Она еще подождала, с надеждой всматриваясь в экран, затем продолжала:
— Я не знаю, что сказать тебе, но не могу оставить все как есть. Я люблю тебя, Мамочка, и понимаю, что ты обижена. Но ты тоже должна понять.
Селия замолчала, нащупывая в кармане сигареты, потом вздохнула. Она слушала кого-то за пределами экрана.
— Это Бен, — объяснила она. — Мы должны торопиться. Знаешь, ты ему и правда понравилась. Послушай, ты должна понять, это важно. — Она затянулась и продолжила: — Мы жаждем того, чего Земля не может дать нам, Бену и мне, и еще многим. Мы устали постоянно работать и видеть, что все, ради чего мы трудимся, достается другим. Думаю, тебе трудно это понять — в твоем маленьком мирке есть все — но люди страдают и голодают. Нас слишком много, и слишком многие из нас стары. Это не значит, что я не люблю тебя. Не значит, что не буду думать о тебе, потому что все равно буду.
Она опять посмотрела куда-то за экран и сказала:
— Нам пора. Не забывай меня, Мамочка.
Затем протянула руку к экрану, и изображение исчезло.
— Сохрани сообщение, — сказала Рут дому.
Экран погас.
Сон пропал, поэтому спустя какое-то время она встала, закуталась в халат Марты и пошла на кухню пить кофе. Когда на горизонте забрезжил рассвет, она вдруг поняла, что стоит и смотрит на садик Флоренс. “Я буду скучать по ним” говорила Селия о цветах. Рут попыталась представить себе мир, в котором у людей совсем не осталось надежды. Они были готовы расстаться даже с его цветами. Таким был мир, в котором жила Селия. Мир, в котором жило большинство людей.
И она тоже, но, выходит, раньше она этого не замечала. А теперь у нее открылись глаза.
Пятнадцать лет она жила здесь. Пятнадцать лет болтала с Флоренс о цветах, пятнадцать лет прогуливалась вечерами по парку, пятнадцать лет играла в бридж и шашки и ходила на танцы по четвергам. И пятнадцать лет плакала без причины по ночам. Пятнадцать бесконечных лет.
А впереди у нее могло быть еще двадцать.
Она включила телестену и немного посмотрела новости. Еще один удар тру-эйджеров; мрачное дно бангладешских трущоб; новый финансовый кризис в Бразилии.
“Люди страдают” — такими были слова Селии. И это правда.
Кроме пожилых; у них есть все самое лучшее.
Но мы заплатили за это, подумала она. Мы долго и много работали, не жалуясь, и это наше вознаграждение.
Однако теперь этот довод звучал неубедительно даже для нее самой. Вознаграждение: неспешные прогулки среди цветов, бридж, и непрошеные слезы. Пятнадцать лет мерзкого, эгоистичного счастья в то время, как наши дети и дети наших детей страдали.
Она попросила стену найти номер Марты и подумала, что та не звонила ей уже три года. Но ведь и она не звонила Марте.
Трое суток спустя Рут пыталась связаться с Селией на станции Лагранж. Где-то через час она пробилась к тому, кто имел информацию о пассажирах и смог уделить ей время.
— Мне жаль, мадам, — сказал этот человек, выслушав ее просьбу. Он был очень молод. — Последние пассажиры отбыли на корабль этим утром.
— Могу я связаться с ними на “Исходе”?
— К сожалению, это невозможно, мадам. — Он протянул руку, чтобы прервать связь.
— Минутку, пожалуйста, — сказала она.
Он взглянул на нее.
— Вы можете передать им сообщение?
— Не думаю, мадам. На корабле почти тысяча человек. Там сплошная неразбериха. Стартовое окно открывается через двенадцать часов…
— Прошу вас.
Он медлил, вопросительно глядя на нее.
— Это важно, — объяснила Рут. — У меня не было возможности попрощаться.
— Ну, хорошо, — он протянул руку к клавиатуре. — Назовите их имена.
— Селия, Селия Фишер. И Бен… просто Бен.
— Ваше сообщение?
— Передайте им, что я прошу прощения, что я все поняла и желаю им всего наилучшего.
— Хорошо.
— Это важно, — повторила она.
— Сделаю все, что смогу.
Экран погас. Рут включила телестену с тропическим лесом, но через минуту выключила. Невозможно отличить яркие цветы и исчезнувших птиц от настоящих — так совершенно изображение. Но при том оно остается обманом, отчего становится невыносимо грустно.
Последний раз она прошлась по дому. Большая часть ее имущества была уложена в коробки и готова к аукциону. Выйдя на крыльцо, где ее ждал единственный чемодан, она поискала на небе мерцающую красную звездочку и, глядя на нее, подумала: “Это одно из решений. Должны быть и другие”.
К дому подъехало такси. Рут думала, что машина самоуправляемая, но, к ее удивлению, дверца открылась, и оттуда вышел человек. Тогда она поняла: нас слишком много, и всем нужна работа.
Шофер положил ее чемодан в багажник и открыл ей заднюю дверцу.
— Пожалуй, я сяду с вами впереди, — сказала она.
— Как скажете. В Денвер, на космодром?
— Именно туда.
Они поехали вниз по узкой аллее, окаймленной деревьями, к воротам. Снаружи освещенный фонарями простирался пустой, неприглядный город. Лишь местами сквозь трещины в асфальте пробивались травинки. Несколько молодых людей шли по тротуарам, но и только.
— Нечасто люди вроде вас покидают поселок, — сказал он.
Рут улыбнулась.
— Куда едете?
— В Таиланд. Из всех мест я выбрала это, разве не глупо? — засмеялась она. — У меня там дела.
— Дела?
— Вот именно.
Шофер покачал головой:
— Ну, это не по мне. Когда я пойду на пенсию, то буду сидеть и наслаждаться бездельем, знаете ли.
— Да уж, — ответила Рут. Она наклонилась вперед и долго вглядывалась в красный сигнальный огонек “Исхода,” мерцавший среди тысячи других звезд. “Прощай, Селия, — подумала она. — Прощай, Бен. Удачи.” Потом повернулась к шоферу и сказала:
— Но не зарекайтесь.
Роберт Рид В ЦЕРКОВЬ С МИСТЕРОМ МАЛТИФОРДОМ[6] Перевела Дарья Макух
Мы это придумали сообща. Впрочем, потом так никто и не признался, кто первый подал идею.
Возможно, она витала в воздухе, а пиво и скука способствовали тому, что мы заразились ею. Иногда я думаю, что идеи, словно невидимые облака, просачиваются в человеческие головы и застревают там, как в ловушке. Каковы головы, таковы и идеи, которые в них застревают, этим многое объясняется. В Пеликане много людей обыкновенных с плебейскими, круглыми головами, если вы понимаете, кого я имею в виду. Здесь выгодней быть, как все. И если вас угораздило родиться яйцеголовым, и глупые идеи все-таки застряли в вашей необычной голове, самое лучшее — скрывать ее особенную форму под шляпой. Надеюсь, вы меня понимаете.
В наших краях правит привычка; никто не жаждет перемен. По традиции, в субботу стоит отправиться в какое-нибудь чудесное, тихое местечко типа кладбища, чтобы распивать там пиво. Именно этим мы и занимались, когда нами начала овладевать идея. Все началось с того, что Пэт сказал:
— Что-то мне скучно.
Чарли рыгнул и изрек:
— Да, а не выкинуть ли нам что-нибудь эдакое?
Он имел в виду — подурачиться. Насыпать стиральный порошок в городской пруд, обмотать туалетной бумагой деревья — вот в чем мы были мастерами. Но этот вечер был особенным, и мелкая пакость не могла нас удовлетворить.
Мы открыли еще по бутылке, а я стал глазеть на звезды, ощущая себя маленьким-маленьким, и тут Лестер, откашлявшись так, будто у него в горле застрял, по меньшей мере, хребет акулы, сказал:
— Придумал. Давайте вытопчем круг на поле.
Чарли снова рыгнул — он славился способностью издавать самые громкие неприличные звуки — и напомнил:
— Это уже делали.
Мы-то еще не делали, но он был прав. Пеликан был известен “странными”, “внеземными” кругами на полях, и каждый знал, кто их там вытаптывал.
Старик Малтифорд, вспомнил я. Тут меня осенило, что такое могли бы учудить и мы. Идея начала приобретать все более четкие очертания в моей голове, и я хихикнул:
— Эй, давайте вытопчем круг на поле Малтифорда!
Пэт выпрямился и вытаращил глаза:
— На ЕГО ферме? Ты псих, что ли?
Наверное, половину всех кругов Малтифорд делал на своем участке сам. В этом никто не сомневался. Также было известно, что старик давно не в своем уме и, возможно, опасен. Если он с кем-то заговаривал, то лишь на одну тему — о кукурузе. О его собственной кукурузе; и кукурузе вообще. Я не раз видел его разглагольствующим о ее красоте и важности; он это растение просто боготворил. Что до меня, я старался избегать этого человека. Завидев его в городе, тут же разворачивался и смывался. Я ничего не мог с собой поделать, даже когда мой отец, священник местной методистской церкви, сделал мне замечание: мол, так поступать невежливо. Сумасшедшие внушали мне такой ужас, что я мог даже напустить в штаны. Именно поэтому наша идея так меня позабавила.
А пиво добавило куража.
— Слабо нам такое, — выдавил Пэт.
— Почему? — проворчал Чарли. — Мне нравится!
— Да, — сказал Лестер, — мы вытопчем круг на его вонючем поле. Еще никто до этого не додумался.
— Из тех, кто остался в живых, — пробормотал Пэт.
Но при раскладе трое против одного спорить было не о чем. Мы загрузили в старенький пикап Пэта лопаты, моток веревки и длинные доски. В кузове поехал Лестер. Я втиснулся между Пэтом и Чарли. Выехав за город, мы принялись обсуждать, как бы провернуть это дельце, притом побыстрее: подумать только, вытоптать круг посреди кукурузного поля, в темноте, на участке чокнутого. Вдруг Чарли заметил:
— А что, обязательно круг? Почему бы нам не вытоптать что-нибудь вроде послания? Можно впечатать ему какие-нибудь слова.
— “Отведите меня к вашему шефу”, — засмеялся Пэт.
Им это показалось остроумным, на том и порешили. Меня слова привлекали меньше, чем круг, но я знал, что со мной считаться не станут. Я скрыл свое недовольство и продолжал ехать молча.
В конце концов мы доехали до небольшого холмика, почти его не заметив, и тут дорога пошла под уклон, переходя в долину — здесь когда-то было болото. За следующим поворотом начинался участок Малтифорда. Пэт выключил фары и продолжал ехать при свете луны, а мы стали высматривать, где бы нам свернуть и приняться за работу.
Настроение в кабине стало падать. По обе стороны расстилались бескрайние поля кукурузы, зеленые океаны вскормленных солнцем стеблей. За полмили от нас стоял домик Малтифорда, отделенный от дороги единственной рощицей в округе, тянувшейся по его участку и половине чужого. Где среди этой пустоши спрятать машину? Мы решили — за механической мастерской. Пэт припарковался, выключил зажигание, и все глубоко вздохнули, прежде чем спрыгнуть на землю.
Я мало что смыслил в кукурузе, будучи городским жителем (насколько это возможно в Пеликане), но детище Малтифорда казалось высоким и благополучным. Растения глубоко уходили корнями в плодородную болотистую почву и шелестели в ночи. В остывающем воздухе постепенно распрямлялись большие листья. Кукуруза шумела на сотнях акров, я остановился, прислушиваясь, и не замечал, о чем беседовали парни. Чарли решил напугать меня — схватил за руки и гаркнул:
— У-у!
— Эй, ты чего? — огрызнулся я.
Он сунул мне сосновую доску и спутанную грязную веревку.
— Тебе досталось F, — произнес он. — Вот твоя работа.
— Что еще за F? — спросил я.
— Мы тут посовещались. “Отведите меня к вашему шефу” — это слишком длинно.
— Может и так.
— Но если мы напишем четыре больших буквы…
— Что?! — возмутился я. Все-таки я сын священника. На что-то другое я еще мог пойти, но это уж слишком.
— Но это ж недолго, — пообещал Чарли.
Замысловатая задумка вдруг превратилась в какую-то пошлую шутку, и если бы меня поймали, то я, без сомнения, был бы обречен на вечные муки.
Парни стали углубляться в заросли.
Я не последовал за ними, и за мной послали Лестера.
— Все, что тебе нужно сделать — это F, — начал он упрашивать. — Чарли хоть сказал тебе про остальные буквы?
— Что, как не U, С и К, — сказал я. Моя кажущаяся непричастность не смягчила бы вины. — Или, может, мы тут затем, чтобы написать “фрак” или “фанк”?
Лестер недовольно покачал головой.
— Если хочешь, оставайся у грузовика, — он изобразил улыбку. Из него точно получится первоклассный рекламный агент. — Если покажется Малтифорд, дай нам пару сигналов.
F или не F, но я впутался. И мне совсем не хотелось ждать, когда появится этот старик. Поэтому я и пошел, прижимая к груди доску и веревку, протискиваясь сквозь ряды высокой кукурузы. Мы прошли пару сотен ярдов вглубь поля, а затем стали совещаться, как выполнить задуманное.
— Нужно, чтоб было видно с высоты, — все повторял Чарли, чертя FUCK на земле. — Стофутовые буквы. Как считаете, хватит?
“Думаете, это будет легко?” — промелькнуло у меня в голове. С трудом пройдя поперек рядов, я отмерил, кажется, нужное расстояние, развернулся и начал сносить сразу по три ряда кукурузы. Я пустил в ход сосновую доску и все свои силы, но крепкие побеги не на шутку сопротивлялись. Я уже начал уставать и задыхаться. Пришлось остановиться: спина у меня ныла, в ушах стоял шум. Пару раз притормозив, я намного отстал от остальных, и мне в какой-то момент показалось, что я остался один.
Я знал, что поступаю дурно. Просто отвратительно. От сознания этого я уставал еще больше, а чувство вины усиливалось. Еще не рассвело, на востоке висела почти полная луна, просвечивая сквозь серебристую дымку. Воздух в зарослях был неподвижен, будто все поле затаило дыхание. Густой и влажный, он был наполнен запахом листьев и удобрений. Я — городской житель и, ясное дело, здесь чужак. Оглянувшись, я попытался разглядеть дорогу, но все пространство было заполнено кукурузой: одни атласные листья да звезды, и тьма между ними.
Когда я снова взялся за работу, мне послышался шум мотора. Я остановился, но не смог расслышать ничего кроме шагов Чарли, который заворачивал по своей U, ломая все новые и новые ряды и ни на секунду не останавливаясь. Я был далеко-далеко позади. Только что закончил ножку моего F, повернулся и огляделся, как вдруг увидел яркий луч фонарика.
“От ужаса напустить в штаны”. Сотни раз читал такое в книжках, но никогда не предполагал, что это надо понимать буквально. Вплоть до этой минуты. Верите ли, но я чуть не обмочился. Еле стерпел.
А потом раздался треск, и голос, который не мог принадлежать ни одному из семнадцатилетних хулиганов, произнес строгим басом:
— Стоять! Эй, вы, мальчишки, кому говорят, стоять!
Он не кричал, но слова прозвучали как гром среди ясного неба, и потому возымели обратное действие. Мы бросились бежать. Я услышал, как Пэт крикнул: “Это он!”, а Чарли взвизгнул: “У него пушка!” И тут раздался выстрел. Позже, мысленно возвращаясь к этому моменту, я пришел к выводу, что Малтифорд палил в небо, в луну. Тогда я понял только, что пуля пролетела над головой, и побежал, как одержимый, по сломанным стеблям. Ноги запутались в них, и я полетел головой вперед. То, что ломал я, теперь сбило с ног меня самого, и неожиданно для себя я рухнул ничком на землю лучшей в мире фермы.
Не могу точно сказать, как долго я так пролежал. Страх и выпитое пиво буквально приковали меня к земле, а сердце колотилось так, что верно, и отцу в городе было слышно. Кругом все стихло — хороший знак. Я старался не двигаться, молясь остаться незамеченным. Пэт посигналил, подгоняя меня.
Малтифорд ответил вторым выстрелом в воздух — еще более оглушительным, — и я понял, что он стоит ярдах в десяти от меня. А то и ближе. Поэтому я вскочил и снова кинулся бежать, уже в другом направлении. Но наугад продираясь сквозь кукурузу, я, на мою беду, не приближался к пикапу.
Раздалось несколько гудков, затем мотор чихнул, и я услышал, как пикап рванул с места. Парням ничего не оставалось делать, как бросить меня.
Я повалился навзничь от изнеможения, а потом перевернулся на спину; у меня совсем не осталось сил. Лежал и смотрел, как гигантские стебли возвышаются надо мной, и старался не шевелиться, отдыхая перед дорогой домой. Я прикинул, что придется прошагать всего каких-то 5 миль. Клялся себе, что стану меньше пить, возьмусь за учебу осенью, и все такое прочее. Тут я услышал шаги мужчины, пробирающегося по зарослям своей кукурузы. Вот уже ближе. И именно в тот момент, когда нужно было лежать тихо, я почувствовал в животе острую боль; она все больше усиливалась, стремясь вырваться наружу.
Вот так меня и застал Малтифорд. Пиво может сыграть с вами злую шутку: все, что попало внутрь, тем же путем выйдет наружу. Фермер обнаружил меня сотрясающимся от рвоты. Он направил на меня свой фонарик, я обернулся и увидел ружье и худощавую склоненную фигуру Малтифорда. Я решил, что сейчас он меня пристрелит. Тогда мне казалось, что чокнутые убивают не задумываясь.
Только стрелять он не стал. А вместо этого сказал:
— Я тебя знаю.
Я снова закашлялся, не в силах ответить.
— Вставай, — добавил он, легонько ткнув меня дулом ружья. — Добегался уже. Я тебя хорошо знаю.
Слава есть слава, никогда не знаешь, где она тебя ждет. С одной стороны, известный человек весь на виду, а с другой — люди его совсем не знают. Вот, к примеру, мой отец. Многие годы он служил священником методистской церкви и слыл самым праведным человеком в округе. У него было все, что положено иметь священнику: славная жена и прелестная дочь, — но, чтобы картина выглядела правдоподобнее, у него также был сын, наполовину отбившийся от рук. Думаю, мое поведение стало для отца посланным свыше испытанием, и по мере того, как мои выходки сходили на нет, он с достоинством его выдерживал. Может, и не перед Богом, но, по крайней мере, перед прихожанами.