– Но ни забывать, ни прощать кипчаков нельзя! – прохрипел ржавым голосом Субудай-багатур. – Мы их должны ненавидеть как изменников, как подлых шакалов. Если они воюют против нас и вредят нам как предатели, то нет и не будет им пощады! Если и мадьяры тоже станут воевать против нас, то и их мы накажем строже, чем обыкновенных противников. Наш проницательный владыка уже много раз посылал через верных людей письма к мадьярскому королю Беле, напоминая, что он должен встретить нас гостеприимно, как единокровных братьев, и соединиться с нами для дальнейшего похода на «вечерние страны», скрепив союз булатной цепью дружбы.
– А если Бела притворно согласится, а потом изменит нам? – тихо спросил Шейбани.
Участники «тайного совета девяти» впервые увидели всегда невозмутимого Бату-хана, вдруг охваченного яростным гневом. Он внезапно упал вперед на руки, оттолкнув ногой замшевое сиденье, и, несколько мгновений стоя на четвереньках, с оскаленными зубами и сверкающими глазами, был похож на огрызающегося от собак разъяренного волка:
– Вздор! Болтовня! Пустые страхи! Недостойно сказал Шейбани-хан.
Бату-хан вскочил на ноги и в бешенстве продолжал:
– Жалок, ничтожен тот полководец, который, отправляясь в поход, озирается по сторонам, подыскивая союзников… А я думаю, что все то, что для Шейбани кажется несчастьем, на самом деле наша большая удача. Скрытый враг опаснее явного. Какая польза от таких союзников, которые колеблются и которых нам же еще пришлось бы спасать! В гнилое болото их, к злым духам – мангусам! Если наше войско стало меньше, как говорит Шейбани-хан, а врагов стало больше, – то вот как я думаю, и со мной так же думает Субудай-багатур, мой мудрый учитель. Ведь он же меня наставлял в правилах войны, когда мы вторгались в великое царство Цзин[41]. «Если нас мало, – говорил он, – то мы должны нападать, как дикие звери, бешеной стаей. Там, где другое войско идет десять дней, мы должны пронестись ураганом в два дня. Тиходумы, тяжкостопы мне не нужны. С ними победы не добиться!» Верно я сказал? Так ли ты учил?
– Верно, все верно! – прохрипел Субудай-багатур.
– И мы выступаем немедленно! – горячо продолжал Бату-хан. – Бросаемся на «вечерние страны»! Мы сметем с лица земли всех, кого встретим на пути. Правое крыло нашего непобедимого войска разгромит город урусов Чернигов, затем Переяславль[42] и двинется на поляков и далее на угров[43], или мадьяр. А левое крыло переправится через Днепр и обрушится на Кыюв, сдерет золотые крыши с домов их Бога и обратит в золу и пепел эту древнюю столицу урусов. Это будет последний смертельный удар копьем в спину поверженного навсегда в прах когда-то сильного народа…
– Ай, хорошо! Ай, как хорошо! – воскликнули ханы.
– Останавливаться в Кыюве я не буду! – продолжал, задыхаясь, Бату. – Впереди много новой добычи… Очень много! Надо сперва пронестись через страну польского короля, разметать его войско, чтобы оно не затаилось в крепостях и лесах и не поджидало удобного случая напасть на нас сзади. Все войска поляков и их союзников германов, хвастунов с белыми крестами на спине, и других их союзников мы растопчем нашими чудесными конями и смешаем их с пылью дорог… И тогда я займусь сладостной местью! Я нападу на предателей кипчаков и мадьяр и раздеру их в клочки, как барс, вскочивший на спину ревущего от ужаса быка. Там, на равнинах плодоносной угорской степи, я дам передышку нашим смелым воинам и нашим дивным неутомимым коням…
Все замерли, с удивлением глядя на обычно молчаливого Бату-хана. Поднявшись, он стоял, сжав кулаки, бурно дыша, ноздри его раздувались, губы вздрагивали. Он продолжал с злобной усмешкой:
– Я клянусь, что поймаю мадьярского короля Белу и сам перекушу ему горло и напьюсь его крови… Тогда я буду, наконец, свободен и померяюсь силами с другими войсками «вечерних стран». Тогда Шейбани-хан увидит, кто сильнее: быстрая, как ветер, непобедимая монгольская конница или прославленная медлительная конница, спрятанная под железными латами и прикрывшаяся тяжелыми щитами…
– Ты удалец! Ты настоящий багатур, мой младший брат! – прозвучал низкий голос. В дверях стоял грузный хан Орду. – Я узнаю в твоих речах могучий голос нашего деда, Священного Правителя, Потрясателя Вселенной!
При этих словах все монголы подняли руки кверху и несколько раз наклонились, произнося тихо заклинания.
Орду подошел к Бату-хану, обнял его и слизал языком с его щек капли пота. Он сам подобрал и сложил в стопку рассыпавшиеся верблюжьи кожи и усадил на них побледневшего, нахмуренного Бату-хана. Тот указал Орду на место рядом с собой и спросил:
– Отчего ты опоздал? Здоров ли ты? Силен ли ты?
Орду отмахнулся и стал скрести пятерней толстую шею.
– Какое горе! Какая потеря! – притворно застонал он.
– Догадываюсь: твоя греческая царевна! – невозмутимо произнес ледяным голосом Бату-хан.
Глава четвертая Дерзость хана Нохая
Все участники «великого совета» с веселыми улыбками переглянулись. Орду засопел и развел руками:
– Она моя и уже не моя! Ее у меня похитили. Или, может быть, она сама убежала… Но только, как я узнал, она теперь скрывается у твоего, Саин-хан, любимца, молодого буяна Нохая, беспутного сына почтенных родителей.
Раздались удивленные голоса:
– Как? У достойного Татар-хана сын буян и сорванец? Да может ли это быть?
– Вы этого не знаете, потому что последнее время, почти целый год, юный хан Нохай кочевал в степи, охотясь на сайгаков, лисиц и волков. А недавно его отец, когда прошел слух о предстоящем походе, вызвал сына домой, сюда, в нашу ставку. В этом походе должен участвовать каждый чингизид. Поэтому отец надеется, что в походе Нохай остепенится и покажет себя доблестным воином. И что же! Здесь, в ставке, он снова буянит, никому не дает покоя, затевает драки, устраивает попойки. На своем вороном коне с дутаром в руках он подъезжает пьяный к юртам разных достойных ханов и поет песни, прославляющие их жен и наложниц…
– Дзе-дзе! – воскликнули сидящие, укоризненно покачивая головой.
– Полоумные женщины, услышав песни Нохая, как зачарованные, выходят к нему, а он их хватает, перекидывает поперек седла и вскачь увозит в свое становище. Говорят, что там у него уже образовался целый гарем из похищенных жен, и первой была Зербиэт-ханум, подаренная тобой новгородскому послу…
– А первой распутницей в этом гареме – твоя греческая царевна? – равнодушно спросил Бату-хан. – Почему же ты не зарубил и ее и хана Нохая?
Орду обратился к китаянке И Ла-хэ, сидевшей у ног молчаливой Юлдуз-Хатун:
– Почтенная китаянка! Не можешь ли ты мне уступить пару подушек? Мне трудно сидеть на этом ханском священном троне.
И Ла-хэ бесшумно принесла и положила ковровые подушки, на которых Орду удобно уселся и продолжал:
– Да, я не зарубил Нохая. Моя вина! Наоборот: я обнял его, когда он через день прискакал ко мне, как безумный, держа в руках лисий колпак и повесив пояс на шею[44]. Он просил меня его зарезать и взять пленницу-гречанку обратно, обещал дать в придачу отборного коня, персидский ковер и двадцать рабов. Он поклялся, что будто бы в тот вечер похищения гречанки был совершенно пьян. Но это все неверно. Он снова шутил. Это меня развеселило. Я даже обнял его и сказал, что охотно дарю ему эту ядовитую змею, колючую фалангу, неукротимую дочь скорпиона. Я пожелал им обоим всяких утех. Так, мы вместе, обнявшись, просидели долго, до утра. Я подливал ему вина, радуясь, что благополучно мог избавиться от этой, всегда беспокойной, всем недовольной, требующей невозможного румийки. Нохай тоже был доволен и всю ночь пел песни.
– А все же, думаешь ли ты, что Нохай принесет пользу в предстоящем походе?
– Хан Нохай, несмотря на юность, обладает острым умом полководца. Вот что он говорил, вот что предлагал… Да что это такое? Этот дерзкий мальчишка уже тут!.. Он ничего не боится и каждый день придумывает что-либо новое.
Все остолбенели. С улицы донеслась песня. Чистый задорный мужской голос пел:
Все ханы шептали:
– Верно! Верно! Прекрасны наши ночные светлячки! Прекрасны наши монгольские девушки!
А голос издалека продолжал:
Все ханы посмотрели друг на друга, покачивая головами, и следили, что будет делать хан Орду. А тот, по привычке соединив концы коротких толстых пальцев, шептал:
Все ханы посмотрели друг на друга, покачивая головами, и следили, что будет делать хан Орду. А тот, по привычке соединив концы коротких толстых пальцев, шептал:
– Какое счастье! Какую радость послало мне вечное небо! Теперь я могу, наконец, отдохнуть от забот и тревог, которые мне доставляла эта беспокойная женщина из румского царского рода. Занозы и колючки в моей юрте больше нет!
Голос из темноты снова запел:
Задумчивое лицо Бату-хана осветилось загадочной улыбкой. Прищурив глаза, он пристально стал вглядываться в лицо Юлдуз-Хатун. Та сбросила черное шелковое покрывало, вскочила и ответила ему прямым смелым взглядом черных глаз. Ее бледное лицо, всегда кроткое и покорное, теперь пылало гневом. Она стояла напряженная, подобно натянутой струне, сжав маленькие кулачки.
– Спой ему ответную песню! – тихо и медленно сказал Бату-хан.
– Ему? Такому наглецу и разбойнику? Никогда.
– Спой! Спой и призови его сюда! – настойчиво приказал Бату-хан. – Я хочу его увидеть! Перед собой, здесь!
Высокая китаянка И Ла-хэ склонилась к уху маленькой Юлдуз и что-то стала настойчиво шептать. Юлдуз утвердительно кивнула головой и, взяв дутар, вышла на балкон. Она запела нежным, трогательным голосом. Слова песни отчетливо разносились в тишине заснувшего города:
Вдруг Юлдуз-Хатун вскрикнула, отбежала обратно в комнату и кинулась на грудь И Ла-хэ.
На балкон быстро вскарабкался юноша в хорезмском бархатном колпаке, опушенном лисьим мехом, и в полосатом кафтане, подпоясанном серебряным кушаком. В его лице, очень смуглом, поражал самоуверенный взгляд блестящих черных глаз, высокий лоб и задорная улыбка.
Он стремительно упал на колени, подполз к Бату-хану и почтительно склонился к его ногам. Бату-хан от неожиданности откинулся назад. Все повскакали с мест. Юноша воскликнул:
– За мою дерзость прошу казнить меня, но сперва выслушай, великодушный, милостивый Саин-хан! Я привык разъезжать, имея притороченными к седлу аркан и шелковую лестницу с крюком. Я взобрался к тебе самым прямым и скорым путем только потому, что услышал ласковый призыв. Без таких нежных слов разве я осмелился бы пройти по священным коврам твоего дома? Однако ты оказался в тысячу раз мудрее и проницательнее меня: этой песней, как опытный охотник, ты сам заманил меня сюда, чтобы я понял свой долг…
– Какой?
– Долг монгольского воина – в час великого похода быть в первых рядах твоего войска!
Бату-хан поднял правую бровь и смотрел на юношу недоверчивым взглядом. Нохай четко проговорил:
– Зачисли меня простым воином в самый передовой отряд и прикажи сделать невозможное! – Нохай снова припал лицом к ковру и остался неподвижным.
Бату-хан обратился к хану Орду:
– Почтенный брат, отдаю тебе этого безрассудного. Делай с ним что хочешь.
Орду подошел к юноше, легко поднял его своими, как медвежьи лапы, сильными руками и погладил по щеке:
– Чудак! Шутишь со смертью! Садись здесь в угол и жди, и слушай, что дальше решит сделать с тобой наш любимый Саин-хан.
Бату-хан обратился к своему воспитателю и советнику:
– Мудрый Субудай-багатур! Я уже много раз беседовал с тобой, и вместе мы обдумывали предстоящий поход. И я знаю и помню твои советы. Другие же еще их не знают. Не скажешь ли ты что-либо важное пришедшим сюда моим верным соратником?
Субудай заговорил кратко, отрывисто, голосом хриплым, как рычанье волкодава:
– Мы должны вспомнить заветы и походы «единственного»… По ним учиться… Вспомним, что объявленное им вторжение в Китай нашим степным ханам показалось сперва безумием. Царство Цзиней имело тогда народ в триста тридцать три раза более многочисленный, чем монголы всех родов и племен нашей степи. Войско Цзиней казалось беспредельным лесом. Но сквозь него, по приказу «единственного», стала прорубаться наша бесстрашная конница… Города китайцев имели высокие каменные стены… Неприступные… За ними прятались испуганные жители… Они издали грозили нам большими топорами и мечами и высовывали сделанные из глины и соломы чучела своих страшных богов… И они сами же нам покорно сдавались… Так будет и теперь… Сколько впереди урусов, румийцев, мадьяр, кипчаков, латынцев, франков и других племен? Даже вечно синее небо сразу этого не скажет… Но мы должны помнить и не забывать строгих заветов Священного Правителя, и мы победим. Столицы «вечерних стран» будут опрокидываться, как наши войлочные юрты во время урагана… Наш удар должен быть внезапным и неотразимым… и в том месте, где враг не ожидает… Врага надо обмануть, показать, будто мы его боимся. Крикнуть: «Гар-гар!» (назад, обратно!) и отступить. Затем ударить снова, еще более стремительно и бешено, когда он в глупой радости погонится за нами и расстроит свои ряды. Но зачем я это повторяю? Разве вы сами этого не знаете?
Субудай закрыл свой единственный глаз. Он похрюкивал, как кабан. Казалось, что спит.
– Скажи нам еще что-нибудь, наш почтенный учитель! – обратился к нему хан Орду.
Субудай ткнул пальцем в сторону сидевшего с покорным видом Нохая.
– Твоего племянника назначить тысячником… в отряде самых «буйных»! Там он либо сейчас же сломает себе шею, сцепившись с таким же, как он, смельчаком, либо заставит его покориться. Но думаю, что через год после того, как он покажет себя настоящим чингизидом… и сделает невозможное, он уже станет твоим грозным темником. Испытай его.
В общей тишине Бату-хан сказал:
– Иесун Нохай[45]… Ты докажешь, что у тебя собачий нюх и железная смелость. Возьми с собой в поход свою шелковую лестницу. С ее помощью ты первым влезешь на стену Кыюва, столицы урусов. Сейчас возвращайся через эту дверь в свою юрту, к тебе придет тургауд и объявит мою волю. Разрешаем удалиться.
Нохай подхватил красную шелковую лестницу и, пятясь мелкими шажками, вышел из зала «великого совета».
Глава пятая В лагере «буйных»
Они сломали печати еще с одного кувшина с янтарным мазандеранским вином. Они распили его до последней капли, вылитой согласно обычаю себе на голову. Бату-хан водил рукой по воздуху, точно желая схватить летающего мотылька.
– Я должен их увидеть, этих свирепых безудержных воинов… Услышать их дикий рев, песни и споры.
– Тебе не подобает идти в это сборище буйных пьяниц и драчунов! – сказал Субудай-багатур. Он оставался спокоен, с каменным лицом, только его шрамы, пересекающие правый глаз и щеку, после попойки стали багровыми. Он продолжал:
– «Буйные» не знают правил почета. Они недостойны встретить тебя и высоких почтенных людей…
– Почет мне надоел!.. Я хочу увидеть ссору, когда двое хватаются за ножи, и пройти между ними незамеченным, в одежде странника.
– Твоя священная нога, о великий, должна опускаться только на ковер отдыха или вдеваться в стремя похода.
– А сегодня мои ноги будут ступать по тропинке новых испытаний. Пусть меня сопровождает только один безумец Нохай. Принесите мне другие одежды.
Субудай-багатур, сопя, встал, подошел, ковыляя, к стоящему за дверью дозорному тургауду и, вцепившись в его плечо, зашептал ему в ухо:
– Принеси пять самых грязных простых плащей! Пусть десять тургаудов на конях следуют за нами в нескольких шагах и пусть будут готовы к нашей защите.
– Внимание и повиновение! – сказал тургауд и вышел из шатра.
Бату-хан, никого не слушая, продолжал что-то бормотать и ловить мотылька. К нему подполз на коленях дервиш-летописец Хаджи Рахим:
– Ослепительный, позволь и мне идти с тобой. Там «буйные», непокорные воины девяноста девяти племен. Я помогу тебе понимать их ругань, песни и речи…
– Иди и в темноте не упади в яму бедствия. Кто тогда будет писать о моих походах?
Вскоре пять человек, закутанных в старые плащи, вышли из шатра в безмолвие ночи.
Через несколько мгновений застучали копыта коней: несколько всадников последовали за ушедшими…
На равнине среди невысоких холмов горели бесчисленные костры. Посреди, на торговой площадке, лежали верблюды и возле них спали купцы и погонщики, обнимая тюки с товарами. Повсюду, вокруг багровых огней, лежали и сидели разноязычные воины, собравшиеся сюда из отдаленных земель. У них еще не было порядка, начальников, сковавших воинов единой волей. «Буйным» была указана для их лагеря эта равнина неподалеку от реки Итиль. Все ждали похода на закат солнца и собирались группами вокруг тех костров, где слышалась знакомая речь – тюркская, персидская, белуджей, курдов, адыгеев, лезгин и других равнинных и горных племен.