«Теперь мое тело будет лежать… серое, как тряпка», — подумал Эрик.
— Ну так что, писать будешь? — спросил Штырь и взял его за плечо.
Пальцы у Штыря были жилистые и крепкие. Эрик попытался сбросить руку, но та впилась в его тело словно железная… Кто-то ткнул в его спину кулаком.
— Пиши давай, а не то…
«Теперь мое тело будет лежать серое…» — тягуче билась в висках страшная мысль. «А что, — пытаясь заглушить сомнение, подумал Эрик, — я напишу… Не поверит ведь. А завтра где-нибудь встречу и все объясню…» Конечно, Эрик понимал, что объяснить будет трудно, но ведь это будет завтра.
— Ладно… — Эрик подвинулся к тумбочке и, стараясь не растерять последние граммы достоинства, подчеркнуто независимо взял ручку.
— Пиши, — Штырь уставился в потолок, — Алена… значит, так… Алена, зайди в умывальник… мне нужно… нужно… Написал? Сказать тебе что-то очень важное. Эрик. Всё?
Эрик подвинул тетрадку.
— Хорошо, — Штырь пробежал написанное глазами. — Кто отнесет?
— Давай я! — вызвался неожиданно Хряк.
«Вот скотина, — подумал Эрик, — а я еще, дурак, защищал его».
Пока Хряк, одевшись, бегал относить записку, Эрика оставили в покое. Все обсуждали, как Мальвина воспримет написанное, поверит или нет, и вообще…
Но вот появился посыльный и, взглянув исподлобья на его сияющее лицо, Эрик понял, что он погиб.
— Поверила! — выпалил Хряк с порога. Штырь тут же выхватил у него ответ.
— «Хорошо. Оля», — прочел он.
— Ура! — обрадовались пацаны, и записка пошла по рукам.
— Я не пойду, — вдруг проговорил Эрик и на всякий случай вцепился в спинку кровати.
— Что ты сказал? — нахмурившись, подступил к нему Штырь.
Эрик молчал.
— Повтори, что ты сказал? — Штырь кулаком приподнял подбородок Эрика. Ожидая удара, тот сжался, но удара не последовало. Штырь, обернувшись к угрюмо притихшей толпе, сказал:
— Пацаны, Эрик нас ни фига не уважает. Надо что-то придумать. Бить его можно и после… — Штырь сощурился, — после свидания. А то нехорошо с разбитой рожей… А?
— Правильно…
— Давай его оттащим…
Вдруг ни с того ни с сего заржал Хряк и упал, дрыгая ногами и схватившись за живот, на кровать.
— Ты чего? — повернулся к нему Рыжий.
— Хохма, — сквозь смех выдавил Хряк и, поманив его пальцем, зашептал что-то на ухо. Рыжий позвал Штыря, и они втроем стали о чем-то шептаться, изредка поглядывая в сторону Эрика. Наконец совещание закончилось, и, подойдя к Эрику, Рыжий и Штырь вдруг схватили его за руки. Еще не понимая, что с ним собираются делать, Эрик отчаянно сопротивлялся.
— Снимай трусы с него! Стаскивай! — скомандовал Штырь.
Эрик пытался вырваться, но не тут-то было. На него навалились еще несколько человек и под дружный хохот стащили трусы и майку.
Толпа пацанов окружила Эрика и потащила его к выходу из спальни. Идти было недалеко, только спуститься ниже на этаж. Растопырив руки и ноги, Эрик пытался зацепиться вначале за спинки кроватей, потом за дверной косяк, потом за перила лестницы, но если даже это ему удавалось, то десятки рук тотчас же отцепляли его пальцы, и процессия, шушукаясь и хихикая, двигалась дальше. Благополучно миновав коридор, который просматривался с вахты дежурного воспитателя, ребята пересекли игровую комнату и, свернув в закуток, втолкнули Эрика в умывальник.
Освободившись, он тут же бросился к двери, но ее снаружи держали. Эрик, тяжело дыша, остановился посреди умывальника и огляделся. Чем бы прикрыться? Как назло, в умывальнике ничего не было, кроме забытого кем-то носка, сушившегося на батарее. Но что носок, он маленький, разве им прикроешься? Тогда Эрик бросился к окну. Лихорадочно отщелкнув нижний шпингалет, дернул раму. Та не поддалась. Ее держал верхний шпингалет. Эрик, вцепившись в ручку, подтянулся и, стоя на подоконнике, попытался дотянуться до шпингалета.
В этот момент за дверью раздалось шушуканье, потом топот множества убегающих ног. Эрик соскочил с подоконника. Вошла Мальвина. Чувствуя, как от невыносимого стыда у него темнеет в глазах, Эрик присел на корточки.
«Я, наверно, сейчас умру», — подумал он.
Мальвина, скользнув взглядом по скорчившейся фигуре Эрика, повернулась и попробовала выйти. Но ловушка захлопнулась. Дверь держали с другой стороны. Некоторое время Мальвина стояла не двигаясь, затем, не оборачиваясь в сторону Эрика, прошла к окну:
— Что вы мне хотели сказать? — спросила она, облокотившись на подоконник.
Если бы сейчас здесь был кто угодно, любая другая девчонка, Эрику было бы легче, но Мальвина…
— Хорошо, вы не хотите говорить… а как же… вы ведь предлагали мне свою дружбу?
Неожиданно внутри Эрика начало расти раздражение против этой, как будто не от мира сего, девчонки, и, пытаясь справиться с ним, Эрик, глубоко вздохнув, принялся изучать залитые водой кафельные плитки…
— Я понимаю, над вами… над нами подшутили…
Не в силах больше сдерживаться, Эрик вскочил и бросился к двери:
— Гады, гады, гады!!! — разбежавшись, он попытался плечом вышибить дверь, поскользнулся, упал, вскочил опять и, разбежавшись, ударился о дверь. С той стороны раздались смешки.
— Зачем вы? Им надоест держать дверь, если вы не будете…
«Когда же это кончится?!» — и Эрик, отпрянув от двери, заорал:
— Да заткнись ты, дура!!!
Однажды Эрик видел, как старый пьяный цыган, каких на Петуховке было предостаточно, бил лошадь. Бил сильно, но как-то привычно, что ли… И как после каждого удара кнутом лоснящаяся шкура лошади судорожно сжималась, словно сгоняя слепней. И вдоль тела бежала волна. А огромный лиловый глаз тоскливо и дико косил на своего мучителя. Точно так же сейчас судорожно вздрогнула спина Мальвины. Голова ушла в плечи, локти прижались к бокам. Вся она подобралась, сжалась…
«Ей же больно», — спохватился Эрик, не понимая, о ком сейчас думает, о Мальвине или о лошади, и в то же время чувствуя, что это не имеет никакого значения — все равно ведь больно.
В умывальнике стало тихо, Эрик отошел к стене и замер там. Он не знал, что сказать и нужно ли.
— Вы… вы не представляете, — поперхнувшись, проговорила Мальвина, — мы с мамой жили в Ленинграде. Мы любили гулять, когда дождь. Осенью. Тогда туристы разъезжаются и… и… — голос Мальвины дрогнул, — так тихо. Тихо… — Она замолчала.
Эрик точно знал, если он произнесет сейчас хоть слово, то произойдет что-то страшное, но и молчать было глупо:
— Мальвина, — решился он.
— Да.
— Ты… это… — язык перестал подчиняться ему, — чего ты там высмотрела? — нарочито грубовато спросил он.
— Видите, вон звезда над крышей, — Мальвина протянула руку. Эрик вгляделся. — Она всегда появляется на одном и том же месте. Странно, не правда ли? Всегда.
— Так это… — начал было Эрик, но Мальвина перебила его:
— Это моя звезда. Мама говорила, что у каждого должна быть своя…
Эрик вздохнул и, подойдя к двери, толкнул ее. Та неожиданно приоткрылась. Эрик выглянул — пусто.
— Я пойду, ладно? — спросил он.
Мальвина промолчала.
В спальне было тихо. Пацаны спали. Хохма удалась, чего же еще? Только Рыжий, приподняв голову с подушки, сонно спросил:
— Ну, как Мальвинка?
Эрик нырнул в постель и некоторое время, согреваясь, лежал, всматриваясь в потолок. Потом, привстав, долго смотрел в окно.
«Точно, как звезда, — думал он, — если не знать, что это лампочка на крыше учебного корпуса. Там стоит бак с водой… Чтоб из кочегарки было видно, есть или нет вода в радиаторах».
Все уже давно спали, когда раздался сдавленный странный звук. Это, забившись под одеяло и зажав простыню зубами, плакал Хряк.
В СУШИЛКЕ
В конце марта интернат вымирает. Непривычно тихо в спальном корпусе. Изредка гулким эхом разносятся по коридорам и игровым комнатам шаги. Да еще то под половицей, то за батареей, то в каком-нибудь другом закутке что-то шебуршит — наверно, интернатский домовой балует. Каникулы.
На первом этаже, рядом с фойе, в маленькой комнатке-сушилке собрались те ребята, за кем не приехали родители. Впрочем, сегодня еще только первый день каникул…
Кроме запаха мочи да еще пола, залитого водой — это каплет из прохудившейся батареи, — сушилка не имеет недостатков. Здесь можно лежать хоть весь день, расстелив на горячих трубах подсохшие матрацы. И еще в сушилке есть окно. Сейчас в это окно, забравшись с ногами на матрац, смотрит Бутковский. У него бледное, неправильной формы лицо, узкие скулы, длинный нос. Из окна видна площадка перед входом в интернат, неширокий газон, зеленый штакетник, дорога с редкими прохожими и одноэтажные домики на той стороне улицы. Все это покрыто серым подтаявшим снегом.
На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу — Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.
На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу — Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.
— …Мамаша, конечно, в слезы. Как же, ребенок пропал! Она в милицию. Там ей: «Разберемся, гражданка»… И вот… пошла она как-то на базар. Смотрит, стоит старушенция и продает пирожки. Захотелось мамаше пирожка. Купила, ест. Глядь! Что такое?! Ноготь. Ее сына. С родинкой… — Эрик замолчал, умело выдерживая паузу.
— Ну а дальше что? — съежилась Сипина.
Дальше мамаша пошла в милицию. Старушенцию арестовали, и оказалось, что та детей заманивала и…
— Господи, Эрик, — Сипина перекрестилась, — ужас-то какой!
— А ты что, Сипина, в Бога веришь? А еще пионерка… — зевая, проговорил Бутковский.
— Да что ты, Коля, — вздрогнула Сипина, — я так, просто…
— А это за кем? — подал голос Лешка, вглядываясь в окно.
— Кто? Где? — подался к окну Эрик.
— Надурили дурака на четыре кулака и на пятое дуло, чтоб тебя раздуло! — радостно проскандировал Лешка.
— Ах ты козел… — обманутый Эрик привстал. Лешка тут же вжался в угол.
— А хорошо бы… хорошо бы, чтоб тот дом был из шоколада, — задумчиво проговорила Сипина.
— А труба — эскимо… Ел кто эскимо? Нет? Это, я вам скажу…
— А забор из мармелада… — пропищал Лешка, настороженно поглядывая на Эрика, который колебался: стоит ли из-за подзатыльника ползти по трубам через всю сушилку. Наконец он решил, что не стоит, и, вздохнув, плюхнулся, задрав ноги, на матрац.
— А снег — это сахарная вата. Лег и жри сколько влезет, — обрадованный отменой подзатыльника затараторил Лешка.
— А стол в том доме — торт, — мечтательно закатив глаза, проговорила Сипина.
— Интересно, большой там стол? — спросил вяло Профессор, до сих пор не принимавший участия в разговоре.
На несколько секунд в сушилке установилась тишина. Только с батареи монотонно капала вода да проехал по улице грузовик.
— Сипина, — Бутковский приподнялся на локте, — Сипина, а ты знаешь, откуда дети берутся?
На лице Сипиной появилось то сосредоточенно-отрешенное выражение, какое обычно бывает у девочек, играющих в куклы. Подозрительно покосившись на Бутковского — очевидно, ожидая от него подвоха, — она наконец решилась.
— Знаю. Их маленькие ангелочки приносят и вкладывают маме в живот.
— Ха-ха-ха!!! — взорвалась сушилка. Смеялись все, кроме Лешки, который тоже не прочь был посмеяться, но ничего смешного в словах Сипиной не заметил.
— Ну, Сипина! Ну, ты даешь! Дядьки-то к мамке ходят? — Бутковский подмигнул Эрику.
— Ну… — неуверенно, ожидая очередной каверзы, проговорила Сипина.
— Вот те и «ну». А ты — ангелочки! Небритые! Ха-ха-ха! — Бутковский схватился за живот. — Умора…
Сипина медленно покраснела. Вначале кончики ушей, потом нос, потом щеки…
— Она у тебя квасит? — спросил Бутковский. Ему, по всей видимости, было интересно наблюдать за меняющимся лицом Сипиной…
— Ну пьет… — глухо и как-то обреченно сказала Сипина, — немножко…
— А пьяная баба — себе не хозяйка! — Бутковский перевел взгляд на окно, словно все происходящее здесь потеряло для него всякий интерес.
Возникла напряженная пауза.
— Я… Коля… Я… Вот мама приедет, я ей… — медленно начала Сипина.
— Не приедет, — оборвал ее Бутковский.
— П-почему? — спросила Сипина и, опустив голову, принялась сосредоточенно ковырять пальцем дырку на подоле платья.
— Не приедет — и все. Нужна ты ей… — не отрываясь от окна сказал Бутковский, поудобнее устраиваясь на матраце.
— Почему? — Сипина зашмыгала носом, собираясь заплакать. Но прошла минута, вторая, никто больше не задевал ее, и она успокоилась. Не хочется реветь, когда в сушилке так тепло и уютно.
Тем временем все напряженно смотрели в окно. Там, у штакетника, какая-то баба, составив у ног узлы, разглядывала интернат. Передохнув, она взвалила поклажу на спину и прошествовала мимо интернатских ворот. Все тотчас потеряли к ней интерес.
Вдруг дверь сушилки с грохотом распахнулась. Капуста!!! Гроза младших классов. Смуглый и жилистый, в рубашке с закатанными рукавами, Капуста, подбоченясь, стоял в дверном проеме.
— Что попрятались? — нарочито растягивая слова, проговорил он.
В ответ — тишина.
— Ага, — недобро ухмыляясь, Капуста сплюнул на пол, — не желаете разговаривать с дядей? Встать! Козлы вонючие…
Все медленно спустились с матрацев в воду…
— Тэк-с… — Капуста скользнул взглядом вдоль выстроившихся в воде ребят. И тот, на ком его взгляд задерживался, опускал глаза.
— Хорошо. Кто сейчас станцует твист, тот свободен. Понятно? Дяде грустно…
Все молча исподлобья хмуро поглядывали на мучителя.
— Не понял? — поморщился Капуста. — Что за пауза? Всем все ясно?!
— Ясно…
— Вот и ладненько. Давай ты первый, — кивнул Капуста на Эрика.
Тот, тяжело вздохнув, оглянулся по сторонам, словно ожидая чуда, которое избавило бы его от Капусты. Но чуда не произошло, и Эрик принялся танцевать, разбрызгивая во все стороны воду.
— Это ты будешь так дрыгаться за катафалком своих родственников, — ухмыльнулся Капуста. — Смотри внимательно, сейчас Бута покажет, как надо. Давай, Бута, покажи этим, как надо танцевать. Повесели дядю.
Сипина, прикусив губу, отвернулась к окну. Бутковский начал танцевать. Капуста схватился за живот от смеха:
— Вжарь, вжарь, жертва аборта! Ну цирк! Сгибай, сгибай коленки, паралитик! Ха-ха-ха! Вот умница! А?
В этот момент из фойе донесся чей-то голос:
— Капустин! Капустин, за тобой приехали!
Капуста прислушался. С его лица медленно сползла улыбка:
— Ну это… — он растерянно поправил волосы. — Ну ладно… — и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
В наступившей тишине вдруг раздался какой-то странный звук. Вначале он был очень тихим, но, постепенно набирая силу, становился все громче и наконец зазвучал так пронзительно, что захотелось зажать уши руками. Словно сдавили человека огромными тисками…
— А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
Это кричал Бутковский. Он стоял, неестественно согнувшись, а его лицо было вывернуто наизнанку судорогой. Профессор и Эрик, подхватив Бутковского под руки, усадили его на матрац. Дело в том, что у Бутковского были больные ноги. Он едва ходил, приволакивая их поочередно…
Больше всех суетилась Сипина:
— Колечка… Мальчики… что ж это… Сереженька…
— Да-а-а-а, — удалось расцепить зубы Бутковскому, — да уберите отсюда эту… эту…
— Успокойся ты, — оттолкнул Сипину Профессор. — Что ты кудахчешь? Сейчас поваляется и отойдет.
— Так ведь страшно, Сереженька… — прошептала Сипина и, удостоверившись, что Бутковский не собирается умирать, полезла на свое место.
И опять стало тихо, только слышно было, как капает с батареи вода.
Эрик задремал, свернувшись клубком, почти касаясь коленками подбородка. Бутковский неподвижно уставился в потолок, и было совершенно невозможно понять, то ли он спит с открытыми глазами, то ли просто задумался. Лешка, расплющив нос о стекло, некоторое время наблюдал, как куда-то тащил своего «тепленького» папашу Капуста. А папаше, по всему было видно, так хотелось, рванув на груди драное пальтишко, пуститься в пляс.
Сипина, прислонившись к Профессору, шептала что-то тихо, только губы шевелились.
— Что ты там бубнишь? — покосившись, спросил Профессор.
— Так… молюсь, — шепнула та, наклонившись к самому уху Профессора. — Только ты не говори никому: ребята задразнят.
— Не скажу, — подумав, ответил Профессор. — Ты это… в самом деле в Бога веришь?
— Да-а, — еще тише прошептала Сипина.
— Ну и дура, — Профессор вздохнул. — Если б Бог был, разве ж он потерпел бы, чтоб над Бутой так издевались?
— Воздастся, — прошептала Сипина, — всем воздастся на том свете. Добрые попадут в рай, а злые, как Капуста, в ад. Боженька, он все видит.
— А… мама твоя куда попадет? — спросил Профессор.
Сипина запнулась.
— Ну?
— Не-е знаю, — произнесла она жалобно, и Профессор почувствовал, как она задрожала.
— Ты чего? — он неожиданно для себя заметил, что у Сипиной зеленые глаза и красивые брови… и что вообще она красивая.
— Страшно мне, Сереженька, — придвинувшись к Профессору, прошептала Сипина.
Тот попробовал отодвинуться, но некуда — дальше стена. Тогда он осторожно осмотрелся — никто не видит? — а то еще… Ничего постыднее и страшнее, чем любовь, Профессор не знал.