Желание и дальше лежать на полке начисто пропало. Проворно побросав домашние вещи в дипломат, я скоренько переоделся и, спустившись вниз, тронулся к тамбуру. У вынырнувшей навстречу пухлотелой проводницы машинально спросил:
— Маловодье уже проехали?
Она глянула на меня темными недоспавшими глазами, устало пробурчала:
— И когда вона успел получается! Только плацкарт, а такой молодой!
Самое нелепое, что смысл ее абракадабры до меня все же дошел. Вероятно, я показался ей выпившим, и фраза моя представлялась ей столь же непонятной, как представлялось мне все слышимое вокруг.
Плечи мои виновато дернулись, я покаянно улыбнулся. Бултыхнув массивной связкой ключей, проводница прощающе погрозила мне пальцем.
— Вот напьешь молодость в окна — ох, наверное!
Да уж, наверное! Тут она была права…
Прошмыгнув мимо проводницы, я укрылся за тамбурной дверью. Энергично подергал себя за уши, ущипнул за нос и даже бацнул коленом по обшитой жестью переборке. Бесполезно. Все продолжалось по-прежнему. Бортовая и килевая качка, стук колес под ногами, едкий дымок из консервной, прикрученной к дверце банки. Перистальтика длинной железной кишки, именуемой поездом, работала в привычном ритме. Вагоны чуть отставали и вновь нагоняли друг дружку, толчками побуждая состав бежать быстрее. Привычный неуют замкнутого пространства обжимал подобием гидрокостюма. Низко, узко и тесно. Пыльный плафон у правого виска чуть помаргивал, желая ободрить, прогорклый запах нечистого угля щекотал ноздри и навевал далекие воспоминания.
Помешкав, я осторожно отворил наружную дверь. В тамбур ворвался ветер — в меру прохладный и в меру прогретый летним солнцем. Само собой, было вдосталь и пыли, но это все-таки лучше, чем уголь с табаком.
Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я захлопнул дверь. А спустя секунду, в тамбур вошли двое. Грузный высокий мужчина в сером плаще и довольно симпатичная девушка-Асоль. Взглянув на меня, мужчина неловко приобнял девушку, и мне тут же подумалось, что рядом они совершенно не смотрятся. Рябоватая физиономия пожившего на свете дрессировщика слонов и личико юной златовласки — солнечно яркое, с загадочно поблескивающим взором. Я отвел взгляд в сторону и вновь вернулся к серому плащу. Ну да, серый — и что с того? Точно такой же был у того коренастого типа в Литературном квартале. Князь — так он, кажется, себя назвал. Впрочем, мало ли на свете серых плащей!
И все же парочка смотрелась странно. По возрасту — отец с дочерью, по поведению — любовники. Я мимолетно поглядел в лицо златовласки и ощутил грусть. Девочка-Асоль с задумчивыми глазами мне определенно могла бы понравиться. При определенных обстоятельствах и в надлежащем настроении. А вот мужчина вряд ли. Что-то такое у него таилось во взоре — чужое и холодное. И ботинки у него были жутковатого размера — никак не менее сорок шестого. Словно выглядывали из-под штанин две темные акульи морды — тупые и безжалостно крепкие.
Мне снова стало не по себе. Настолько не по себе, что даже ладони вспотели.
Мужчина, крякнув, оправил на себе плащ, небрежно сунул руки в бездонные карманы. Чувствуя, что он снова смотрит на меня, я медленно поднял голову. Так и есть. В глубине зрачков не просто холодок, — нечто более скверное.
— Пан Климов?
Кусочек старого осклизлого сала проскользнул от желудка к горлу, и мне стоило большого труда справиться с тошнотворной слабостью.
— Скорее уж Климов-сан, — вяло пошутил я и тут же напрягся. Фраза опять могла прозвучать как-то не так. Но пугаться следовало другого. Мужчина резко выдернул руки из карманов, и в каждой из них оказалось по матово отсвечивающему пистолету.
— Ни с места тут!
— В чем, собственно…
Я не договорил. Дверное стекло справа от мужчины брызнуло осколками. Серый плащ на литых плечах мужчины разорвало в матерчатые клочья. Дымное, нитяное, красное — все смешалось в единую месиво. Стреляли из тамбура соседнего вагона — и стреляли, надо сказать, довольно часто. Мужчину швырнуло к стене, прямо на девочку-Асоль, которая, пискнув, упала на колени. Но, даже будучи раненым, «дрессировщик слонов» не терял времени даром. Рыча от боли, пожилой дружок юной леди развернулся лицом к переходу и открыл бешеный огонь с двух рук прямо сквозь дверь. Кажется, кто-то и когда-то назвал это стрельбой по-македонски. Хотя во времена великого Александра стрельбой из пистолетов не увлекались, — бились больше на мечах да копьях. Но хуже всего было то, что с пола успела подняться симпатичная златовласка. В ухоженных пальчиках также поблескивал пистолетик, но эта красавица смотрела вовсе не в сторону соседнего тамбура. Своими расчудесными глазками она сурово взирала на меня.
Не надо было быть гением, чтобы понять, что произойдет в следующее мгновение. Кошмарные сны нередко обрываются пробуждением, — в жизни обычно требуется нечто более действенное. В том, что это жизнь, я еще отчасти сомневался и, тем не менее, рванув на себя шероховатую дверную рукоять, не группируясь и вообще мало что соображая, выпрыгнул вон из вагона.
Может, это был посвист ветра, а может, над головой действительно пролетела пуля, но в следующее мгновение ноги мои пришли в неласковое соприкосновение с землей, и мир закувыркался перед глазами, награждая свирепыми оплеухами, намолачивая по ребрам каучуковыми кулаками. Поезд гнал со скоростью никак не меньше пятидесяти километров в час, а каскадером я отнюдь не был. Прыгал, правда, с электричек в подростковом возрасте, но разве это тренаж? Поэтому мне просто повезло. Здесь не оказалось ни булыжника, ни сложенных штабелями бетонных шпал, — я угодил в густую траву и кубарем скатился по крутому откосу, не встретив по пути ни столбов, ни светофоров.
Заработав около дюжины синяков и рассадив в кровь правую ладонь, я усмирил, в конце концов, инерцию движения и сочно припечатался лопатками к нагретой солнцем земле. Самое забавное, что дипломат свой я так и не выпустил из рук, а кисть у человека оторвать не столь уж просто.
Как бы то ни было, я лежал живой и относительно невредимый, меланхолично разглядывая плывущие надо мной багровые облака. Трава вокруг тоже была багровой, и провода, и верхушки деревьев. Стая алых птиц, корректируя курс, вычертила в лиловом небе загадочный зигзаг. Пожалуй, и мне следовало поразмыслить насчет собственного курса. Самым серьезным образом…
Кое-как поднявшись, я осторожно огладил себя, ощупал колени и ребра. Кости и впрямь были целы, ссадины с гематомами — не в счет. Добрый подорожник нашелся и здесь, а потому я тотчас приложил к саднящий ладони пару свежих листьев. Обтерев лицо платком, заковылял в лес, который, разумеется, неведомая кисть также перекрасила в розовое. Иных цветов после подобной встряски не видят. По крайней мере, первые несколько минут. И главным тому подтверждением стало сильное головокружение, настигшее меня возле самой опушки. Придерживаясь за ствол березы, я присел на траву, затылком приткнулся к шероховатой коре. Веки мои сами собой смежились, и на смену головокружению пришла одуряющая слабость. Нервная система защищалась, как могла, и неожиданно для себя я впал в дрему.
Глава 5 Молот опускается…
Хотел бы я знать, что положено делать в положении вроде моего? Или они вообще не предусмотрены — подобные положения? Обидно, если так. Полагаю, было бы крайне полезно, если бы господа издатели все-таки приняли на рассмотрение мой скромный труд. Пожалуй, после определенной доработки получилось бы нечто вроде пособия для тех, кто сходит с ума. Как знать, возможно, подобная книжица имела бы все шансы стать всепланетным бестселлером…
Поднявшись с земли, я вновь помассировал виски, энергично растер лицо. Звон в голове пошел на спад, течение мыслей упорядочилось. Во всяком случае, идея насчет книги мне понравилась. Может, и впрямь имеет смысл вернуться к рукописи? Превратить смешливое баловство в серьезный обстоятельный труд? Во всяком случае, писать по свежим следам, да еще основываясь на собственном примере, будет неизмеримо легче…
Оглядевшись, я осторожно погладил ссадину на подбородке, сменил лист подорожника и наскоро перевязал саднящую ладонь бинтом. В принципе можно было использовать и стрептоцид с йодом, благо путешественником я был запасливым. Это специалистов с именем приглашали в столицы и за кордон, — нашего же скромного брата готовы были принимать исключительно в кулацкой глуши — где-нибудь на убыточных фабриках и сельских, одуревших от мошкары коллективах. А потому помимо обязательных причиндалов психотерапевта, вроде картинок Роршаха и индийского целителя Гулиньша, иридодиагностических таблиц и толстенной рукописи с шариковой ручкой, я возил с собой спички и кипятильник, упакованные в полиэтилен таблетки сухого горючего и миниатюрную на все случаи жизни аптечку. Сейчас, кстати, не помешал бы и компас. Шагать-то приходилось по лесу! Ориентироваться же вне городских улиц я был не мастер. В особенности, когда обстоятельства выбрасывали из мчащегося на скорости вагона черт знает где и черт знает как. Впрочем, кое-что я все-таки был состоянии определить…
Оглядевшись, я осторожно погладил ссадину на подбородке, сменил лист подорожника и наскоро перевязал саднящую ладонь бинтом. В принципе можно было использовать и стрептоцид с йодом, благо путешественником я был запасливым. Это специалистов с именем приглашали в столицы и за кордон, — нашего же скромного брата готовы были принимать исключительно в кулацкой глуши — где-нибудь на убыточных фабриках и сельских, одуревших от мошкары коллективах. А потому помимо обязательных причиндалов психотерапевта, вроде картинок Роршаха и индийского целителя Гулиньша, иридодиагностических таблиц и толстенной рукописи с шариковой ручкой, я возил с собой спички и кипятильник, упакованные в полиэтилен таблетки сухого горючего и миниатюрную на все случаи жизни аптечку. Сейчас, кстати, не помешал бы и компас. Шагать-то приходилось по лесу! Ориентироваться же вне городских улиц я был не мастер. В особенности, когда обстоятельства выбрасывали из мчащегося на скорости вагона черт знает где и черт знает как. Впрочем, кое-что я все-таки был состоянии определить…
Челябинск мы проезжали ночью, и до Ярового, судя по всему, не доехали совсем немного — станции две или три. По времени это около сорока минут, а, учитывая черепашью скорость нынешних пассажирских составов, это пять или шесть часов пехом. То есть, если шагать вдоль железной дороги. Но, если добраться, скажем, до шоссе и проголосовать купюрой, это будет гораздо ближе. Час-полтора, и я снова окажусь в окружении глаженых пиджаков и работающих телефонов. До дороги же тут, судя по специфическим шумам, всего-то километр или два. Даже для толстых ножек неспортивной Маши — дистанция не слишком серьезная, а уж для меня и вовсе форменный пустяк! Вынеся такой вердикт, я тут же воспрянул духом и решительно углубился в лес.
Тропка петляла, как молодой зайчонок, и приближающегося путника я услышал прежде, чем разглядел. Гулкий топот коснулся слуха, заставив разом позабыть о синяках и шишках. Дело в том, что топот был слишком гулок и тяжел для человека. Скорее уж это бежал гиппопотам или средних размеров бык…
Порция адреналина вновь заставила меня стать проворным и гибким. Юркнув в еловые заросли, я скорчился возле куста неприметным боровичком — и сделал это очень вовремя. Буквально через три-четыре секунды на тропку выехал всадник. Каурый жеребец играл мускулистыми ногами, явно тяготясь навязанным темпом, но всадник поводья держал крепко и слабины не давал. Выглядел наездник не менее бедово, чем мой недавний матросик из вагона. Во всяком случае, шмотки на нем были вполне кавалерийские: шпоры на кожаных сапогах, папаха на голове плюс витой ус, короткий кавалерийский карабин и узорчатая шашка на боку.
Я прикрыл глаза, пропуская видение мимо.
Вот так, дорогие мои! Поезд скрылся вдали, растворился и уплыл, а бред исчезать, кажется, и не думал. Более того — ни артистов, никого другого в сценических перехлестах теперь уже не обвинишь. Думай, Петруша, напрягай извилины, делай выводы! Решай, как выкарабкиваться из этой ловушки.
Дробный бой копыт стих между деревьев, и, выбравшись на открытое место, я присел на подсохшем пне. Призадуматься было над чем, но, увы, в голову лезло только самое заурядное — вроде того, что надо бы заскочить в милицию, пожаловаться на мужчину в плаще и девочку златовласку. Подробно описать в заявлении, как все обстояло в действительности, дать полный набор особых примет и обязательно упомянуть о том, что был трезв, в сознании и даже не курил. А потом… Потом тот, кому положено, внимательно перечтет заявление дважды и трижды, после чего вызовет для душевной беседы в кабинет с прочной дверью. Ну, а за беседой последует поездка в сумасшедший дом, в лучшем случае — в вытрезвитель. Куда еще, прикажете, везти человечка, не способного связно писать и говорить?
Или все же способного?…
Я нахмурился. В самом деле, фразы — это ведь те же мысли, а мыслю я, кажется, вполне логично. Могу, например, рассказать собственную автобиографию, вспомнить от начала и до конца таблицу умножения, даже правило Лопиталя сумею расписать, как положено. Если надо, могу и события расчленить. Очень даже осознанно. Скажем, языковую тарабарщину отнести к очевидным галлюцинациям, а ту же стрельбу — к самой наисуровейшей правде. И коли так, то в жизнь снова можно было чуточку верить. Даже вместе с солдатиками и вооруженным всадником. Потому что все в совокупности — это чистый бред, а по отдельности — бред, да не совсем. Ведь должен нормальный сумасшедший хотя бы немного подозревать, что с ним не все в порядке. А если он подозревает, то он уже вроде как не совсем сумасшедший. По крайней мере, рассуждать я, кажется, еще не разучился, да и поступки свои вполне контролировал. Спичками лес не поджигал, с перочинным ножичком на людей не бросался. Стало быть, Климов-сан, вставай и двигай дальше! Как говорится — ноженьками, «он фут», «а пье» и так далее…
Подобрав с земли сосновый шишковатый сук, я укоротил его ударом каблука и заковылял, как самый заправский странник — одной рукой неся дипломат, второй добросовестно опираясь на самодельный посох.
Удивительно, но я совершенно успокоился. Зрелые годы, увы, приносят свои дивиденды. Это в возрасте тинэйджера я бы, пожалуй, растерялся, может, даже всплакнул или напротив — преисполнился мальчишечьего восторга, а сейчас посидел, подумал и принял все случившееся, как факт. Несколько странный, не самый приятный, но все-таки факт, с которым вполне можно примириться. Наверное, с годами мы просто устаем от впечатлений, устаем удивляться и устаем пугаться. В самом деле, чем те же тучи отличаются от НЛО? Да только тем, что постоянны и привычны.
Так что — плохо это или хорошо, но мы привыкаем.
К ужасам, смерти и радостям.
К тусовкам, шуму и одиночеству.
К ссорам, крови и ненависти.
Практически ко всему…
И вся наша жизнь, по сути, одно растянутое по времени приспособление к окружающему, поиск желаемого симбиоза с реалиями. Каждый из нас живет, согласуясь с собственной энергетической синусоидой, отыскивая в жизни свою заветную лазейку, свою замочную скважину, что кратчайшим путем выводят к желанной кульминации.
Если лет в семь-восемь я слыл сорванцом-беспредельщиком, никого и ничего не боялся, дрался по десять раз на дню, дергал девчонок за косы, мастерил рогатки и запускал жутковатые ракеты, то к классу этак пятому, вся моя бодрая дурь куда-то повыветрилась, и наступила иная пора — с иными привычками и причудами. Был даже годик откровенных страхов, когда боялся всех и каждого, видел в темноте неведомых призраков, из дома выходил с непременной оглядкой. А потом вдруг снова нахлынула драчливая буза, и я начал биться за роль лидера, тут и там собирая ватаги, с удовольствием наводя ужас на мирных обывателей. Что и говорить, — пылкое было времечко. Жаль, длилось недолго. Чуть позже грянула любовная меланхолия — с обязательным диваном, тоскливым потолком и песенными стонами с магнитофонных лент. На улицах я лип глазами к женским фигурам и, скрежеща зубами, мечтал о публичных домах. Дрался уже почти по-взрослому и, мыкаясь беспризорным хунвейбином, часами простаивал под окнами «дульсинеи» из параллельного класса.
А после все снова прошло. И опять-таки — странным зигзагом. Вспышка жизнелюбия в институте, знакомство с алкоголем и запахом женских тел. Первые опыты похмелья приобщили к крепкому чаю и огуречному рассолу, а в женщинах наряду с щедростью и широкой душою неожиданно открылись коварство и абсолютно мужская похоть. Это было даже не открытием, а подобием шока.
Только к двадцати годам, предприняв судорожное усилие, сознание вырвалось на ослепительную поверхность осмысленного бытия, и мир в очередной раз преобразился. Как если бы вчерашний зомби сделал робкий шажок и вдруг превратился в человека.
Я начал осваивать устойчивую мимику, творить из ничего собственные мысли, научился презирать окружающих. Нерях я презирал за нечистоплотность, домохозяек за суету, сокурсников за нескромно растянувшуюся юность. Я и себе презирал, чем, кстати говоря, чрезвычайно гордился. Презирал за лень и скучные глаза, за отсутствие силы Дикуля и Власова, за неумение петь голосом Высоцкого или Онуфриева. К женщинам же я в очередной раз охладел. Образ первой, озолоченный юношеской памятью, заслонил все видимые горизонты. С идеалом равняться трудно, и женская выстраиваемая шеренга была на порядок ниже утвержденной ранее ватерлинии. Ниже начиналась вода, и, заставляя себя нырять, я очень скоро начинал задыхался. Друзья и приятели весело пускали пузыри, забавлялись с кем ни попадя, а у меня же ничего не получалось. За эту животную недостаточность я также себя слегка презирал, может быть, подспудно подозревая, что внутренняя трансформация еще не закончена, и презрению суждено перейти в понимание, а пониманию — во что-то доброе и всепрощающее.