— Я очень несчастен, друзья, — поблагодарил Эдгар чистосердечным признанием в том, о чем люди не любят откровенничать. — Когда я с подчиненными кому-то людьми, мне становится легче. Я чувствую себя человеком подчиненным даже в присутствии не моего начальства, а мое начальство — бог и судьба.
— Зато уж и начальники! — сдержанно посмеиваясь, проговорил старый матрос с рассеченной верхней губой, с вырванной в драке ноздрей. — Не подкупишь, не задобришь!
— Зато они подкупают нас, — многозначительно, оглядываясь по сторонам, заметил Эдгар, пугаясь того, что вдруг само собой сказалось. — Подкупают желанием уверить нас в том, что без них ничего невозможно поделать, что они, действительно, начальники.
— А как иначе? — спросил тот же старый матрос.
— Иначе? Иначе они должны быть нам приятелями, — неуверенно произнес Эдгар, ища взглядом распятие на стене и не находя его. — Есть на свете такие люди, которые наказывают своих богов, а когда надо — награждают их.
— Вас, сэр, господь, как видно, здорово обидел, — не спрашивая, а утверждая и не сомневаясь в этом, проговорил кто-то, лежащий в скрипучей, подвешенной к потолку люльке. Эдгар согласился.
— Да, меня сильно, жестоко обидели, — сперва там, — он поднял палец, — потом здесь, — он опустил его.'- Обида угнетает меня. Несчастья ослабляют волю. Я начинаю почитать бога и судьбу за начальников моих… Это весьма остроумно, а что остроумно, то всегда придумано, нежизненно.
— Вы, сэр, артист? — спросил кто-то из матросов. — Спели бы что-нибудь нам, — мы умеем ценить артистов не меньше, чем…
— Я — фокусник, — смеющимся тоном проговорил Эдгар. — Я еду в Россию показывать фокусы. Меня ждут в Петербурге. Я умею…
— Что же вы умеете, сэр? — спросили матросы — и тот, что уже задремывал, и тот, который разговаривал с Эдгаром, и тот, которому не давали спать посторонние разговоры, и даже те двое, что считали деньги и, ежеминутно сбиваясь со счета, начинали снова пересчитывать свои несчастные заработки. — Так бы и говорили, сэр, что вы фокусник. Не угодно ли еще рому?
— Угодно, — отозвался Эдгар и стал думать о том, что же он покажет матросам, какой такой фокус преподнесет им… Ему было неловко, совестно самого себя, он уже хотел отказаться от своих слов и сказать правду: я писатель, еду в чужую страну, недавно похоронил горячо любимую свою супругу, и теперь… теперь лезут в голову нехорошие мысли: учишься обманывать хороших людей. «А, была не была, покажу им фокус — . тот, которому когда-то научился в школе…»
— Дайте стакан, — обратился он к матросам. — Налейте воды. Спасибо. Теперь опустите в стакан сколько угодно монет. Так. Не говорите, сколько монет опущено, но сами знайте это. Так. Дайте еще рому. Побольше…
Ему поднесли и рому, и сигар, и египетских душистых папирос. Голова у него кружилась. Он забыл, как показывать фокус, как сделать ту самую удивительную штуку, после которой исчезает сперва одна монета, потом вторая, а третья оказывается под столом, и она мокрая. Черт!.. А еще каких-то двадцать пять лет назад ловко показывал этот фокус… каких-то двадцать пять лет назад…
— Итак, — торжественно провозгласил он, — в стакане вода, а в этой воде какое-то количество монет. Считаем — раз, два, три…
Он накрыл стакан синим фуляровым платком и, махнув рукой на чертей и ангелов, всецело положился на судьбу.
«Бить меня не будут, если ничего у меня не получится, — думал он, — а что-нибудь непременно получится».
— Четыре, пять, шесть, — считал он и слышал, как стучат сердца зрителей. — Прошу вас, друзья, считайте сами за меня до сотни, до двух, до трех, до тех пор, пока стакан сам не упадет и из него не польется вода, а уж тогда…
— Стакан, господь с ним, уже упал! — воскликнул старый матрос, когда товарищи его, словно сговорившись, вслед за ним устало произнесли:
— Сто двадцать девять…
Маленький, похожий на обезьянку матрос подставил руки под катящийся по столу стакан, но он не скатился на пол, он лишь замочил длинные, волосатые руки матроса, покачался со стороны на сторону и, словно живой, накрылся платком и замер.
— Чудовищно подумать, что может сейчас произойти, — вслух подумал Эдгар и, повторив сказанное, добавил: — Денег в стакане уже нет, друзья. Они подчинились моей воле, моей доброй, сильной, на добро во имя нашего спасения направленной воле, и куда-то исчезли. А куда — черт их знает!
Матрос с длинными рыжими усами рывком снял со стакана платок, кинул его на пол и, присев таким образом, что нос его оказался на уровне донышка стакана, крепко, по-матросски выругался: стакан был пуст и сух.
— А где деньги? — спросил он Эдгара.
— Я же сказал: черт их знает, — ответил Эдгар, поеживаясь. — Я, друзья, и сам не знаю, что произошло. Когда-то, в детстве…
— Вот они, деньги! — воскликнул лежавший на койке, пальцем указывая на квадратный зеленого сукна берет — единственное, что осталось от погибшего француза. — Вот они, деньги! Блестят!
— Вдвоем работали, сэр? — одобрительно полувопросил тот, который угощал Эдгара ромом. — Хорошая, чистая работа! А теперь покажите нам своего помощника.
Эдгару совестно было остаться в памяти этих людей каким-то необычайно искусным фокусником. Он взял в руки влажные монеты, несколько минут назад лежавшие в стакане, оглядел их с обеих сторон, кинул в стакан одну монету, и она упала на дно точно и ловко, не задев стенок. «Черт знает что такое! — подивился на себя Эдгар. — Ничего не понимаю» — и кинул вторую монету: она, как и первая, упала точно на дно стакана, не задев ни края, ни стенок. Один из матросов отставил стакан метра на два в сторону и предложил Эдгару еще раз кинуть монету.
— У меня ничего не выйдет, друг мой, — извиняющимся тоном произнес Эдгар, но все же кинул монету, и она последовала примеру первых двух, звонко ударившись о стенки.
— Видите: уже хуже! — обрадованно воскликнул Эдгар и кинул еще раз, и не попал: монета перелетела над стаканом и упала на край стола.
— Притворяетесь, нарочно, — шутливо погрозил пальцем старый матрос. — Черта настоящего артиста, сэр, понимаю! Бросьте-ка еще раз вот эту, — он подал какую-то очень старую, зеленую от времени монету.
Эдгар закрыл глаза, бросая, чтобы наверное не попасть в стакан, но монета упала легко и точно, словно не кидали ее, а положили поверх тех, которые в стакане уже лежали.
— Черт знает что! — громко произнес Эдгар. — Клянусь вам, я не фокусник, не чародей, не заклинатель змей и не шарлатан! Впервые в жизни происходит со мною эта чудодейственная чепуха, клянусь!
Никто не стал спорить с ним. Матросы попросили показать еще несколько фокусов, спросили, не умеет ли он глотать шпагу и есть зажженную паклю, — пароходный кок великолепно ест огонь и глотает шпагу.
— И я умею, — соврал Эдгар. — Все умею, но сейчас я страшно устал. Кроме того, как вам известно, я еду в чужие края, и мне необходимо сосредоточиться. Прошу вас ни о чем меня не спрашивать. Дайте мне глоток рому… — Сделал один глоток, не больше, и поднялся на палубу.
Ветер, подобно ручной птице, летел вровень со стоящим у поручней человеком, ветер касался его щек своей шершавой рукой и запускал пальцы в седеющие и редеющие волосы, мягкие на ощупь и чуть влажные от тысячи водяных мельчайших брызг. Эдгар помянул черта и сплюнул.
— Чего это я плыву в такое место, где ничто и никто не ждет меня, где никто и ничто не влечет к себе… Загадка… странность, но — посмотрим, посмотрим, может быть, и будет что-нибудь интересное…
Вспомнил о загаданном выигрыше своем.
— Это так же странно, как и рассказы мистера По, — рассмеялся он и зашагал пританцовывая. В кают-компании ему дали вина, сигар, он изрядно выпил, почти залпом, в пять страшнейших затяжек втянул в себя манилу и почувствовал неприятное, тошнотное головокружение.
— Пойду прилягу, — сообщил он капитану и всему старшему составу судна. — Мне что-то…
Он заснул сразу же, как только коснулся телом матраца и головой подушки. Он захрапел и во сне видел волков — обыкновенных диких зверей, которых кто-то высокий, темный и колючий называл морскими. Эдгар стал спорить, кричать; помощник капитана тряхнул его за плечо и громко позвал по имени. Храп и бред прекратились. Помощник сказал:
— Слава богу, он только пьян, а мы думали…
«Роберт Фултон» еще три дня и три ночи колесил по морям и заливам, и наконец вахтенный сказал Эдгару:
— Завтра рано-рано, часа в три, пристанем, куда вам надо, сэр. — И добавил: — Ждут вас, надо думать, не дождутся в Санкт-Петербурге! Как похудели-то, господи!.. Ну, ничего, там откормитесь. Петербург провиантом весьма снабженный город. Бывал я дважды…
— А люди как? — спросил Эдгар, стараясь поймать в глазах моряка фалыпивинку или ложь. — Люди какие? Скучные? Мрачные? Злые? Добрые?
— Люди разные, — ответил вахтенный. — Как и везде. Выпить умеют, это они здорово делают, сэр. В карты играют лучше всех других. В драке идут до самой смерти, — народ необыкновенный, прямо скажу, сэр. Вам понравится, сами увидите.
Над Финским заливом стоял туман, косой стеной падал дождь, по-собачьи выл ветер, — звуки и явления, хорошо знакомые каждому, здесь, в нескольких километрах от Санкт-Петербурга, показались Эдгару какими-то особенными, другими, — здесь все казалось более интересным, как и подобает человеческому глазу видеть в чужих краях не то, что там есть, а что глазу приказывают голоса, сердце, воображение — в особенности то воображение, которое долгое время преизбыточно насыщали приязнью и любовью к чужим краям, воспитывали его в картинных галереях, в сборниках прозы и стихов. Эдгару всегда приказывало сердце, а потому Санкт-Петербург понравился ему еще издали, сквозь туман…
По заведенному издавна обычаю на борту судна отслужили молебствие, помянув в молитвах погибшего в пути француза. В полном мраке вошли в Неву.
Желтые пятнышки огней помигивали справа и слева. Эдгар на полминуты вдруг чего-то испугался. Он спросил себя: «Чего я боюсь? Что это вдруг со мною?».
И ничего не мог ответить. Огоньки приближались. Это не были огни, как во всех других городах, — это были именно огоньки — подслеповатые, хилые, похожие на несчастные человеческие глаза. А вместе с огоньками приближались звуки неизвестного Эдгару инструмента (матрос сказал, что это так называемая русская гармонь) и темные, налитые печалью голоса, распевающий тягучую, чем-то похожую на молитву, песню.
— Прибываем с опозданием на сорок семь часов, — сказал капитан.
Эдгар надел непромокаемый плащ, накрыл капюшоном голову, хватился вдруг своего саквояжа, стал даже его искать, но, вспомнив о потере, затосковал и ощутил нечто близкое к физической боли: заныли виски, и, как в таких случаях всегда бывает, Эдгар прошептал, твердо веря в избавление от скорби:
— Виргиния!.. Ты видишь, я в чужом краю… Помоги мне, не покинь среди чужих людей… Виргиния, ангел мой!..
Матросы — далеко не все, а только часть команды — получили разрешение сойти на берег до семи утра. Эдгар заявил, что — и он с ними. Его не поняли, — как это и он с ними? Разве у него нет здесь дома, квартиры, друга, приятельницы, любовницы, наконец!
— Мы идем в одно веселое заведение, — сказали матросы, — такое веселое, что обратно на борт корабля не пойдем, а поползем, и то с помощью товарищей с какой-нибудь соседней посудины.
— На якоре «Русалка», — заметил кто-то из матросов. — Узнаю ее и в профиль и в фас.
— Рядом с нею «Нептун» из Глазго, — добавил помощник капитана, ему особенно хотелось поскорее сойти на берег, у него в Санкт-Петербурге были весьма близкие друзья. — Мистер По, — обратился он к Эдгару, — золотые вещи и крупные деньги советую оставить на борту: время ночное, как-никак…
— Положимся на волю господа и его слугу-озорника по имени Случай, — ответствовал Эдгар, туже стягивая резиновые тесемки капюшона на шее. — С нами бог, — совершенно серьезно сказал он, сходя по узкому трапу на берег.
— И тридцать два апостола, — не очень-то смело добавили матросы: только на суше позволяли они эту шутку, на борту, в море даже подумать было страшно о том, чтобы каноническую дюжину апостолов увеличивать на двадцать человек.
— Скажите, кстати, — спросил Эдгар помощника капитана, — за какой надобностью прибыли вы в Санкт-Петербург? Я что-то не заметил никакого груза…
— Если вы его не заметили, — сдерживая улыбку, ответил помощник капитана, — это значит, что мы доставили в Санкт-Петербург что-то такое, что является очень и очень драгоценным грузом.
— Например? — настаивал Эдгар.
— Например, хотя бы вас, мистер По, — ответил помощник капитана. — И, если пожелаете, мы в любой момент к вашим услугам.
Моросил холодный, пропахший болотом и чем-то горелым дождик. Звуки гармоники доносились хотя и глухо, но как-то особенно страстно, зовуще, от полного сердца. Перешли широкую дорогу, замощенную булыжником, похожим на такой же точно булыжник во всех городах мира. Этот пустяк несколько успокоил Эдгара. Он поднял голову, взглядом поймал большую зеленую звезду, на несколько секунд выглянувшую в прореху жидких осенних туч, назвал звезду Ленорой и помахал ей рукой.
— Здравствуй, Ленора! — громко сказал Эдгар. Матросы рассмеялись, самый старший толкнул вбок кулаком одного, другого, давая этим понять, что у пассажира, безусловно, не все дома, но это ничего не значит: именно такие — самые хорошие, самые добрые люди.
— Сюда, — сказали матросы Эдгару, предупредительно расступаясь перед покосившейся дверью с огромной веревочной ручкой. За дверью было шумно, когда она открылась, к шуму был добавлен такой тяжелый, запросто называемый вонючим, воздух, что Эдгар отшатнулся.
— Артур Гордон Пим дышал в трюме точно таким же воздухом, — вслух произнес Эдгар и, согнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел в помещение трактира, одного из тех дешевых приютов, где за три пятака дают водку, соленые 'огурцы и сколько угодно хлеба. Матросы с «Роберта Фултона» запомнили и полюбили это веселое заведение за то, что хозяйкой его была прекрасная Мария по фамилии Гаврилова. Она и сейчас была здесь, она занимала место за стойкой, величественно улыбаясь вошедшим.
— Очень рада видеть вас, господа, — сказала она по-английски. — А это кто с вами?
Ей не ответили, было очень шумно, дымно от десятка трубок с крепким табаком и русской махоркой, пахло кислыми щами, спиртом и осенью — тем запахом, который можно отыскать только в Санкт-Петербурге и только в сентябре. Матросы нашли свободное место за длинным деревянным столом и, забыв о своем спутнике, занялись выпивкой. Эдгар встал подле стены и, раз взглянув на хозяйку, уже не в состоянии был отвести от нее взгляда.
Он даже капюшон опустил за спину, он даже дышать стал реже и настороженнее, приложил правую руку к сердцу и поблагодарил создателя за то, что он устроил так, что вот сейчас его покорный, несчастный раб находится на чужой земле и созерцает великое, неслыханное чудо: в русском трактире видит Виргинию — живую Виргинию, чуточку располневшую, чуточку похорошевшую, немного более румяную, чем она была прежде, здесь, на земле, живая, но — вот она…
— Мадам! — крикнул Эдгар, протягивая руку к хозяйке, улыбаясь ей бессмысленно, тупо, блаженно, — Виргиния! — крикнул он и опустился в изнеможении на стул подле прилавка. — Виргиния! — повторил он, не опуская рук, и хозяйка, Мария Гаврилова, поняла это, как просьбу, как заказ. Она спросила:
— Господину угодно водки или пива? Господин хочет поесть и потом лечь спать?
Музыкой прозвучали эти слова для Эдгара. Он ответил немедленно:
— Виргиния, дорогая моя, дай мне что-нибудь, кроме себя самой! Ты уже моя, ты переплыла океан и…
Сидящий рядом с Эдгаром расхохотался, услыхав со-. вершенно трезвую речь совершенно трезвого человека в этом веселом, пьяном заведении: какие-то бородатые, длинноволосые люди в странном одеянии, похожем на детские рубашки, в синих штанах, заправленных в длинные с голенищами сапоги, ежеминутно чокались, целовались и опрокидывали себе в глотку доверху налитые кружки, а потом морщились и нюхали корочку хлеба. Беззубо улыбающийся старик в белой рубахе до колен играл на балалайке и плакал. Полуодетая женщина лет сорока, седая и некрасивая, кокетливо улыбнулась Эдгару. Его передернуло. Сосед предложил ему сигару, присовокупив на чистейшем английском языке:
— Почтенный сэр, вам необходимо покинуть это заведение и отправиться в гостиницу для иностранцев, что в доме нумер четыре по пятой линии Васильевского острова.
И все, что Эдгар видел, видел он, как сквозь пелену тумана, зыбкую и тусклую: помещение трактира освещено было дюжиной толстых сальных свечей, которые отчаянно чадили, пламя на их фитилях плясало и дергалось. И все, что Эдгар слышал, доходило до него откуда-то издалека, из глубин морских, таинственных, сонных, влажных. В этом волшебном чужеземном мареве трактирщица за стойкой казалась реальностью, несмотря на то. что все вокруг было небывало и непохоже на ту жизнь, которую Эдгар оставил каких-нибудь двадцать минут назад.
— Сэр, еще раз настоятельно советую вам покинуть этот трактир, — услыхал Эдгар тот же голос, тот же родной язык. — Кто привел вас сюда? Это очень нехорошее место, сэр. Ощупайте ваши карманы, — целы ли в них деньги, в кармане ли ваш пистолет? О, здесь не просто воры, а истинные артисты своего дела!
Эдгар обвел взглядом полумрак, аквариум, сон. Его приятели-матросы пели, запивая каждые два-три слова чем-то очень крепким в оловянных кружках. К матросам дважды подходила хозяйка, матросы обнимали ее, хлопали по спине, пытались поцеловать…