— Наверное, вы были так счастливы, — заметил вслух Сэм.
— Да. Но нам приходилось очень нелегко. Дэвид был человеком долга. Он не мог жить без работы. Ему хотелось принести в мир милосердие. Он мечтал о том, чтобы победить все великие тропические болезни: желтую лихорадку, малярию, рахит, все язвенные заболевания и глазную катаракту, следствие недостаточного питания и отсутствия санитарных норм. Дэвид хотел принести в убогую, забытую глушь чистоту и свет, сделать так, чтобы там жили здоровые дети и улыбающиеся матери. Не могу сказать, что я была настроена так же идеалистически, и это нам дорого обошлось. Это стоило нам ребенка, семьи. Потеряв первого ребенка, я лишилась возможности иметь детей. Я говорю вам об этом, хотя вы ни о чем не спрашивали, — и не подумайте, что я готова раскрыться перед первым встречным. Но вы должны понять, как трудно бывает жить со святым.
— Прискорбно слышать о несчастьях, выпавших на вашу долю, мэм. Я вам сочувствую.
— Но вы, кажется, хотели поговорить о войне? Насколько я помню, именно с этого вопроса начался наш разговор, не так ли?
— Да, мэм. Я представляю интересы одного клиента, подавшего иск против штата Миссисипи по поводу смерти некоего негра в Фиванской исправительной колонии в тысяча девятьсот сорок восьмом году. Однако именно в Фивах находился исследовательский центр, которым руководил покойный доктор Стоун в бытность свою... — Сэм изобразил, что роется в бумагах, хотя на самом деле он уже давно помнил все наизусть, — службы в вооруженных силах, когда он в звании майора медицинской службы возглавлял часть номер двадцать восемь ноль девять, занимавшуюся исследованием тропических заболеваний.
— Да, ваша информация точна.
— Как и следовало ожидать, администрация штата Миссисипи не горит особым желанием помочь. Она нисколько не заинтересована в этом судебном разбирательстве. Поэтому я надеюсь разыскать свидетельства того, что при управлении военных положение дел в Фивах было вполне удовлетворительным, но ситуация резко изменилась к худшему после того, как колония вновь вернулась под юрисдикцию штата. С приходом гражданского начальника тюрьмы случаи, подобные тому, о котором идет речь, стали, к сожалению, нормой.
— Я была бы очень рада вам помочь. Я разделяю тревогу дорогой миссис Рузвельт[23] по поводу бедственного положения американских негров. Это позорное пятно на истории нашей славной страны.
— Полностью согласен с вами, мэм. Надеюсь, что работа, которой я занимаюсь, послужит правому делу.
Сэм проникся отвращением к самому себе за это притворное благородство, тем более что рядом с ним находилась вдова человека действительно благородного.
— Мистер Винсент, вы человек непреклонных убеждений.
— Нет, мэм. Это ваш муж был человеком непреклонных убеждений. А я лишь скромный провинциальный адвокат, который занимается сбором свидетельских показаний. Могу я узнать, как умер доктор Стоун? Надеюсь, это не слишком неделикатный вопрос?
— Муж умер от страшной болезни. Он хотел ее победить, но в итоге она победила его.
— Мне больно это слышать.
— На самом деле противник был очень могущественным, и муж проиграл ему в честном поединке. Мне на ум приходят Гектор и Ахилл. Муж был Гектором, героем, но, к сожалению, всего лишь человеком, которому пришлось вступить в схватку с самой любимой машиной смерти господа бога. Дэвида никто не обмакивал в воды ручья, дарящего неуязвимость. Он подхватил страшную болезнь и скончался, вот и все. Быть может, его укусило какое-то насекомое, быть может, на него дыхнул умирающий больной, быть может, смертельный вирус попал через воду или еду. Все это было очень трагично. Дэвид не успел сделать и малой толики намеченного. Он так стремился помочь всему человечеству.
— Насколько я понял, министерство обороны рьяно взялось за осуществление этого проекта.
— Как вы можете понять, в нашей стране тропические заболевания мало кого интересовали до тех пор, пока не разразилась война и наши парни не начали страдать от всяческих напастей на Тихом океане. Разумеется, положение дел резко изменилось, и Дэвид внезапно оказался востребованным. Его сразу же произвели в офицеры, выделили щедрое финансирование и обеспечили всем необходимым. Не могу сказать точно, почему выбрали именно Миссисипи, а не Флориду, например, Эверглейдс[24] или какое-нибудь другое место, что, по крайней мере, было бы неподалеку от такого крупного города, как Майами. Но почему-то Дэвида отправили в богом забытые болота Миссисипи. Насколько я понимаю, отчасти это было обусловлено как раз соображениями оторванности от окружающего мира. В этой глуши условия жизни были самые примитивные. Похожие на те, с какими нам приходилось сталкиваться в африканских джунглях. Туда нельзя было добраться ни самолетом, ни на машине. Одна только дорога до Фив была настоящим испытанием. Но Дэвид обожал работу, он смотрел на свои исследования с большим оптимизмом.
— Прошу прощения, но разве в Фивы не было шоссейной дороги? Я хочу сказать, можно же было прилететь в Новый Орлеан, проехать до Паскагулы, а затем по дороге вдоль реки до самых Фив.
— Да, раньше туда действительно вело шоссе, но его разрушили военные строители.
— Они разрушили шоссе?
— Перерезали его так, что пользоваться им стало невозможно. Полагаю, это было как-то связано с безопасностью. Возможно, военные опасались немецких или японских шпионов, или дотошных газетчиков, или не знаю еще кого. Так или иначе, они не пожалели сил, чтобы отрезать Фивы от окружающего мира.
Это уже было что-то новое. Местные жители до сих пор были уверены в том, что сообщение с Фивами оказалось прервано вследствие каких-то природных катаклизмов. Однако, как теперь выяснилось, на самом деле дорогу уничтожило правительство, оберегая то, чем занимался в Фивах доктор Стоун.
Сэм записал эту важную подробность.
— А вы случайно не знаете, чем именно занимался ваш муж?
— Видите ли, сама я в медицине ровным счетом ничего не смыслю. Кажется, Дэвид изучал вирус малярии. Возможно, он и пытался мне что-то объяснить в свое время, но если я и поняла что-то тогда, то сейчас уже ничего не помню.
— Ваш муж не уточнял специфику своей работы? Я имею в виду, быть может, он лечил больных? Исследовал кровь? Искал методы лечения или средства диагностики заболевания на ранних стадиях?
— Насколько я поняла, там были добровольцы, согласившиеся заразиться различными штаммами вируса, чтобы можно было наблюдать за ходом болезни и опробовать различные лекарственные препараты. Главная задача состояла в том, чтобы произвести все исследования быстро, найти средство борьбы с заболеванием на много лет раньше, чем это возможно сделать, действуя обычными методами. Я знаю только, что все работы велись ускоренными темпами.
— Могло ли быть так, что эксперименты ставились над заключенными?
— Не сомневаюсь, мистер Винсент, что для этих целей отбирались исключительно добровольцы. Работы эти очень опасные, и никого нельзя заставить рисковать своим здоровьем, телом, жизнью, ведь так?
— Разумеется, мэм. Хорошо, а может быть, доктор Стоун присылал домой какие-нибудь фотографии? Я пытаюсь найти способ документально зафиксировать перемены, произошедшие в Фиванской колонии.
— Нет, мистер Винсент. Боюсь, Дэвид совсем не умел фотографировать. Он полностью отдавался работе.
— Понимаю.
— Правда, — продолжала миссис Стоун, — он писал мне письма. Много писем.
Сэм сглотнул комок в горле, надеясь, что ничем не выдал ни своего удивления, ни злости на себя за то, что сам не додумался до такой простой вещи. Помолчав, он спросил:
— Полагаю, вы сохранили письма мужа?
— Конечно, мистер Винсент.
— Вы ничего не будете иметь против того...
— Конечно, мистер Винсент, — повторила миссис Стоун. — Они в вашем полном распоряжении.
Глава 24
В темноте громко храпели уставшие заключенные, наслаждаясь недолгими часами сна, заслуженными непосильным трудом. Кто-то шумно испускал газы, следствие изобилующего бобами питания, кто-то стонал от боли или страха, изредка кто-то вскрикивал, погруженный в призрачный, но гораздо более приятный мир, где остались мама и Рози.
Но даже в ночном мраке имелись свои тени, как это бывает с самой непроницаемой темнотой. Вон тот черный сгусток — это силуэт затаившегося, крадущегося человека или же просто темное пятно на дощатой стене, причудливая игра теней? А едва различимое потрескивание — это древнее, рассохшееся дерево смещается еще на какую-то крохотную долю дюйма или же это человек раскрывает припрятанный складной нож, готовясь нанести смертельный удар?
Затаив дыхание, Эрл ждал, ловя малейшее движение, малейший признак надвигающегося нападения.
Он бесшумно соскользнул на пол через час после тушения света и с бесконечным терпением снайпера медленно, Дюйм за дюймом, отполз вдоль стены. Оказавшись в нескольких футах от койки, на которой он проспал последние несколько ночей, Эрл присел на корточки и стал ждать. Он был в одном белье, но в тяжелых рабочих башмаках. Стараясь не издать ни звука, Эрл подобрал ноги под себя, готовый резко распрямить их и вступить в схватку.
Но даже в ночном мраке имелись свои тени, как это бывает с самой непроницаемой темнотой. Вон тот черный сгусток — это силуэт затаившегося, крадущегося человека или же просто темное пятно на дощатой стене, причудливая игра теней? А едва различимое потрескивание — это древнее, рассохшееся дерево смещается еще на какую-то крохотную долю дюйма или же это человек раскрывает припрятанный складной нож, готовясь нанести смертельный удар?
Затаив дыхание, Эрл ждал, ловя малейшее движение, малейший признак надвигающегося нападения.
Он бесшумно соскользнул на пол через час после тушения света и с бесконечным терпением снайпера медленно, Дюйм за дюймом, отполз вдоль стены. Оказавшись в нескольких футах от койки, на которой он проспал последние несколько ночей, Эрл присел на корточки и стал ждать. Он был в одном белье, но в тяжелых рабочих башмаках. Стараясь не издать ни звука, Эрл подобрал ноги под себя, готовый резко распрямить их и вступить в схватку.
Он даже позаботился об оружии, ибо драться безоружным в кромешной темноте было нельзя. В конце рабочего дня Эрл спрятал под штанами узловатую корягу, тяжелым, тупым концом которой можно было действовать как дубинкой, а обломанным, заостренным — наносить колющие удары.
А что, если сегодня ночью ничего не произойдет?
В этом случае он не выспится, и наверстать упущенный сон уже не удастся. Работа по расчистке осушенного болота неумолимо подтачивала силы Эрла, и он чувствовал, что вместе с силами уходила воля продолжать борьбу.
Эрл мог думать только об одном: о бегстве.
Но это казалось невозможным.
Главная трудность заключалась не в ограде, пулеметах и даже не в болоте; он мог пролезть под колючей проволокой, ускользнуть от пулеметов, преодолеть болото. Эрл уже придумал два способа выбраться из барака ночью. Нет, главной проблемой были эти проклятые собаки, которые выследят его задолго до того, как он успеет добраться до единственной более или менее реальной надежды на спасение — до реки. В прошлый раз у него была возможность продумывать заранее свои шаги, строить ловушки, чтобы сбивать ищеек со следа. Теперь об этом не приходилось и мечтать: ему предстоит вслепую блуждать по болоту, и собаки настигнут его мгновенно.
Однако и это еще не было самым худшим. Эрл понимал: самое страшное то, что с каждым днем, проведенным здесь, он терял частицу силы, частицу воли, частицу надежды. Необходимо что-нибудь предпринять в самое ближайшее время, в противном случае он никогда ни на что не отважится. Это было выше его сил. Это было просто ужасно. На войне, по крайней мере, его поддерживало чувство долга и ответственности, поддерживали боевые товарищи, с которыми можно было разделить тяжкую ношу, у которых можно было одолжить силы. Здесь же у Эрла ничего этого не было: ни один из негров не хочет иметь с ним никаких дел, Великан и его подручные думают только о том, как бы его прикончить, и самовлюбленный болван начальник участка тоже думает только о том, как бы его прикончить, но предварительно помучив. Одному лишь начальнику тюрьмы он нужен живым, но как долго это продлится? В конце концов и начальник тюрьмы придет к выводу, что прошло уже достаточно времени и если Эрл действительно был бы сотрудником какого-либо могущественного ведомства, каковым его считали, начальство Эрла должно было бы поднять большую возню и начать поиски пропавшего агента. Ввиду отсутствия доказательств значимости Эрла начальник тюрьмы вынужден будет заключить, что Эрл именно тот, за кого себя выдает, то есть никто. А поскольку от него исходит потенциальная угроза, его следует устранить. И кто в таком случае скажет хоть слово?
Эрл делал все возможное, чтобы держать все чувства обостренными до предела. У него это не получалось. Он постоянно проваливался в туманное небытие. У него в памяти осталось множество подобных ночей, которые ему пришлось пережить во время войны, особенно в самом начале, на покрытом непроходимыми джунглями Гуадалканале, когда японцы бесшумно подкрадывались в тени густых зарослей, оставляя каждую ночь одного-двух морских пехотинцев с перерезанным горлом. Однажды Эрл вовремя заметил японца, уже готового прикончить его, как он только что прикончил напарника Эрла в пулеметном окопе. Эрл что есть силы ударил японца ногой в пах, а потом забил до смерти саперной лопаткой. Воспоминание было не из приятных, и сейчас Эрл, томимый ожиданием, ощутил стыд, заново пережив события той ночи. Он вспомнил торжествующую радость, с какой снова и снова колотил маленького, корчившегося на земле желтолицего человечка, странные сдавленные звуки, вырывавшиеся из горла врага, и то бесконечное счастье, которое испытал, когда все осталось позади и он стоял, окровавленный, обессиленный, но живой, готовый встретить еще одну зарю в тропиках.
Эрл старался не шевелить головой, превозмочь боль в затекших ногах. Не двигаясь, он оглядывался вокруг; его глаза перемешались влево и вправо, пытаясь разглядеть в темноте малейшую тень движения, а уши чутко вслушивались в тишину.
Ничего. Судя по всему, это была...
Они двигались быстро и бесшумно. Ничуть не уступая японцам. Они беззвучно поднялись из ниоткуда, и лишь мелькнувшая тень, на мгновение заслонившая тоненькую полоску света хилой луны, предупредила Эрла об их появлении. За считанные доли секунды они набросились на койку Эрла, не производя ни звука: опытные лесные убийцы, люди, прекрасно владеющие навыками рукопашной борьбы, знакомые с действием физической силы на человеческую плоть. Их руки замелькали, нанося новые и новые удары по куче скомканного тряпья, которое Эрл в темноте стащил из прачечной.
В следующий миг нападавшие поняли, что тычут ножами не в человека, а в чье-то грязное белье, а еще через мгновение Эрл набросился на них.
Он не знал пощады. Сейчас он находился не в той вселенной, где можно было позволить себе быть милосердным. Милосердие было равносильно смерти. Однако, как ни ожесточился Эрл за время службы в морской пехоте и здесь, в Фиванской колонии, его нисколько не радовало то, что произошло дальше, хотя это было делом его собственных рук. Ринувшись вперед, он с силой обрушил корягу тупым концом вниз, жалея о том, что она недостаточно тяжелая. Впрочем, это не имело значения: Эрл совершенно точно рассчитал момент; удар пришелся прямо в лицо одному из противников — в темноте невозможно было определить, которому именно. Эрл с удовлетворением отметил, как задрожала коряга, передавая энергию столкновения по всей длине его руки. Оглушенный нападавший, обмякнув, ахнул и сполз на пол, зажимая обеими руками изуродованное лицо — по меньшей мере сломанный нос, разбитую скулу и рот, полный выбитых зубов. Этот человек выбыл из дальнейшей борьбы.
Эрл мгновенно развернулся кругом, понимая, что у него уже не будет возможности снова сделать хороший замах. Вместо этого он выбросил корягу вперед, на этот раз действуя ее острым концом, который с силой вонзился во что-то мягкое и влажное, предположительно в шею, принадлежащую второму нападавшему. Эрл поработал заостренным сколом коряги, как поршнем, двигая его взад и вперед резкими толчками и одновременно наваливаясь всем весом на кричащего от боли противника, при этом стараясь развернуть его так, чтобы тот оказался между ним и третьим нападавшим, который, опомнившись, делал выпады ножом в сторону Эрла.
Отшвырнув от себя окровавленного негра, Эрл повернулся лицом к нападавшему с ножом и взмахом коряги отразил удар, направленный ему в грудь. Он понимал, что еще не вывел второго противника из борьбы. Если сейчас негры навалятся на него вдвоем, драка перейдет на пол, как это происходит почти всегда, и противники придавят его своим весом, лишив возможности двигаться, а затем прикончат ножом.
Третий нападавший снова сделал выпад, на этот раз пробив блок, который поставил Эрл. Лезвие глубоко вспороло руку. Хлынула кровь, однако боли Эрл не почувствовал, ибо его организм был до отказа насыщен адреналином. Коротким ударом коряги в лицо он вынудил нападавшего отскочить назад, но в этот момент второй негр, придя в себя, набросился на него сзади и стиснул в медвежьих объятиях. Они повалились на койку, скинув с нее на пол двух ошалевших спросонья заключенных.
Где-то зажегся светильник, разрывая кромешный мрак, и только теперь Эрл увидел, что его придавил к койке не кто иной, как сам верзила Полумесяц, а еще один негр уже подобрал с пола нож и готов снова напасть на него. Поэтому Эрлу пришлось импровизировать. Он с силой обрушил каблук тяжелого башмака на ногу Полумесяцу. Верзила, завопив, ослабил хватку, и Эрл ударил его затылком в лицо, раскровенив нос. Развернувшись, он увидел, что его оглушенный противник еще не пришел в себя, и пригвоздил его мощным тычком в подбородок. Эрл почувствовал, как хрустнула и сместилась сломанная челюсть. Схватив выведенного из игры тяжеловеса, он толкнул его на нападавшего с ножом, заставляя того отпрыгнуть в сторону.