекрасная лесная девушка, как ты вознаградишь свою подругу за то, что она привела твоего милого?
Вместо ответа Джоанна подбежала к ней и пылко ее обняла.
— А вы, сэр, — продолжала юная леди, — как вы меня поблагодарите?
— Сударыня, — сказал Дик, — я охотно заплатил бы вам той же монетой.
— Ну, подходите, — сказала леди, — вам это разрешается.
Но Дик, покраснев, как пион, поцеловал ей только руку.
— Чем вам не нравится мое лицо, красавец? — спросила она, приседая до самого пола.
Когда Дик, наконец, осторожно обнял ее, она прибавила:
— Джоанна, в твоем присутствии твой милый очень робок. Уверяю тебя, он был гораздо проворнее при нашей первой встрече. Знаешь, подружка, я вся в синяках. Можешь мне больше никогда не верить, если это не так!
А теперь, — продолжала она, — наговорились ли вы?
Ибо я скоро должна удалить паладина.
Но оба влюбленных заявили, что они еще ничего не сказали друг другу, что ночь только началась и что так рано они не хотят расставаться.
— А ужин? — спросила юная леди. — Разве мы не должны спуститься к ужину?
— О да, конечно! — вскричала Джоанна. — Я забыла!
— Тогда спрячьте меня, — сказал Дик. — Поставьте за занавеску, заприте в ящик, суньте куда хотите, лишь бы мне можно было вас здесь дождаться. Помните, прекрасная леди, — прибавил он, — что мы в отчаянном положении и, быть может, с сегодняшней ночи до самой смерти никогда не увидим друг друга.
Юная леди смягчилась. И когда, несколько позже, колокол принялся сзывать к столу домочадцев сэра Дэниэла, Дика спрятали у стены, за ковром; он дышал через щель между коврами, в которую он также мог обозревать всю комнату.
Но недолго пробыл он в этом положении.
Здесь, на верхнем этаже, царила тишина, лишь изредка нарушаемая шипением огня да потрескиванием сырых дров в камине; но сейчас до напряженного слуха Дика долетел звук осторожно крадущихся шагов. Затем дверь открылась, и черномазый карлик, в одежде цветов лорда Шорби, просунул в комнату сперва голову, а потом свое искривленное тело. Он открыл рот, казалось, для того, чтобы лучше слышать, глаза его, очень блестящие, быстро и беспокойно бегали по сторонам. Он обошел всю комнату, постукивая по коврам, закрывавшим стены. Однако Дик каким-то чудом избегнул его внимания. Потом карлик заглянул под мебель и осмотрел лампу; и, наконец, видимо, глубоко разочарованный, собирался уже выйти так же тихо, как и вошел; но вдруг, опустившись на колени, поднял что-то с полу, рассмотрел и радостно спрятал в сумку на поясе.