У меня мелькает мысль, что, если Мак Ухонь затоскует на конференции и сорвется оттуда раньше времени, то он закатит дома добрую шотландскую пирушку под аккомпанемент гнусавых волынок. Но матч продолжается в том же темпе и заканчивается ничейным счетом. Десять минут спустя я заполучаю Берю живым и невредимым. Жиртрест стал лиловым, как кардинал Дюпанлу, прототип Красной Шапочки. Глаза налиты кровью, пена на губах, к потному от безудержной страсти лбу прилипли волосы, пузо до сих пор сладострастно вибрирует.
— Итак, Толстый, — спрашиваю я, — вес взят?
— С первой попытки, — отвечает он. — Ох! Ненасытная… Не знаю, что она там блеяла на инглише, но наверняка не пункты из указа о продаже бухнины. В жизни не встречал такой верхолазки! Шаровая молния, честное слово! Уверяю тебя, хоть она и запирает свои накладные сиськи в тумбочке, зато с тем, что остается при ней, она умеет обращаться…
У Берю что-то под мышкой. Это что-то оказывается бутылкой скотча.
— Секи, что она мне дала, — торжествует Бугай. — Премия за качество, понял. Такой подарок от Шотландии что— нибудь да значит! Пошли, Сан-А., промочим горло. Знаешь, в общем-то, мне здесь нравится. Все идет как по маслу, и на озере, и в постели.
Мы заходим в его комнату, едва я спровадил Кетти, сославшись на обстоятельства.
— А как там у тебя с блондинкой из замка? — спрашивает Дон Жуан из французской лягавки.
— Как нельзя лучше.
— Получил пригласительный билет?
— Да, и даже на посещение винокурни.
— И что дальше? Ты думаешь, что эти господа покажут тебе, как они заправляют свой лимонад наркотой?
— Нет, но это позволит ознакомиться с местом. А зная места, можно вернуться туда ночью, смекаешь, гроза психиатров?
— Ясно. Кстати, об агрессии, она не очень разозлила малышку? Мне кажется, что эта агрессия была талантливо разыграна, а?
— Прекрасно. Нет, она не очень шумела, ее тетка — тоже. Между нами, джентльменами удачи, говоря, это меня немного настораживает. Громила, который в стиле «Ниагара» наливал себе порцию в стакан для ночного хранения вставной челюсти (стакан предназначался только для этого), повторяю, Громила, вдруг резко ставит бутылку на стол.
— Ты видел, как она мне заехала в пасть?
Он сует руку в карман и достает оттуда пригоршню зубов.
— Мой комплекс домино сыграл в коробку. Официально заявляю тебе, что счет будет представлен администрации. Я был при исполнении.
Он сплевывает, будто у него во рту было горячее картофельное пюре. В его ловушке для бифштексов еще что-то осталось: пара клыков.
— Какие были челюсти, — вздыхает он. — Отличная машина, я мог ею дробить булыжники!
— Булыжники, но не английские ключи!
— Не напоминай мне об этом. Это случилось так быстро, что я не успел закрыться. Другой бы откинул копыта, а я и ухом не повел, да, Сан-А.?
Он засасывает стакан.
Затем открывает ящик комода, достает оттуда рыжеватый прямоугольный предмет размером. с кирпич и бросает его на кровать.
— Вещественное доказательство, месье комиссар моих очей.
Это небольшая дамская сумочка из жатой кожи.
— Где ты это взял?
— Я не брал, мне это дали.
— Кто?
— Блондинка. Когда я показал ей свой парабеллум и рявкнул: «Мани», она протянула мне сумочку. Я не мог отказаться, она так мило предложила ее…
Жиртрест ухмыляется:
— Да ладно, открывай! У нее такая необычная порфюмерия.
Я открываю сумочку и тут же издаю свист, который имел бы успех в яме с пресмыкающимися.
В кожаном кармане засунут пистолет. Не какая-нибудь салонная игрушка, а 9-миллиметровая шведская машинка, из которой можно продырявить сестер Петере, идущих гуськом, так же легко, как спелый персик.
— Посмотри, чем она красит ресницы, — забавляется Его Величество Берю, наливая себе новую порцию скотча.
Я нюхаю ствол оружия и чувствую едва уловимый запах пороха. Эту семейную реликвию недавно пускали в ход.
Я говорю себе, что это оружие и объясняет столь спокойное отношение самой юной из дам Мак Херрел к нападению. Ей вовсе не хотелось поднимать шум, вследствие которого могли бы задержать нападавшего и обнаружить, что у Синтии в сумочке находились весьма специфические принадлежности.
Кроме пукалки, в сумке находятся водительские права, технический паспорт молодой особы, восемь купюр по одному фунту, немного мелочи и крошечный ключик. Клянусь, что это ключ не от дверей Оужалинс Кастл, где замки величиной с почтовый ящик. В целом налет удался вдвойне, и Ужасающий еще раз оказался на высоте.
— Славный денек, Толстый, — говорю я, делая глоток виски прямо из горлышка.
— Славный, но только не для моих кусачек. Чем мне теперь шамать?
— Не скули, сварим тебе вермишель. А раз ты так отличился, я сделаю тебе сюрприз, старина.
— А что это за сюрприз? — с надеждой спрашивает он.
— Я беру тебя к себе на службу.
— Размотай-ка весь ковер, а то не видно рисунка!
Я рассказываю ему о сделанном мне приглашении и о военной хитрости, которую я придумал, чтобы ввести с собой в Оужалинс Кастл и Жиртреста.
Тут беззубый взвивается. Берюрье I-й, видите ли, не согласен.
— Ну ей — богу, в тот момент, когда я покоряю богиню любви миссис Ухонь, ты хочешь, чтобы я заперся наверху в этой тюряге! И чтобы я там изображал из себя холопа! Я, Берюрье! Чтобы я поднимал носовые платки за обывательницами! Это против моих принципов! Берюрье — раб! Ты заговариваешься и несешь чушь, Сан-А. Ты, наверное, переутомился. Берюрье таскает чужие ночные горшки! Чтобы сын моего отца был на побегушках! И ты хочешь, чтобы…
Я пользуюсь тем, что Берю набирает порцию кислорода, чтобы вмешаться:
— Хватит ломать комедию! Инспектор Берюрье, вы находитесь здесь для выполнения служебного задания. И будете делать то, что прикажет ваш шеф, а если нет — пеняйте на себя. Ясно?
Это, как всегда, убеждает его, он сбавляет тон, но все еще продолжает упираться.
— Ты же знаешь меня, Сан-А., я никогда не боялся работы. Если нужно сыграть роль, я же никогда не против. Вспомни хотя бы сегодняшний полдень! Если бы ты меня попросил переодеться в кого угодно ради работы, я бы согласился, пожалуйста: я стану распорядителем похоронной команды, генералом, депутатом, лионцем, бандершей, тетушкой Мак Херрел, если так надо; но лакеем — это не для Берюрье, нет, Тоньо, никогда! Может быть, мы умом и не блещем, согласен. Может быть, я и рогат. Может быть, люблю хватить лишку и не люблю мыть ноги, что есть, то есть. Но, извиняйте, гордость у нас имеется.
ГЛАВА VIII,
в которой я приступаю к приготовлениям, потом совершаю один переезд и наконец два визита, причем второй чуть не заканчивается плачевно для супермена французской полицииМы приезжаем в Мойзад-Цыпленхэм к открытию магазинов для того, чтобы подобрать моему новому слуге наряд ad hos[28]. После многочисленных неудачных примерок (шотландцы оказались на поверку худоваты) нам удается найти для Берюрье черные брюки, белую куртку и черную бабочку. Но он грустен, как будто все эти приготовления связаны с похоронами его кашалотихи. Скрепя сердце я не обращаю внимания на его детскую обиду, и он позволяет вырядить себя в лакея гранд хауз со смирением, от которого моя душа истекает кровью. Берю похож на большого кроткого пса, которого ведут к ветеринару. Он рычит, но подчиняется.
Затарившись этими пажескими доспехами из доброкачественного хлопка, мы возвращаемся в Оужалинс попрощаться с обитателями Гранд Отеля благородного Шотландца. У Кетти в глазах стоят слезы, а у мамаши Мак Ухонь на щеках пылает румянец, как у да-муазели, рыцарь которой (в данном случае Берю) отправляется воевать Землю Обетованную. Лишь один хозяин не очень огорчается. Для него это французское нашествие не стало слишком прибыльным.
Вперед, в замок!
По дороге я даю Берю советы, касающиеся того, как он должен вести себя в замке. Он слушает и жует при этом кончик сигары.
Чело мамонта дышит печалью. Можно догадаться, что его мысли так же черны, как его нижнее белье. Чтобы поддержать гиганта, я маню его морковищей, за которой самьй упрямый осел пошел бы на край света.
— Берю, если мы раскрутим это дело, имеющее международное значение, то в нашу честь в Конторе будет дан салют. Я уверен, что старикан поднажмет, чтобы тебя повысили в звании. Мне и так уже кажется, что рядом со мной сидит старший инспектор Берюрье.
Его мрачное настроение лопается, как перезревшая дыня.
— Ты правда так думаешь?
— Правдивей не бывает, бедолажище!
Короче, в деревне праздник.
— Понимаешь, — говорит Опухоль, — я вовсе не карьерист, но я бы не отказался от лычки, чтобы показать Берте, что она вышла замуж не за какого-нибудь пентюха, как она считает.
Его мрачное настроение лопается, как перезревшая дыня.
— Ты правда так думаешь?
— Правдивей не бывает, бедолажище!
Короче, в деревне праздник.
— Понимаешь, — говорит Опухоль, — я вовсе не карьерист, но я бы не отказался от лычки, чтобы показать Берте, что она вышла замуж не за какого-нибудь пентюха, как она считает.
По дороге я замечаю, что триумфа мисс Синтии на обочине уже нет, значит, ему уже сменили калоши.
— Лишь бы она тебя не узнала, — говорю я Жиртресту.
— Кто?
— Синтия.
— Да ты что?! — протестует Объемистый. — При таком маскараде сама Берта не узнала бы меня.
Берта! Она присутствует в его разговоре, как муха на пончике, обсыпанном сахарной пудрой. Она его обламывает, обманывает, облаивает, отбривает, поносит, оскорбляет, глумится, насмехается, унижает, попирает, истощает, порочит, разлагает, притесняет, зажимает, подавляет, и тем не менее он ее любит. Она весит сто двадцать килограммов, у нее шестнадцать подбородков, сорок три кило вымени и кустистые бородавки. Она мордастая, брюхастая, толстощекая, толстогубая, упрямая. Но он ее любит.
Такова уж наша прекрасная жизнь.
Мы заявляемся в Оужалинс Кастл. Мажордом берет на себя заботу о Берю.
— Джеймс Волдерн, — представляется он.
— Я тоже терплю свою, — отвечает Берю, думая, что речь идет о любимой мозоли.
И награждает озадаченного мажордома дружеским хлопком, от которого у того опускается левое легкое, а сам он отлетает к решетке. Этот знак суровой мужской дружбы не по вкусу Волдерну, который раскудахтался, как мокрый петушок. Но так как он протестует по-английски, а Берю ни в зуб ногой в языке Шекспира, то инцидент не получает дальнейшего развития.
— Сдерживай свои порывы, старина, — советую я ему. — Мы ведь в стране хладнокровной гордости, не забывай об этом. Здесь джентльмен может усесться на муравейник и при этом бровью не поведет или, зевая от скуки, будет наблюдать за тем, как разоблачается его подруга.
Его Величество Бенуа-Жиртрест обещает не забывать и покорно следует за старым шнурком. В коридоре мы встречаем миловидную, ладно скроенную горничную, и Берю, продолжая тащить наши сундуки, как и положено образцовому лакею, выворачивает голову и давит косяк. В результате чего налетает на декоративный столик, и китайская фарфоровая ваза шмякается на каменный пол. За этим следует молчаливое негодование Волдерна.
Главнокомандующий лакей начинает дурно думать о своих французских коллегах. Я слышу, как он гнусавит что-то по этому поводу.
— Чем он там недоволен? — беспокоится Берю.
— Он говорит, что ты олух царя небесного, — сообщаю я. — Я и сам недалек от этой мысли.
Берю посылает мажордому взгляд, кровоточащий, как фунт свежей телячьей вырезки.
— Он сказал это?! Интересно, как только твой манекен на колесах может терпеть его заявки, Сан-А.? Если он еще будет вякать, я отрехтую его харю под кузов нашего бентли, только сделаю ее еще квадратней.
Затем, намекая на мимолетную встречу с горничной:
— Похоже, что в этих угодьях водится дичь, которую стоит пощипать, — радуется сердцеед. — Жаль, что моя челюсть в разобранном виде, а то бы ты увидел, как это делается!
И больше никаких прискорбных инцидентов. Мы устраиваемся в наших апартаментах. Я — в большой спальне, а Берю — в дальней комнатенке.
Во время ленча я передаю толстый пакет с любезностями нашим хозяйкам. Среди дня жених не обременяет хижину своим присутствием, как и управляющий винокурней.
Итак, мы в узком семейном кругу. Старушенция Мак Херрел говорит мало, зато лопает за дюжину голодных язвенников. Что касается Синтии, не успели мы поковыряться в закусках, как я чувствую ее ногу, что обвивается вокруг моей, как повязка Вельпо. Эта лапочка чего-то хочет. И как только, так сразу.
Хотелось бы мне узнать, что она из себя представляет. Эта история с пистолетом в сумочке не дает мне покоя. Голубка способна растрогать самого Всевышнего со всеми его архангелами, не исповедуясь. Кажется, что она создана только для любви, но все же порхает по своей родной Шотландии со снайперской игрушкой, которая недавно побывала в действии…
Обвив мою ногу, как плющ колонну, Синтия поверяет мне историю своего милого бытия. Она — дочь племянницы Дафни. Мать умерла, произведя ее на свет, и ее удочерила бабушка. Свои лучшие времена она провела в Ницце, так как хозяйство тогда возглавлял сын тетушки Мак Херрел. Но его продырявили во время охоты на хищников, и тетушка Дафни, преодолев свое безутешное горе с необыкновенным мужеством, несмотря на свое увечье, вернулась и возглавила дело. С помощью Мак Шаршиша она прекрасно справляется.
Когда с едой покончено, Синтия заявляет мне:
— У моей тетушки есть к вам просьба…
Бабуся делает знак своей юной подопечной, чтобы она продолжала:
— Наш метрдотель позавчера уволился, и сейчас временно за столом нас обслуживает старина Волдерн. Но вы его видели, он уже в преклонном возрасте. Сегодня вечером мы даем важный обед, и если бы ваш слуга мог помочь ему…
У меня перехватывает глотку, Берю прислуживает за столом. Вы в первом ряду и все видите!
— С удовольствием, — говорю я, — но прошу вас меня понять, я — человек искусства, и мой слуга не придерживается строгих правил…
— Ну и что? — восклицает Синтия, — Тем лучше. Вы идете?
— Куда?
— Ну как же, смотреть нашу винокурню.
Я встаю из-за стола. Еще бы не пойти!
Пухлячок Мак Шаршиш ждет вас в кабинете, обставленном в духе Old England[29]. В нем все в викторианском стиле, начиная от ручки с пером и кончая портретами династии Мак Херрел, возглавляющей производство со дня его основания.
Я думал увидеть солидное предприятие и был весьма удивлен, когда высадился у небольших строений, расположенных в глубине улицы без тротуаров.
Большие железные ворота пропускают меня через железную же дверь, открывшуюся в середине… Сперва контора, занимающая домик, построенный еще в средневековье, в котором, наверное, еще работали первые вискогонщики Мак Херрел. Двор вымощен булыжниками.
Слева, в глубине двора, находится сама винокурня с навесами, где лежат мешки с зерном, из которого и гонят спиртное. Справа — разливочный цех. Машины для мытья бутылок и для их закупоривания. Они-то и являются предметом моего особого интереса. Как бы между прочим я спрашиваю Мак Шаршиша, нет ли еще аппаратов для закупоривания бутылок, на что получаю отрицательный ответ. Красотки, грациозные, как мешки с картошкой, наклеивают этикетки; другие укладывают бутылки в ящики. Работа идет в полной тишине, быстро и точно.
— Сколько бутылок вы производите в день?
— От двух до трех сотен, — отвечает колобок.
Синтия принимает живое участие в экскурсии. Когда я не врубаюсь в какой-нибудь технический термин (Мак Шаршиш говорит только по-английски), она выступает в роли переводчицы. Я же говорил вам о ее способностях к языкам!
Меня интересует весь процесс производства. Сначала делают перегонку, затем полученное спиртное отстаивают в специальных бочках.
Они хранятся в особом подземелье, расположенном под заводскими зданиями. Этот огромный погреб производит неизгладимое впечатление. Пробивающиеся сверху лучи освещают громадный склеп с закрытыми бочками, выстроенными в ряды и похожими на сидящих на задних лапах чудищ. На каждой из них медная табличка с цифрами. Синтия говорит, что это дата разлива. Скотч высшего качества должен выдерживаться не менее восемнадцати лет. Впечатляет, а?
Я чихаю, в этом подземелье чертовски свежо. Достаю свою сморкалку — устранить течь. Но делаю это так поспешно, что роняю ее. А когда нагибаюсь поднять, замечаю на утрамбованной земле странный след: несколько маленьких бурых пятнышек.
Если бы это случилось на винном складе, я бы не придал этому никакого значения, но виски, насколько мне известно, никогда не было цвета кармина. Эти пятна имеют форму звездочек. Кровь, братцы! Конечно, какой-нибудь рабочий мог пораниться, ворочая бочки? И все же меня это настораживает.
Вскоре мы завершаем нашу экскурсию, и я остаюсь наедине с Синтией. На ней сиреневое платье, которое подчеркивает красоту ее золотистых локонов, и она благоухает, как лето на Капри. Изделие высшего качества!
— Кстати, — говорю я, — вы не узнали чего — нибудь новенького о вашем налетчике?
— Ничего. Тетушка Дафни не хочет, чтобы я обращалась в полицию. Здесь все ужасно пекутся о своей репутации и считают, что иметь дело с полицией всегда унизительно, даже если вы являетесь пострадавшим…
Вот так.
Она предлагает мне выпить чашечку чая в mixed[30] клубе.
Я умалчиваю о том, что предпочел бы напустить теплой воды в ванну, а не в желудок, и соглашаюсь отведать чашечку цейлонского с пирожными, имеющими вкус цветочных лепестков. Да! Забавное следствие, ребята. Вы ведь знаете, что Сан-А. предпочитает действие? Реверансы, целование ручек, отставленный мизинчик за чашечкой чая — это не в моем духе, и я начинаю проклинать тот чае, когда затеял эту канитель. Ведь я сам предложил старикану это дело.