Крокодил - Марина Ахмедова 15 стр.

Старая вздрогнула, отстранилась от стены, широко открыла глаза и, шмыгнув носом, сказала:

– Употреб-ляла! – она разделила слово на две части и вторую произнесла громко, с вызовом.

– Когда последний раз?

– Вчера. Не знаю, как от него отделаться, веришь, нет? – спросила Старая.

– Дети есть?

– Да, и не только дети, внуки есть, – оживленно заговорила Старая надтреснутым голосом. – Муж у дочки – мент. Он следит за мной. Сказал, чтобы, пока я это… чтоб я к ребенку не подходила.

– Что ж вы, Марина Исаевна, так зятя своего позорите? – спросил толстый, растягивая слова. – Что ж вы не живете, как все тещи нормальные живут?

– Хочу-хочу, – Старая всем телом потянулась к толстому. – Сколько времени хочу. Не знаю, как от него отделаться.

– От крокодила. Веришь, нет? Клянусь, здесь меня больше не увидят.

– Чем клянешься? – мрачно спросил толстый.

– Внуком клянусь, – моргнула Старая.

– Иди на ее место, – повернулся толстый к Салеевой.

Салеева осталась сидеть в кресле. Старая вернулась на диван. Анюта отошла от стены и села рядом со Старой, приподняла стопы, опираясь о пол пальцами, соединила ладони и зажала их коленками. По ее руками прошла дрожь, она сильнее сжала их коленями.

– Особого приглашения ждешь? – спросил Толстый.

Салеева поднялась, мягко и пружинисто прошлась по паласу. На икрах ее при ходьбе играли мышцы. Остановившись прямо под медалью, Салеева воткнула руки в боки, расставила ноги и попружинила ими, словно собиралась взять вес.

– Мастер спорта международного класса, – усмехнулся толстый. – Салеева Алена Леонидовна.

– Колешься?

– Нет.

– Ты шутишь? Соседи жалуются. В подъезде не продохнуть.

В комнату вошел Птица. Он нес белого котенка, сжав его за туловище большим и указательным пальцами.

– Под столом нашел. Сидел там тихо, прятался, – сказал Птица басцом, прихлопывая в словах гласные. Произносимые им предложения были похожи на пузырьковую пленку, в которой он языком лопал воздушные головки.

– Это что, твоя домашняя крыса? – засмеялся толстый.

Салеева выпрыгнула из угла, схватила котенка. Котенок тонко закричал. Салеева прижала его к груди. Он барахтался лапами на ее груди, словно его топили. Словно он находился в воздушном пузыре пластикового пакета. На коже Салеевой проступили тонкие красные царапины, беспорядочные, как рисунок ребенка, впервые попробовавшего рисовать.

Птица направился к балкону. Анюта стиснула колени.

– Котенка мне напугали, – сказала Салеева, скользя ладонями по засаленной шерстке котенка, упорно рвавшегося из ее рук. Она дернула его, прижала к груди теснее и сцепила на нем замок рук.

– Вот у нее домашняя крыса, сидит в обосранных колготках, – сказал Птица притихшим голосом. Толстый резко развернул к нему короткую шею.

Салеева опустила глаза и сжала зубы. Ее лицо стало квадратным, а верхняя губа – тонкой.

Птица вынес на руках с балкона ребенка. Обхватив Птицу одной рукой за шею, мальчик в другой сжимал красную машинку. Ноги его в бугристых колготках свисали вдоль Птицыного тела. Его рот был открыт, он делал им шумные равномерные вдохи. Посмотрев на мать темными глазами, он перевел взгляд на машинку.

– У тебя с кукушкой все в порядке? – тихим голосом спросил Салееву толстый.

Салеева раздула ноздри и отвернулась к двери, по обеим сторонам которой неподвижно стояли омоновцы.

– Жень… – позвал его Птица. – У него все вещи дезоморфином провоняли.

– Ты че, себе мозг весь проколола? – давяще спросил толстый. – Ты че, блядь, из пацана дебила сделала?

– Я его яблоками кормлю! – крикнула Салеева, котенок дернулся и с криком вырвался на плечо. Салеева схватила его, сдавливая выпуклый живот пальцами.

– Че? – толстый скривил лицо. – Чем ты его кормишь?

– Яблоками! Старая, покажи.

Старая шмыгнула, приподняла плечи, взяла сумку с дивана, тряхнула. Из нее выкатились три яблока – красных, продолговатых, с глянцевыми боками в желтых крапинках.

– Это что такое? – спросил толстый.

– Витамины для ребенка, – еле ворочая языком, проговорила Старая.

Яблоки укатились и застряли в выемке у подлокотника.

– Муж есть? – спросил толстый.

– Умер.

– Скололся?

– Утонул.

– Кололся?

– Нет.

– Родственники есть?

– Сестра.

– Телефон давай.

– Нет у меня никакого ее телефона.

– Сдохнешь. Сгниешь заживо, сука. Телефон давай, я сказал, – с угрозой проговорил толстый, заступая в пространство между Салеевой и оператором.

– Я сказала, на хуй иди.

– Сука, телефон дай! – раздалось из-под маски одного из омоновцев.

– Девятьсот восемнадцать… – начала Салеева, – шестьсот тридцать один… девятнадцать… сорок…

Толстый вытащил из кармана брюк телефон, потыкал коротким пальцем в цифры. Приложил трубку к уху, переступая через Мишу и Ваджика, вышел на балкон. Выглянул оттуда.

– Птица, ребенка на кухню уведи.

С балкона послышался бубнеж. Толстый что-то монотонно говорил в трубку.

– Она-то сдохнет, – послышалось отчетливей. Салеева шумно выдохнула. – С ребенком что будет? Мы можем его определить прямо сейчас…

– Птица… – он высунул голову с балкона. – Птиц!

В комнату вошел Птица и быстро пересек ее, переступив одной ногой через Ваджика, другой – через Мишу.

– Ты смотри, что делается, – сказал толстый.

– Урну я видел, – сказал Птица.

– Ты там в углу посмотри, – сказал толстый.

– Сейчас, перчатку надену…

Птица вынырнул с балкона. В поднятой руке он держал шприц.

– Ребят, что-то мутноватый у вас крокодил. Как вы таким колетесь? – спросил толстый, выгружая свое крупное тело из узкого балконного проема.

– Че молчим?

Миша, расцепив пальцы на макушке, поднял голову. На шее выступил небольшой кадык. Опираясь локтями об пол, Миша прогнулся в копчике, глядя на Птицу исподлобья. Только пальцы его бессильно распяливались над головой, как сломанные ветви дерева с большими пятипалыми листьями.

Птица поднял шприц выше – вровень с желтыми лучами, бьющими из голой лампы под потолком. С того угла, откуда смотрел Миша, шприц совпадал с куском обоев, оставшимся на стене. Издалека узоры их походили на бледные привидения с продолговатыми головами, с размытыми макушками и двумя пузырями вместо щек. Их тела отчетливо начинались узкими плечами, а к низу оплывали в раздутый пузырь под бледно-свинцовым балахоном. Привидения будто держали в руках светильники или свечки и выплывали из сырой и заляпанной цементной стены, как из портала, открывшегося на том самом месте, с которого не смогли или не захотели содрать последний кусок обоев. Миша смотрел на обои через шприц, который Птица, нагнувшись, держал перед его лицом. Шприц был залит бледно-желтой мутной жидкостью. Свет лампы, проходивший сквозь его пластмассу, зажигал на стене свечи в руках привидений. Размывал их макушки, контуры балдахинов, и если смотреть на них долго под таким углом, как смотрел Миша, то можно было заметить, что привидения движутся – из стены вперед, в комнату – и выходят из своих границ.

У Птицы были мышиного цвета короткие волосы, бледно-голубые с серым оттенком глаза, желтоватая кожа, как у переболевшего гепатитом. Птица опустил шприц.

– Кубов шесть будет, – сказал он.

– Этого достаточно, чтоб ее закатать, – проговорил толстый.

Миша опустил голову и снова сомкнул пальцы на макушке.

– Это твой шприц? – толстый повернулся к Салеевой.

– Не мой, – ответила она.

– А чей?

– Я не знаю чей.

– Чей это шприц? – на этот раз толстый обращался к полу и дивану.

– Не мой, – сказала Старая.

– И не мой, – пискнула Анюта.

– А че, мой, что ли? – прикрикнула на нее Салеева.

Анюта так сильно сжала коленками кисти рук, что они могли отвалиться и упасть на голову Миши или Ваджика.

– Это не мой шприц, – затараторила Анюта. – Я вообще на балкон не выходила, и не кололась вообще.

– Старая! – крикнула Салеева. – Скажи, это не мой шприц!

Старая откинулась на спинку дивана и сделала козлиное лицо. Она молчала. Анюта сверкнула на Салееву глазами.

– Чей это шприц? – спросил толстый Анюту.

– Ее, – тихо сказала Анюта, больше не поднимая на Салееву глаз.

– Пальцем на нее покажи.

Анюта раскрыла коленки, из замка вырвалась рука, палец черкнул в воздухе по Салеевой. По телу Анюты прошла глубокая дрожь. Анюта снова поймала руку коленками. Гудь Салеевой покрыли красные пятна. Они росли прямо на глазах, словно полоски, оставленные кошачьими когтями, выходили из берегов. Пятна поднялись выше по шее, по подбородку. Пигментные разводы на носу начали отливать свинцом, словно и они быстренько напились крови, хлынувшей к голове. Салеева шумно выдохнула, и, кажется, горячая струя из ее ноздрей облетела всю комнату. Ваджик вдруг одернул свитер, словно обжегся.

Котенок закричал. Салеева сцепила на нем пальцы.

– Спортсменка, красавица, – усмехнулся толстый. – Ребенок. Квартира. Я понимаю, когда эти скалываются, – он кивнул на Ваджика с Мишей. – Но вы же – женщины…

– Между прочим, – звонко проговорила Анюта, – змей неспроста к Еве подошел.

– К протестантам ходишь? – спросил толстый. – Смотрю я, ловцы душ неплохо работают, а, Птица? Молодцы ребята, мо-лод-цы.

Толстый подошел к креслу. Расстегнул молнию на папке, вынул лист бумаги, повертел в руках, разглядывая буквы, положил лист на кресло и уселся.

– Давай, этого поднимай, – сказал он оператору.

Ваджик встал.

– Вавилон Варданян, – представился он, не ожидая, пока его спросят. – Начальник, а может, не надо камеру?

Говоря, Ваджик складывал губы и причмокивал, будто ел клубнику.

– Как не надо? – в голосе толстого послышалась усталасть. – Как не надо? – повторил он. – Вавилон, назовите адрес, по которому сейчас находитесь.

– А… это… Братеева, десять, кажется, начальник.

– Что такие глаза, Вавилон?

– Работаю много, сутками работаю, – сказал Ваджик.

– Где работаешь?

– На заводе, на «Уралмаше».

– Там что, наркоманов на работу берут?

– Я же не наркоман, – Ваджик смотрел на толстого, как собака смотрит на хозяина – блестящими преданными глазами. – Я стропальщиком работаю.

– Судим?

– Сто пятьдесят восьмая.

– То есть крадун?

– Нет.

– Сто пятьдесят восьмая – кража.

– Да, крадун. Тогда, начальник, крадун.

– Что украл?

– Магнитофон.

– Давно колешься дезоморфином?

– Три месяца. Устаю сильно на работе, начальник.

– Этих забирайте, – сказал толстый, показывая растопыренными пальцами на Анюту, Старую и Ваджика.

Один из омоновцев, отделившись от стены, подошел к Ваджику, отцепил от пояса наручники. Ваджик завел вперед мясистые руки, вдавив локти в живот. Омоновец защелкнул на них браслеты.

– Начальник, может, не надо? – с тоской Ваджик обернулся через плечо на толстого.

Омоновец толкнул его в спину.

– Начальник, а воды можно выпить? Пить хочется, – пересохшим голосом сказал он.

– Пусть пьет, – сказал толстый.

Анюта и Старая вышли за Ваджиком следом. Старая шла, откинув назад голову, ногами вперед, как будто верхняя часть тела тянула ее остаться в комнате.

Омоновец провел Ваджика в кухню. Взял с тумбы чашку, выплеснул из нее густые остатки чая в раковину, отвернул кран до упора. Струя брызнула в чашку. Вспенившись, вода потекла через край. Омоновец выключил кран и протянул чашку Ваджику. Тот обхватил ее двумя защелкнутыми руками, проелозил локтями по животу и раскрыл соединенные в запястьях руки, чашка попала в них, как в пасть к крокодилу. Ваджик глотал шумно, его кадык ходил по горлу. Кухню заполнило вжиканье колес красной машинки по столу, детское равномерное сопение через рот и судорожные глотки с почти слышным движением кадыка.

Птица достал из-под раковины мусорный пакет и вытряхнул его на пол. Наклонился, разглядывая кучку из пустых сигаретных пачек, мокрых спичечных коробков, грязной тряпки со следами йода и крови и трех блестящих конфетных фантиков.

– Пацан, – сказал Птица, выпрямляясь. – Конфеты сегодня ел?

Мальчик, сидя к нему спиной, продолжал водить машинкой по столу.

– Пацан, – Птица дотронулся до его головы. Мальчик обернулся. – Конфеты сегодня ел? – повторил вопрос Птица.

– Нет, – сказал мальчик. Он прилег головой на стол, подложив под нее руку, и внимательно, не отрывая глаз, следил за машинкой, которая на скорости приближалась к его зрачкам. Когда машинка, описав полукруг, заехала за голову, мальчик проговорил: – Вчера ел.

Толстый навалился на подлокотник. Темный угол съедал его голову. Покатые плечи в бежевой куртке отчетливо прорисовывались в кресле. Тонкая шерстяная рубаха с тремя белыми пуговичками у горла мягко обнимала рыхлый живот. Его лицо, до которого лампа плохо доставала, выглядело обескровленным. На лбу чайкой раскинулась морщина, по форме, но не в длину, совпадающая с контуром верхней губы и краем волос, клином заходящих на лоб посередине. Щеки висели. Золотая цепочка с крупными звеньями западала в потные складки шеи. Темные глаза ничего не выражали, как будто их верхний, самый глянцевый слой стерся от возни по шершавым стенам.

– Что, давно колешься? – спросил он Мишу, поставленного на середину комнаты.

Миша, пошатываясь, стоял под лампой, на одной его ноге черная брючина собралась гармошкой. Лампа била ему в темя, скашивая макушку. Миша отбрасывал на стену тень – высокую, сутулую и крюкастую. Казалось, тянувшуюся из самого темного нутра подвала, пустившую глубокие корни в земле, и готовую наброситься на толстого, избивая его короткими сильными ударами. Готовую крюком на конце руки вспороть его рыхлый живот, на который он сейчас опирался папкой и что-то писал. Когда Миша шевелился, тень расплескивалась и принимала самые уродливые формы. Оторвись толстый сейчас от листа, подними глаза к крупчатой цементной стене, он бы убоялся.

– Через полгода сдохнешь, – сказал он Мише, не отрываясь от букв.

– Все когда-нибудь умрут, – бесцветно отозвался Миша.

– Упороться и забыться? – ручка в толстых пальцах замерла, но пошла писать снова.

– Расслабиться.

Салеева откинулась назад. Стул встал на задние ножки, спинкой ударившись о батарею и придавливая руки Салеевой, пристегнутые сзади наручниками. На подоконнике подскочили кружки, электрический чайник и упаковка рафинада, белый аппарат кнопочного телефона, отстегнутый от розетки, почти пустая банка растворимого кофе и папки для файлов в углу. Фиолетовые коленки Салеевой задрались вверх. По икрам пошли мурашки, поднимая дыбом короткие золотистые волоски.

С одного боку от нее стоял стул, на который были свалены ее вещи – черная дерматиновая сумка и бледно-голубая куртка. С другого – стол. За ним сидел худой молодой мужчина со впалой грудью. Его светло-каштановые волосы, коротко подстриженные спереди, сзади жидкими прядями спускались до плеч по затылку. У него был острый подбородок, из которого лишь кое-где проклевывались черные волоски. Из тонкой шеи торчал острый кадык. Левая бровь была опущена, а правая вскинута, что делало его похожим на Пьеро. Густые темные ресницы сильно оттеняли глаза, и цвета зрачков было не разглядеть.

За столом в противоположном углу сидела молодая женщина с разделенными на прямой пробор и гладко зачесанными черными волосами. Белая рубашка топорщилась на ее выдающихся грудях. Маленькая белая пуговица у выреза еле сдерживала их мягкую тяжесть. Из-под стола были видны ее круглые с ямочками коленки в черных капроновых колготках, край синей юбки и полуботинки с острыми носами. Женщина сидела, уткнувшись в бумаги, разложенные на столе.

Салеева отпустила стул и тут же снова откинулась назад, цокнув по батарее наручниками. Чашки звякнули. Руки, ударившись о батарею, оттолкнулись от нее, и стул снова встал на четыре ножки. Салеева откинулась снова и ударялась о батарею, пока ее руки не стали похожи на отбивные. С каждым разом полеты стула назад становились сильней и короче, только паузы между ними удлинялись. Салеева, делая рывок и возвращаясь, не отрывала глаз от красно-коричневой двери, ведущей в темный коридор. На дверь у ручки была наклеена ободранная бумажка с печатью и полоской неразборчивого шрифта. Салеева смотрела на нее и в паузах между шатаниями как будто хотела разобрать, что там написано.

– Это что тут у вас происходит? – в комнату из коридора заглянул лобастый мужчина.

Двойное оконное стекло ярко отразило его голубые джинсы и золотое обручальное кольцо. Длинные плоские лампы на потолке распыляли по поверхности темного стекла световую муть. От этого казалось, что темнота заперта, как в коробке, между двумя оконными рамами. И сама комната казалась запертой – между темным окном и темным коридором. Салеева сделала судорожный вдох, смяв тишину в гармошку, и откнулась снова.

Только что вошедший мужчина подошел к ней и дернул спинку стула. Салеева качнулась, как тряпичная кукла, набитая соломой.

– Нормально сиди, – сказал он.

– Крокодильщица с Братеева, – проговорил худощавый.

– Что, тварь хвостатая, – наклонился к ней лобастый, – будем про подельников рассказывать?

– Я ниче не знаю, – сказала Салеева.

– А если так? – худощавый достал из ящика стола, за которым сидел, смотанный черный пакет.

Он положил его на чистый лист бумаги. Скрученный и мятый, он был похож на внутренний орган. В тишине пакет начал распускаться, еле слышно хрустя, и казалось – сейчас поползет со стола. Салеева резко отвернулась.

– Ну? – лобастый пнул ножку стула.

– Ниче не знаю, – сказала Салеева. – У меня нет никаких подельников.

– А притон у кого накрыли? – спросил худощавый.

– Ниче не знаю.