Я вижу этих лакеев в белоснежных, как у священников Сен-Сурьена, перчатках, снующих с масленками на серебряных подносах для смазки заднего места. Там обязательно будут грумы, приводящие в действие водяные струи для смыва. А чтобы создать атмосферу, месье Жюль Рюлад, баритон из Опера де Пари, исполнит сольную партию! Мечта, да и только!
Профессор Баламю выпрямляется.
— Эти люди приняли большую дозу наркотического вещества, — заявляет он.
Петит-Литтре протестует, словно его типография выпустила тираж лишь с нечетными страницами.
— Вы шутите, мой друг! Видит Бог, в моем доме никогда не было и не будет наркотиков!
— Я знаю, что говорю, — сухо парирует профессор.
Наступает неловкая пауза. Я нарушаю ее.
— Вы хотите сказать, месье профессор, что все они «глотнули» дурмана?
— Вот именно.
Я прошу у Петит-Литтре разрешения воспользоваться телефоном и собираюсь звякнуть в контору. Постепенно я втягиваюсь в рабочий ритм.
— Патрон?
— А! Сан-Антонио, итак?
— Речь идет о наркотике, которым отравились гостя вашего друга. Не могли бы вы срочно прислать мне кого-нибудь из лаборатории. Фавье, например, Он не в отпуске?
— Нет, я думаю, он дома!
— Спасибо.
Я успеваю положить трубку раньше, чем босс успевает выдать пакет ценных указаний… Лакей с оттопыренным от напряжения ухом уже тут как тут, я делаю знак, чтобы он подошел.
— Скажите, старина, это вы подавали ликеры?
— Да, вместе с Жульеном… И добавляет! — Жульен лежит вместе с этими господами!
— Он что, закладывает за ворот?
У молодого брюнета, с которым я имею дело, выразительное лицо. Он пожимает плечами.
— Это с ним случалось.
— Я хочу сказать — во время работы?
— Я понял. Жульен не прочь пропустить стаканчик украдкой, у него неприятности… От него ушла жена.
— Какие напитки он предпочитает?
— Виски.
Я понимающе киваю.
— Месье Петит-Литтре тоже пьет виски?
Мой собеседник не видит связи. Он в легком шоке.
— Никогда. Месье выпивает лишь немного вина за обедом, в остальное время он пьет только фруктовые соки.
После трехсекундного размышления я жестом благодарю его.
— Отлично.
Когда я вновь присоединяюсь к присутствующим в салоне, то застаю профессора Баламю в кресле и с бокалом в руке, читающим краткий курс но наркотикам для тех, кто не имел удовольствия их попробовать. Мне говорят, что машины «скорой помощи» вызваны, чтобы отвезти всю эту публику в клинику профессора.
Я одобрительно киваю.
— А пока, дамы и господа, — говорю я, — мне хотелось бы знать, что вы пили после еды. Вы, мадам?
— Кофе, — воркует старая кокетка, не очень успешно маскирующая свой зоб бриллиантовым колье.
— Это все?
— Это все.
— Вы, мадам?
— Я пила шампань-оранж, — отвечает элегантная особа.
— А месье?
Крупный очконосец с удавкой на шее цедит с прохладцей в голосе, которому могла бы позавидовать любая змея (как сказал бы Понсон дю Террайль):
— Шампанское!
— А вы, месье?
Бородач, прежде чем ответить, пристально смотрит на меня:
— Виски.
Я подскакиваю.
— Вы уверены?
— Помилуйте! — протестует кавалер, — я еще отвечаю за свои действия.
Нас прерывает профессор Баламю. Издавая стоны, он корчится в кресле.
— О Боже, и он! — всхлипывает Петит-Литтре.
Стакан знахаря еще стоит на низком столике. Я хватаю его и подношу к носу. Это скотч.
— Кто наливал ему? — рычу я.
Издатель лепечет в ответ:
— Он налил себе сам, пока вы звонили по телефону, я не мог предполагать, что…
Рядом со стаканом я замечаю бутылку виски.
— Он пил из нее?
— Да.
Я поворачиваюсь к бородачу.
— А вы, месье?
— Нет, — возражает Пушок, — я признаю только пяти-звездочный Хайг.
Всего лишь.
Звонком вызываю слугу. Он тут же появляется, ибо стоял за дверью, установив свою евстахиеву трубу на уровне замочной скважины.
— Ну-ка скажите, — наступаю я, потрясая бутылкой. — Это виски вы предлагали гостям сегодня?
— Да, месье.
— О'кей, спасибо.
Я вставляю палец в горлышко флакона и опрокидываю его, после чего осторожно прикасаюсь к смоченному пальцу кончиком языка. Скотч, в нем я, думаю, знаю толк. Мне кажется, что у него странный привкус. Ошибка исключена: вот источник зла. Это Мак Херрел, марка, известная более ста лет, как сообщает этикетка. Производство и розлив Дафнии Мак Херрел, Шотландид, добавлено на ней. Марка, не пользующаяся известностью. Я замечаю это обстоятельство Петит-Литтре, который краснеет от смущения за стеклами своих иллюминаторов.
Он начинает оправдываться перед гостями, еще воспринимающими реальность, ибо ему не хочется выглядеть в их глазах скупердяем.
— Этот скотч предложил мне один старый друг, который сам пьет только его и утверждает, что он лучше, чем другие известные марки.
— И много он вам предложил?
— Ящик с шестью бутылками.
— Где остальные? — спрашиваю я у слуги.
— Одна уже пустая, — дает справку халдей. — Эта почата, остальные четыре там, еще не тронуты.
— Очень хорошо, отложите их для меня, я возьму с собой.
Тут прибывает Фавье, еще не успевший проснуться. Его рыжие волосы сияют в свете люстр. Он хлопает глазами и нежно поглаживает щеки, поросшие кукурузного цвета щетиной.
Я отвожу его в сторону.
— Деликатное дельце, малыш: драма высшего света.
Рыжик показывает в сторону бесчувственных тел.
— Что это с ними?
— А это я хочу услышать от тебя. Сделай анализ содержимого этой бутылки и тех четырех, что даст тебе слуга. Я скоро буду у тебя в лаборатории. Действуй.
Он молча повинуется. Славная лапша этот Фавье. Всегда готов и всем доволен. И тут поднимается страшная шумиха. Четыре «скорые» мчатся сломя голову под завывание сирен. Петит-Литтре втягивает голову и чуть не исчезает в своих малолитражных туфельках.
Он понимает, что теперь будет чертовски сложно замять скандал. Двадцать носилок — настоящий хит — парад. Светский прием оборачивается железнодорожной катастрофой. На улице собирается весь квартал.
Я сочувствую ему.
— Пустите слух, что газопровод дал утечку и все отравились.
В знак благодарности он жмет мое запястье (пожать руку выше локтя ему не позволяет рост).
— Ну конечно, спасибо! Газ! Вот именно: газ!
— Пока мы еще здесь, назовите мне, пожалуйста, имя друга, который подарил вам те шесть бутылок виски.
Энтузиазм мигом покидает его.
— Ну как вы можете допустить подобную мысль! Этот человек выше всяких подозрений.
— Вы тоже, месье Петит-Литтре, выше всяких подозрений, и тем не менее это удивительное приключение произошло в вашем доме!
— Печально, но факт, — признает карлик.
— Итак?
Он шепчет неохотно:
— Это крупный промышленник, месье Шарль Оливьери…
— Проживающий?
— Авеню Анри-Мартен, двести двенадцать.
ГЛАВА II,
в которой я вывожу скотч на чистую водуФавье один в мертвенном свете лаборатории. Его когда-то белый халат напоминает палитру Ван-Гога. У него круги под глазами и движения зомби.
Он даже не поднимает головы при моем появлении — узнает по походке — и лишь бормочет:
— Сейчас закончу, месье комиссар.
Месье комиссар говорит «спасибо», берет стул и садится на него верхом. Я думаю о малышке Ирен, которая, наверное, уже посапывает в моем клоповнике, — я думаю о крошке Петит-Литтре, суетящемся в клинике профессора Баламю… Я думаю… о жизни. Забавно! Еще несколько часов назад я не знал этих людей, а сейчас они в центре моих забот… я никогда не видел Ирен и никогда не должен был познакомиться с ней.
И тем не менее я закатил ей королевский засос в переходе между вагонами НОЖДФ[11], а сейчас она дрыхнет в моей спальне. Раньше я слышал разговоры об издателе и о некоторых из его гостей, но они для меня были скорее абстрактными величинами.
Из маленького транзистора слышен приглушенный шлягер Азнавура. Фавье любит работать под музыку.
Он заканчивает колдовать над своими пробирками и делает шаг назад, так гурман отходит от стола, когда насытится.
— Героин, — говорит он.
— Рассказывай…
— Я еще не могу сказать, в каких пропорциях, но в этом виски — он в лошадиных дозах…
— В какой бутылке?
— Во всех пяти, что я принес…
Я смотрю на него, недоумевая.
— Ты хочешь сказать, что он был в закупоренных бутылках?
— Да, во всех!
Я замолкаю, чтобы подумать, а он терпеливо ждет. Несколько мгновений мозговой раскрутки, и я продолжаю теребить его.
— Бутылки были запечатаны, как положено, или что-то было не так?
Я замолкаю, чтобы подумать, а он терпеливо ждет. Несколько мгновений мозговой раскрутки, и я продолжаю теребить его.
— Бутылки были запечатаны, как положено, или что-то было не так?
Фавье улыбается и исчезает в чуланчике. Я слышу, как он возится с бачками гипосульфита. Вскоре он появляется с еще мокрой фотографией формата тринадцать на восемнадцать. На фотографии — горлышко бутылки Мак Херрел, увеличенное по меньшей мере в четыре — пять раз.
— Когда я заметил, что в полных бутылках есть наркотик, я сделал снимок очередного запечатанного горлышка перед тем, как открыть.
— Браво, Фавье.
Вот что значит добросовестный флик. Он рыжий, как долина Боса[12] летом, и инициативный, как черт среди праведников.
— На этом снимке хорошо видно, что это его родная пробка.
Я соглашаюсь.
— Ты думаешь, что сотрапезники Петит-Литтре могут загнуться?
— Никак нет. Действие героина скоро пройдет. Просто— напросто они поймают кайф и посмотрят розовые сны.
— Давай-ка последуем их примеру. Пора вздремнуть, дружище.
Мы отваливаем из конторы. Внизу меня приветствуют постовые:
— Разве ваш отпуск уже закончился, месье комиссар?
— Похоже на то, а?
За баранкой моего маленького М. Ж. я решаю забыть это дело до завтра и посвятить остаток ночи репетиции оркестра (как сказал бы Феллини), в которой Ирен будет исполнять сольную партию.
Я мысленно уже составляю партитуру праздничных лакомств, которые она заслужила. Для девочки, только что вылупившейся из провинциальной скорлупы, необходимо умеренное меню.
Что бы вы сказали, например, о Савойарском трубочисте или о Припетрушенном венгерском язычке, или о Пальчике Бритиш инкорпорейтед? Мне кажется, это вполне приемлемо для начала.
Я спохватываюсь именно в ту секунду, когда размышляю, стоит ли к этим трем блюдам добавлять четвертое, принесшее мне успех: Причащение пастушки. Вместо того чтобы рулить к себе в Сен-Клу через Звезду и Булонку, я поперся через Пале де Шайо и авеню Анри-Мартен.
Въезжаете? То самое авеню Анри — Мартен, где живет хмырь, снабдивший Петит-Литтре виски с наркотиком. Если и после этого вы не поверите в мое шестое чувство, считайте, что пять ваших дали течь.
Мой взгляд, в свою очередь, перетекает с наручных часов на часы приборного щитка. И те и другие согласно показывают два часа ночи.
В это время обычно не наносят визитов, но мне не терпится все же повидаться с месье Оливьери, чтобы поболтать о последних новостях. Думаю, что с таким интересным собеседником, как я, он быстро забудет про сон.
И вот я рядом с двести двенадцатым домом. Останавливаю тачку и направляюсь к входной решетке. Оливьери, так же, как и карлик Леон-Карлеон, ютится в роскошном особняке, в настоящее время полностью погруженном в темноту. Многоопытным перстом нажимаю кнопку звонка. Проходит мгновение, и, не успеваю я нажать еще раз, как зажигается свет в окне сторожа. Железные жалюзи приоткрываются, и недовольный голос осведомляется:
— Кто там?
— Полиция, — сообщаю ему.
Он раздумывает. В наше время полно жулья, которое прикидывается легавыми, чтобы устроить гоп-стоп в вашем курятнике.
— Минуту!
Чудак исчезает в своем окошке, как кукушка в часах, известившая о наступлении полудня. Проходит немало времени, прежде чем я замечаю массивный силуэт с другой стороны решетки.
Человек лет шестидесяти борцовского телосложения не очень гостеприимно рассматривает меня через железные прутья. Надев штаны, он забыл вздернуть помочи, и они похлопывают его по ляжкам, а низ огромной ночной рубахи, не уместившийся в шароварах, вздувается вокруг брюха парашютом.
— У вас есть удостоверение?
— Пожалуйста!
Он пристально рассматривает его, успокаивается и засовывает крупнокалиберную дуру в карман своих подпарашютников.
— С чем пожаловали?
— Мне нужно увидеть месье Оливьери.
Я говорю резко. В таких случаях церемониться ни к чему.
Он впускает меня внутрь.
— Я проведу вас к себе. Нужно сначала предупредить лакея.
Мы входим в подобие кладовки-столовой, пропитанной запахом тушеной капусты. Из соседней комнатушки раздается обеспокоенный голос его благоверной:
— Это правда легавый, Гектор?
— Заткнись! — успокаивает ее страж.
Он подходит к телефонному аппарату, задумывается, но в конце концов нажимает кнопку. Зажигается маленькая лампочка. По истечении тридцати трех секунд раздается щелчок.
— Альберт? — спрашивает охранник.
На другом конце, наверное, зевнули в знак согласия.
— Скажи месье, что его срочно хочет видеть полицейский.
Не знаю, что ему плетет лакей, но охранник гаденько хихикает.
— Да ничего я не знаю, — говорит он и кладет трубку.
Он смотрит на меня и спрашивает:
— Ничего серьезного?
— Как сказать, — отвечаю я.
Я слышу легкую трусцу за дверью, она чуть-чуть приоткрывается, и показывается седая прядь над сонным глазом. Супружница стража порядка желает знать, на кого я похож. Узнав это, она возвращается на свое супружеское ложе.
Сан-Антонио чувствует себя немного не в своей летающей тарелке, мои дорогие. Этот Оливьери наверняка шишка с большими связями и может не оценить ночной визит по достоинству. Следовательно, для меня тут попахивает жареным.
Нарисовывается слуга. Из тех, что жилет в полоску и все прочее. Его глаза еще досматривают сон, но в остальном он безупречен.
Он рассматривает меня с высоты своего положения.
— Это вы хотите видеть месье?
— Это я.
— Сейчас два часа ночи…
— Четверть третьего, — уточняю я. — Будьте так добры, предупредите его о моем визите.
Моя самоуверенность (или я не парижанин?) его обескураживает.
— Очень хорошо, извольте следовать за мной…
Я совершаю знакомство с очередным огромным залом. Стены этого задрапированы замшей. На полу — шкуры белых медведей, по сторонам мраморные статуи, экзотические растения и картина Пикассо, в которой я признаю подлинник. Поверьте, месье Оливьери не из тех, кто ждет семейного пособия, чтобы купить килограмм сахара.
Лакей указывает мне на обтянутый темно — синим бархатом диванчик.
— Садитесь, я пойду разбужу месье.
И он вступает на парадную лестницу. Я остаюсь один и обдумываю доводы, оправдывающие мой визит. Судя по осторожности прислуги, у месье Оливьери неважный сон и он не любит, когда его беспокоят среди ночи.
Слуга быстро возвращается, у него растерянный вид.
— Месье нет в спальне, — говорит он.
— Он что, еще не вернулся?
Он никуда не выходил.
— Он был, когда вы закончили дневную работу?
— Мы с женой — она служит здесь горничной — пошли в кино: у нас был свободный вечер.
— Когда вы уходили в кино, где был ваш хозяин?
— В своем кабинете.
— А когда вернулись?
— Свет был выключен, я думал, он спит…
— Может быть, он вышел?
— Охранник нам бы сказал.
— Может, он уснул в кабинете?
Мой довод показался собеседнику заслуживающим внимания. Он давит в зародыше червячка сомнения и направляется к двустворчатой двери, расположенной в глубине зала.
Осторожно стучится, открывает дверь и включает свет. Его оцепенение и гробовое молчание говорят о многом.
— Мертв? — спрашиваю я, входя в кабинет.
Оливьери боком лежит на ковре. Одна рука подмята телом, другая откинута в сторону. В ней пистолет с перламутровой рукояткой. Я подхожу и аккуратно поднимаю пистолет, предварительно накинув на него платок. Чувствую, что из него давно не стреляли. Я достаю обойму и вижу, что все монпансье на месте — угощайтесь на здоровье!
Кладу оружие на ковер и склоняюсь над трупом. Месье Оливьери загнулся часа три назад и уже холодный, как Титаник год спустя после столкновения с айсбергом. У него синеватый подтек на виске и следы на шее, похоже, его душили. Apriori[13] преступление мне видится так: два типа пришли вечером побеседовать с ним. Они начали ему угрожать, а он указал им на дверь дулом своей игрушки. У одного из гостей оказалась дубинка, и он сбоку вырубил его. Тогда другой сжал горло магната.
Холоп Альберт начинает приходить в себя.
— Только этого не хватало, — выдавливает он.
— Это его револьвер, да? — спрашиваю я, указывая на элегантную машинку с перламутровой рукояткой.
Салонная безделушка. Она хороша как пресс — папье, но если вам захочется продырявить шкуру современника, предпочтительнее использовать коловорот.
— Да, это его револьвер. Он лежал в нижнем ящике письменного стола.
Я рассматриваю покойника. Это крупный мужчина с седыми висками, разменявший пятый десяток. На нем домашняя куртка из красного атласа с черными отворотами, которая больше подошла бы дрессировщику львов, что, в общем, впечатляет.