Его сын, кретина кусок, хохочет, как придворный карлик. Баронет пользуется всеобщим замешательством, чтобы набить себе брюхо. Видно, что он супер-скупердяй.
Его кошелек, по всей видимости, заварен автогеном, а в церкви в момент сбора пожертвований он теряет сознание.
Наконец все приходит в порядок, и обед продолжается.
Теперь Берю дано задание (опасное) наливать гостям вина. У старушки Мак винный погреб first quality[35] как говорят в Париже. К рыбешке подают белое вино. Берю, чьи познания в винах так же глубоки, как сон пожарника на дежурстве, действует легко и изящно и обслуживает каждого.
— Только не детям! — сурово заявляет пастор, видя, что Берюрье наливает его короедам.
— Капля сухого никому не повредит, — возражает образцовый слуга.
Он указывает на прыщавую молодку.
— Это придаст румянец мадемуазель!
Но преподобный непоколебим.
— Послушайте, Бенуа, не настаивайте! — вмешиваюсь я.
Затем я обращаюсь к пастору:
— Не сердитесь, он обслуживает по-овернипански.
Берюрье берет бокал девушки, прочно стоящей на пороге своей половой зрелости, и спокойно подносит его к своим губам.
— А это, — заявляет он, — сервис по-бургипунски…
Он пробует вино.
— Не мешало бы охладить получше, — говорит Берю. — Но очень даже ничего. Вам его поставляют прямо в замок, мадам Макхаркал, или у вас здесь свой поставщик?
Мой налитый кровью взгляд заставляет его умолкнуть.
Когда он возвращается к сервировочному столику, Майволдерн, разрезая баранью ножку в конфитюре из лепестков розы, снова делает замечание в адрес Берю. Как и в предыдущий раз, наш друг Берюрье не выдерживает, ибо это требует редкой силы воли.
— Послушайте, Майштукан, — говорит он. Поймите своей дурацкой башкой, что я помогаю вам чисто по-человечески. Если вы недовольны, скажите, и я лучше пойду на рыбалку!
С этого момента, чтобы успокоить свои нервы, Берюрье начинает надираться; когда на столе появляется сыр, Берю уже пьян в стельку. Его фиолетовая физиономия отражает свет всех люстр, и он насвистывает что-то сквозь свои беззубые десны. Это забавное зрелище. Гости оттаивают; они начинают забавляться. Пока несколько натянуто, но чувствуется, что у них больше нет сил на возмущение.
Толстый с подозрением ощупывает сыр, высказывает свою оценку, дает советы, рассказывает о наших камамберах и обещает прислать посылочку, как только вернется домой. Сэру Долби-отцу, который требует добавки, он заявляет:
— Хватит, папаша! Я вам уже подкладывал два раза, подумайте о своем холестероле, — и, обращаясь к тетушке Дафни, показывает пальцем на плешивую голову гурмана: — Хорошо, что остальные гости не так прожорливы, а то пришлось бы туго. И куда в него столько влезает!
За десертом случается новый инцидент, напоминающий первый. Толстый опрокидывает крем Шантильи на галстук Мак Шаршиша, чья физиономия начинает пылать так же, как и у Берюрье.
Он наводит порядок тем же способом, при помощи мокрой салфетки. Это уже слишком, Майволдерн берет его под локоть и выводит из зала.
И вовремя. Если бы Берю позволили подавать горячий омлет, он бы отомстил за Жанну д'Арк.
Час спустя я нахожу его в наших апартаментах.
Ночь ветреная, и по огромным пустынным коридорам гуляют протяжные сквозняки.
В грязном фланелевом жилете и со спущенными подтяжками Берю заканчивает цедить бутылку пятизвездочного Мак Херрела, которую, видимо, спер на кухне.
— Алкаш! — взрываюсь я. — Можешь поставить крест на своей карьере!
Берю всхлипывает.
— Не говори так, Сан-А., ты разрываешь мне сердце! Ну что ты хочешь, ведь я же тебя предупреждал, не рожден я быть лакеем.
— Тебе еще можно простить неловкость, нельзя требовать от слона, чтобы он играл на скрипке, но какая грубость! Какая вульгарность!
— Е…. — стонет мой ловкач, — жизнь в замке портит тебя. Ты становишься снобом. Да, да. Я, может быть, и не волоку по лакейской части, дружок, зато приметил уйму интересных вещей…
— Вот как?
— Ах, тебе это интересно? ухмыляется он. — Представь себе, что толстячок, который заправляет винокурней…
— Мак Шаршиш?
— Йес. Он таскает с собой пушку.
— Да ну?
— Я ее видел и щупал, когда вытирал крем с его слюнявчика. Калибр что надо! В этой богадельне их коллекционируют!
Я сажусь на кровать. У Синтии в сумочке был револьвер 9 мм, старушка Дафни, несмотря на свою инвалидность, запиралась на ключ, чтобы покопаться в своей таинственной шкатулке. Сэр Долби — младший пытался расквасить мне физиономию, а директор винокурни усаживается за стол с пистолетом. Забавная публика, правда? Здесь весело, как в банке с пауками. Скучать не приходится.
— И это еще не все! — утверждает Громогласный.
— Уж не хочешь ли ты мне сказать, что старая паралитичка прячет под юбкой автомат?
— Нет, но папаша Майклоакен оказывается горазд на разные выдумки.
— Что ты хочешь этим сказать?
Здоровяк подмигивает и цепляет меня за руку. Он драйвует меня к лежбищу с колоннами и делает знак взобраться на стул. Я повинуюсь, загипнотизированный его решительностью.
— Не стоит доверять кроватям с булдыхинами, — сентенциозно заявляет он.
— Почему? — спрашиваю я, отказываясь исправлять неточности его словаря.
— Подними-ка бахрому блиндахина.
Я приподнимаю бахрому балдахина.
И вижу это.
Под парчой прицеплена какая-то штуковина, наподобие фрукта, завернутая в носок Берюрье. Подавляя отвращение, я достаю носок, что требует незаурядного мужества и выносливости моих органов обоняния и осязания. Фрукт на поверку оказывается микрофоном.
— Провод тянется через весь паланкин и перегородку, — объясняет мне Толстый. — За нами ухо да ухо, что скажешь?
— Похоже на то.
Я спускаюсь со своего насеста.
— Почему ты думаешь что эту штуковину поставил Майвоздерн?
— Потому что в конце дня я видел, как он входил в соседнюю комнату с чем-то похожим на Проигрыватель и с мотком проволоки. Тогда я не придал этому значения, а сегодня вечером после работы… Я испытывал свой спиннинг в твоей комнате, бисквитт[36] она попросторней моей.
— Хорошая мысль!
— Завтра утром я иду на рыбалку, ты же знаешь, старина, что это моя единственная сладость, ну вот и я…
— Вообще-то говорят моя слабость, — не могу я сдержаться, чтобы не поправить его.
— Это одно и то же! Ты со своими уроками грамматики начинаешь надоедать мне! Ну так вот, я тренируюсь. С недавнего времени мне нет равных в метании блесны. Я прицелился в бахрому бурдухина. Вон в ту лилию, посмотри… Я цепляю ее, иду освободить крючок, принимая свои собственные поздравления, и обнаруживаю этого приятеля. Ребята, вас засекли. Единственное, что я могу тебе посоветовать, это действовать быстро и смотреть в оба.
Мне нечего возразить.
Я думаю, что, несмотря на слишком живописное обслуживание за столом, инспектор Берюрье блестяще выполнил свой профессиональный долг.
— А теперь слушай, — решаю я, — сейчас ты отправишься дрыхнуть, потому что ко мне должны прийти.
— Мышка-блондинка?
— Попал в десятку. Освобождай площадку.
Он вздыхает:
— Я тоскую по трактирщице, Сан-А. Мамаша Толстокостка понимала толк в настоящих мужчинах. Благодаря ее худобе я отдыхал душой и телом, ведь Берта тяжеловата для маневров! А теперь мне кажется, что все это было во сне и я трахнул напольные часы… Да…
Он извлекает из кармана куртки еще одну бутылку Мак Херрел.
— Ладно, я найду, чем заняться, — говорит он. — Конечно, это не москаде, но этот сироп согревает душу. Чао, удачи в любви.
Он награждает меня дружеским хлопком, от которого развалился бы Транкарвильский мост.
Я остаюсь один совсем ненадолго. Спустя пять минут в мою дверь потихоньку скребутся. Открываю и вижу перед собой Синтию в наряде беби долл[37] от которого перехватило бы дыхание и у пылесоса. Прошу прощения! Это шикарная штучка. Будь вы покупатель, вы бы приняли ее с закрытыми глазами, распростертыми объятиями и без гарантийного талона. Когда она едет ночным поездом, британским железнодорожникам не следует цеплять хвостовой вагон.
— Брр, ледяные коридоры, — бросает она, подбегая к моей постели.
Она ныряет в нее, как рыба в воду, смотря на меня; ее забавляет мой ошеломленный вид.
— Что это с вами, Тони?
Что это со мной! Со мной то же, что несут знаменосцы во время военных парадов, только немножко выше.
Мы не разговариваем. Нам нечего сказать друг другу. Немое кино более выразительно.
Не знаю, может, виной тому климат, но эта страна вдохновляет меня на распутство.
Я уже кручу четвертую ленту, как вдруг Синтия тихо вскрикивает. Я прерываю сеанс для того, чтобы оглянуться, что не так просто, когда исполняешь деликатные функции киномеханика. И что я вижу, догадайтесь? Вы тысячу раз правы. Привидение!
Мы не разговариваем. Нам нечего сказать друг другу. Немое кино более выразительно.
Не знаю, может, виной тому климат, но эта страна вдохновляет меня на распутство.
Я уже кручу четвертую ленту, как вдруг Синтия тихо вскрикивает. Я прерываю сеанс для того, чтобы оглянуться, что не так просто, когда исполняешь деликатные функции киномеханика. И что я вижу, догадайтесь? Вы тысячу раз правы. Привидение!
Вы прочитали правильно, да, я написал: привидение!
На нем белый саван, и оно медленно плывет по комнате. Там, где должна быть голова, — зеленоватое свечение. Оно бесшумно направляется к нашей кровати походкой канатоходца. Синтия закричала бы от ужаса, если бы я не успел закрыть ей рот ладонью. Без паники!
Я обожаю все сверхъестественное: оно украшает жизнь, но я не люблю, когда меня отвлекают.
Призрак продолжает приближаться и вдруг спотыкается о стул. Зеленоватый огонек вздрагивает и падает на пол, а призрак начинает выражаться:
— Ох! Б… переб… я сломал себе палец.
Я включаю свет. Перед нами пьяный в стельку Берю пытается выпутаться из своей простыни. У его натруженных ног валяется маленький электрический фонарик с зеленой и красной лампочками, который он до этого сжимал в своих (я чуть было не сказал зубах) губах.
Разъяренный, я прыгаю из постели в великолепном накрахмаленном костюме Адама и хватаю его за ворот савана.
— Хамло! Бездарная пародия! Кретин! Обормот! Придурок! Осадок! Помойка! Рухлядь! Жертва подсознания! Дебил! Бычара! Злыдень! Мокрота! Мразь! Замухрышка! Сучий потрох! Отрыжка! Стыд природы! Воплощение низости! — декламирую я, оставляя про себя наиболее подходящие для этого дегенеративного существа термины.
Он хнычет:
— А что я такого сделал! И пошутить уже нельзя! Это же французский юмор!
Решительным пинком под зад я вышвыриваю его из комнаты. Он возвращается в свои апартаменты, бормоча извинения и причитая.
— У вас потрясающий слуга! — жеманно замечает Синтия.
Я достаю свой аварийный вязальный крючок и начинаю плести ей экспресс-басню. Берю — мой старый боевой друг. Он спас мне жизнь, и я взял его к себе на службу. Это человек артистической натуры… Смекаете? К сожалению, он пьет. Я много раз пытался уволить его, но его отчаяние так велико, что… Короче, мы возобновляем наш сеанс.
Я кручу пятую ленту, в которой донской казак сажает свою жену на круп коня и в разгар битвы делает казачонка.
Синтия находит это великолепным. Она кричит «бис», и я перезаряжаю пленку для повторного показа. И как раз в этот момент я слышу за спиной какой-то шорох. Я незаметно нащупываю выключатель и нажимаю кнопку: ноль, отключили электричество.
— Что такое? — шепчет моя очаровательная партнерша. — Снова он?
— Да.
Я вскакиваю с постели. Комната пуста. Может быть, на этот раз был настоящий призрак? Я врываюсь в лежбище Берюрье. Он храпит, как подвесной мотор глиссера. Я трясу его, он недовольно квакает и приоткрывает свои лягушачьи веки.
— Ну чего тебе? — мямлит Опухоль.
— Одного раза недостаточно, что ли?
— Ты что, спятил? Я даже не шевельнулся.
Я возвращаюсь в комнату. В ней щедро горит свет; таинственная рука наладила освещение.
— Вы, наверное, ошиблись, — говорит милая Синтия.
Ее золотистые волосы образуют вокруг головы сияющий ореол.
— Наверное, — соглашаюсь я.
— Будет лучше, если я вернусь в свою комнату, — неожиданно взволнованно говорит она. — Если тетушка Дафни узнает, что…
Она награждает меня славным засосом и исчезает.
После ее ухода я растерянно оглядываюсь. Я не устаю себе повторять: н-да, занятное дельце! Здесь как будто побывал сам Мефистофель!
что-то меня настораживает. Не могу понять что. И, наконец, да, я понимаю. Мой пиджак, который я аккуратно повесил на спинку стула, лежит на полу. Я поднимаю его, ощупываю… Тысяча проклятий! Исчезло мое удостоверение, а также револьвер, найденный в сумочке Синтии, который я носил с собой.
На этот раз я архипогорел. Настолько, что рядом со мной Жанна д'Арк показалась бы вам несгораемой.
Я смотрю на часы[38]: час десять.
Если не толочь воду в ступе, у нас в запасе еще ночь. Я напяливаю вместо своего костюма цвета морской волны пиджак серо — стенного оттенка и, заложив дверь спинкой стула, подхожу к окну. Газон в шести метрах подо мной.
Спрыгнуть вниз я могу, а вот влезть обратно — черта с два! Баста, придется коротать ночь на улице. Я влезаю на подоконник (какие подробности) и — вжжж — отправляюсь в полет. Посадка проходит благополучно. Прижимаясь к стене (не волнуйтесь, у меня есть хорошее чистящее средство), я с тыла подбираюсь к стоянке машин. Оужалинс Кастл погружен во мрак. Я толкаю свой бентли до начала спуска, запрыгиваю внутрь и качусь по инерции метров пятьсот, прежде чем завести мотор.
Курс — Мойзад-Цыпленхэм!
ГЛАВА X,
в которой я заканчиваю выполнение программы, заданной в восьмой главеЯ оставляю свой катафалк на опушке тупика, ведущего к винокурне, и бегу трусцой к порталу. Там меня ожидает первое разочарование: со мной нет моего сезама. Он остался дома в Сен-Клу, так как я не счел нужным брать его с собой на отдых в Дордонь. А эта дверюга снабжена исключительно крепким замком. Открывать ее моей пилочкой для ногтей — все равно, что осушать озеро Бурже чайной ложечкой. Остается одно решение: перелезть через забор. Второе разочарование: он ощерился стальными пиками, направленными острием наружу.
Я возвращаюсь к машине и прочесываю на ней окрестности до тех пор, пока не обнаруживаю рощицу. Там я срезаю прямой и длинный березовый сук длиной в пять или шесть метров. Сдираю с него ветки и листья и привязываю к крылу тачки.
Возвращаюсь на винокурню. Полезно быть спортсменом.
Я не собираюсь побить мировой рекорд в прыжках с шестом, но трехметровую высоту способен преодолеть.
Я кладу куртку на землю, поудобнее берусь за конец шеста и отхожу назад, отсчитывая шаги. Нужно прыгнуть так, чтобы не зацепиться за торчащие наружу пики.
Атлет сосредоточивается.
А теперь: вперед, Сан-Антонио! Моя поступь легка, размашиста, стремительна. Мои пальцы впиваются в дерево.
Я удачно втыкаю шест, отталкиваюсь и изгибаю спину. Мои ступни, мои ноги покидают поверхность тупика. Мой торс вытягивается горизонтально и продолжает еще подниматься. Не упустить бы палку! Я приземляюсь с другой стороны.
Я цел и невредим. Ноги ноют, но я на месте.
Шест же, напротив, подвел меня. Он застрял между двумя пиками на портале и напоминает незаконченное ограждение на строительных лесах. К счастью, винокурня стоит не на основной дороге.
Я прямиком направляюсь к складу. Дверь заперта на ключ, но замок посговорчивей предыдущего, и через десять минут мне удается произнести над ним надгробную речь, как говорил Босюе.
На цыпочках спускаюсь по лестнице. И, только очутившись внизу, включаю фонарик, в полной уверенности, что никто не увидит его снаружи. Я ищу маленькие пятнышки, которые заметил днем на полу, и легко нахожу их. Смачиваю слюной и поддеваю пальцем. Без сомнения, это кровь. Вы, наверное, скажете себе, горлопаны, уж я-то вас знаю, что это я ношусь с двумя каплями крови! Да, это так. У меня изобретательная бестолковость, что вы хотите. Бывает, сеют фасолинку, а пожинают звездный дождь! И до сих пор мне это худо-бедно удавалось.
Я говорю себе, что света моего фонарика недостаточно для тщательного осмотра места; кроме того, говорю я себе, в настоящее время здесь никого нет; я также говорю себе, что нахожусь под землей и могу спокойно воспользоваться внутренним освещением; и, наконец, говорю я себе, нужно быть дубиной, чтобы не сделать этого.
И я делаю это.
Я ощущаю, что всецело погружен в странную атмосферу этого погреба. Может быть, виной тому спиртовой дух? Или затхлость подземелья? Так или иначе, но я в две, а точнее в три погибели начинаю искать другие пятна с упорством, на которое способен только легавый.
Кончается тем, что я нахожу не пятна, а небольшой кровавый след на стенке одной из бочек. Эта бочка совсем новая.
Я стучу по ней пальцем: ясно, что она полна. Привинченная к ней медная табличка сообщает, что в ней содержится продукт розлива этого года.
У меня кружится голова. Испарения погреба немного пьянят меня. К тому же меня пьянит догадка, что я нахожусь в центре решения проблемы. Я совершил это путешествие и провел работы по внедрению с единственной целью — получить возможность обследовать эту винокурню. И раз уж я здесь, надо этим воспользоваться до конца! Я не уйду отсюда с пустыми руками.
Сан-А. возобновляет осмотр бочки. А так как его наблюдательность на порядок выше, чем у Шерлока Холмса, он замечает, что бочка слегка поцарапана долотом на уровне двух верхних железных обручей. Я объясняю, ведь с такими размягченными мозгами, как у вас, вы наверняка не допрете, в чем тут дело. При помощи молотка и долота совсем недавно, так как царапины совсем свежие, кто-то снимал верхние обручи, чтобы выдернуть бочечную клепку. А если кому-то понадобилось вытащить клепку, то это для того, чтобы снять с бочки крышку, если это можно назвать крышкой! А если кто-то снимал крышку, то для того, чтобы поместить в бочку что-то слишком объемное, что невозможно протиснуть через втулку. Вы видите, к чему я клоню и к чему меня склоняет эта маленькая игра в «если»?