– Мы не играем сегодня в теннис? – спросил Войкевич у Амалии. Князь его стеснял, и никакого другого вопроса полковник не смог придумать.
– Нет, – ответила Амалия спокойно, – у меня болит нога.
У Милорада имелся наготове ответ о том, что он знает верное средство, как избавиться от боли, но Амалия не дала ему договорить и попрощалась с обоими мужчинами. Сегодня ей было интересно только общество Бреговича и его стихов.
Глава 23 Перчатка
– Ваше высочество!
С его высочеством, который всегда ходил легко и неслышно, являл собой образец учтивости и никогда не наступал никому на ногу, творилось что-то неладное. Прежде всего он вихрем влетел в зал, стукнулся локтем о напольные часы, въехал коленом в изящную консоль с инкрустированной перламутром столешницей и вслед за этим выругался, как люблянский возчик. Одна из двух стоявших на консоли ваз затанцевала, опрокинулась и рухнула на пол, превратившись в крошево осколков.
– Ваше высочество! – пролепетал старый слуга, умоляюще складывая руки.
В ответ его высочество вернулся к консоли и пнул ее с такой яростью, что и вторая ваза с грохотом полетела на пол.
Ах, женщины, женщины! Черт знает что у них в голове! И Амалия хороша! Какой-то адъютантишка с разбойничьей рожей… Подхалим! Зарвавшийся хам! Отребье, пригретое дядей Владиславом! Мерзавец!
– Мерзавец! – рявкнул Михаил на оторопевшего слугу.
– Ва… Ва… ваше высочество… – лепетал слуга, ломая голову, какая муха укусила высокородного князя, обычно столь сдержанного и разумного. – Ваше высочество…
Михаил опомнился, поглядел на осколки, вспомнил, что это были две парные вазы, которые покойный король подарил своей жене, и почувствовал укол совести. Однако вслед за этим он вспомнил безмятежное лицо Амалии, ее золотистые глаза и открытую улыбку – и вновь начал закипать.
Обманщица! Предательница! И ладно бы завела роман с кем-то стоящим, это было бы не так обидно; но адъютант! Ничтожество! Чем, ну чем он ее пленил? Неужели тем, что пообещал посодействовать в заключении нужного ей договора? Ах, Амалия, Амалия!
Михаил опомнился. Женщины слабы, это всем известно, а у Войкевича репутация донжуана, вот в чем дело. Наверняка он использовал все имеющиеся в его арсенале уловки, чтобы добиться ее благосклонности. А она, вероятно, уже тяготится этой связью – он ведь почувствовал тогда, в саду, что она была вовсе не рада появлению полковника. Но предпочитает молчать, потому что женщине совестно признаваться в том, что она из-за собственного каприза попала в ловушку.
– Убью м-мерзавца!
Слуга, собиравший осколки, оторопел, однако навострил уши. Кого это, интересно, его высочество собрался убивать?
Нет, подумал с сожалением Михаил, вызывать на дуэль сына слуги – слишком много чести. Надо избавиться от него как-то иначе, только вот как?
Сначала он собирался посоветоваться с королевой Шарлоттой, которая поддерживала его стремление сблизиться с Амалией. Михаилу был неизвестен маленький нюанс этой поддержки: ее величество была вовсе не против того, чтобы князь обзавелся любовницей, но ее сильно удивило бы его решение жениться. Кроме того, Шарлотта никак не могла ему помочь в устранении настырного адъютанта.
И Михаил решил отправиться к Стефану и поговорить с ним по-родственному, начистоту. В конце концов, кузен должен войти в его положение.
Король сидел в своем кабинете и, хмуря брови, читал доклад министра финансов. Доклад был беспросветен, как беззвездная ночь, и содержал в себе, помимо уймы звучных терминов, вывод, что иллирийская казна совершенно пуста и поступлений в ближайшее время не предвидится. Поэтому Стефан искренне обрадовался приходу своего кузена. По крайней мере, с ним можно было побеседовать о вещах более интересных, чем оскудевшие серебряные рудники и грозящий стране неурожай.
– У меня к тебе одна п-просьба, – начал Михаил после того, как мужчины обменялись замечаниями по поводу последнего выступления Лотты и обсудили поведение одного люблянского аристократа, который на старости лет почувствовал вкус к сладкой жизни, пустился во все тяжкие и публично объявил, что намерен спустить в казино и на скачках все свое состояние, чтобы оставить наследников ни с чем. – Я тебя никогда ни о чем не просил, но с-сейчас… – Он запнулся.
Стефан вздохнул и устремил доброжелательный взор на кузена, который почему-то волновался сильнее, чем обычно.
– Если ты снова по поводу этого австрийца, Кислинга… Я не могу его выслать. Во-первых, это произвол, и иностранные газеты наверняка ухватятся за этот случай, чтобы написать о нас гадости. Во-вторых, не знаю, чем он тебе не угодил, но…
Михаил нахмурился. После жалобы Амалии он неоднократно пытался добиться высылки Кислинга, но Стефан демонстративно отстранился от этого дела.
– Я здесь не из-за К-кислинга, – сухо сказал князь, – а из-за твоего адъютанта.
– Да? – удивился Стефан, раскуривая сигару. – Что он натворил?
Михаилу меньше всего на свете хотелось говорить об этом, но король заметил, что кузен смутился, загорелся любопытством и стал допытываться, в чем дело. И, хотя князь выдавил из себя лишь слова о том, что ему кажется, будто Войкевич преследует Амалию, а это неприлично, Стефан без труда догадался обо всем остальном.
– Мало того что Лотта взъелась на бедного Милорада, так теперь еще и ты, – шутливо промолвил король. – Скажи, ну что я буду без него делать?
– Как что? – пожал плечами князь. – Возьмешь другого адъютанта. При дворе подходящих людей, слава богу, хватает.
– Людей-то много, да только никто из них мне не подходит, – серьезно ответил Стефан. – И не надо говорить, что я благоволю к нему потому, что знаю его с детства. Просто он прекрасно справляется со своими обязанностями. К тому же он делает все, чтобы я не пострадал от рук какого-нибудь сумасшедшего. После того как на меня два раза подряд покушались, у меня началась бессонница. – Теперь уже никто не смог бы назвать лицо Стефана добродушным: напротив, оно стало жестким, и слова падали с его пухлых губ, как камни. – Однако Милорад наладил охрану, выгнал нерадивых, привел новых людей, и теперь все спокойно. Я даже могу гулять по городу, не боясь, что мне выстрелят в спину.
– Послушай, но работу Милорада без труда может делать и министр полиции, – возразил Михаил. – Твой адъютант внушил тебе, что он незаменим и что без него ты не сможешь обойтись. Но ведь это же смешно! Как ты можешь терпеть, чтобы какой-то… чтобы этот выскочка навязывал тебе свою волю? Он возомнил о себе бог знает что! Ты знаешь, что он собирается жениться на дочери Рукавины? Ее мать из древнего рода, а отец – богач каких поискать! Он уже отказывал не одному аристократу… а Милорад все равно собирается к ней свататься! И говорят, что он добьется своего!
– Ты так взволновался из-за дочери Рукавины? – осведомился король с легкой иронией. – Или все-таки из-за баронессы Корф?
По его тону Михаил понял, что Стефан не уступит. Князь привел еще несколько доводов, один весомее другого, почему от Войкевича следует избавиться и услать его куда-нибудь, да хотя бы стеречь тот же Дубровник, но король только посмеивался, и наследник вынужден был отступить со скверным чувством, что венценосный кузен ни в грош не ставит его мнение.
А через несколько дней Петр Петрович Оленин явился к Амалии и с порога объявил:
– Слышали новость? Войкевича выгнали.
– Как это? – изумилась его собеседница.
– Обыкновенно, Амалия Константиновна. Король вызвал его к себе и вручил ему приказ в понедельник отправляться в Дубровник и заняться тамошней крепостью и гарнизоном. От своих придворных обязанностей он освобождается, но командование полком в виде исключения пока оставили за ним.
Амалия вспомнила воодушевление, с которым Милорад рассказывал ей о службе, его счастливое лицо, когда он говорил о своем полку, и у нее сжалось сердце. За что же король так наказывает его?
– Да тут нет ничего хитрого, Амалия Константиновна, – объяснил словоохотливый резидент. – Войкевич – парвеню, который держался только за счет личного доверия короля. Все остальные, замечу, адъютанта терпеть не могли. Лотта, граф Верчелли, Старевич, Иванович, генерал Новакович, королева, наследник… перечислять можно долго. Разумеется, по всем люблянским гостиным уже ходит анекдот, что полковника погубила женская перчатка. Вы ведь еще не слышали его, верно?
Амалия покачала головой. Оказалось, что где-то за кулисами Лотта Рейнлейн в присутствии Войкевича уронила на пол перчатку. Полковник ее не поднял, сделав вид, что ничего не заметил. Впрочем, всем было известно, что его отношения с балериной уже давно перешли в открытую вражду. Лотта, как обычно, пожаловалась королю на то, что его адъютант ее оскорбил. Стефан смолчал, но на следующий день секретарь от его имени вручил Войкевичу приказ отправляться в Дубровник и не возвращаться, пока он там все не приведет в порядок.
– Для Милорада это конец, – снисходительно пояснил Петр Петрович. – Не знаю, что было истинной причиной его отставки, постоянные жалобы Лотты или что-то еще. Его высочество тоже недавно был у короля, а королева Шарлотта вообще никогда не жаловала адъютанта. Так или иначе, мы избавились от опасного интригана, который только и делал, что вредил нам.
– А как вы думаете, что было истинной причиной его удаления? – задала Амалия вопрос, который жег ей губы.
– Возможно, он стал слишком много брать на себя, – со смешком ответил резидент. – Я бы сказал, что Войкевич просто зарвался, выражаясь простонародным языком. В какой-то момент он перешел черту, которую нельзя было переходить, именно это его и погубило. Больше вы не будете играть с ним в теннис, Амалия Константиновна, но, я убежден, в этом городе найдется немало куда более достойных людей, которые с удовольствием составят вам компанию.
Говоря о причинах, которые побудили короля столь круто обойтись со своим вчерашним другом, Петр Петрович был прав только отчасти. Раньше Стефан смотрел сквозь пальцы на проделки своего адъютанта, однако его задело, что тот слишком близок с Амалией, с которой сам король собирался познакомиться покороче. Тут весьма кстати подоспела Лотта со своей жалобой – и судьба незадачливого полковника была решена.
В своей жизни Амалия встречала достаточно людей, которых капризная богиня Фортуна сбросила с вершины благополучия на самое дно, и она знала, что немногие выживают в таких обстоятельствах. Обычно эти несчастные превращались в тень себя прежних, в жалкое подобие, которое кое-как влачило существование. Даже внешне они менялись – словно усыхали, становились меньше ростом, и в тоскующих их глазах загорался прежний огонь, лишь когда они вспоминали о прошлом. Впрочем, им и не оставалось ничего, кроме воспоминаний. Люди, которые в былые времена заискивали перед ними, теперь в лучшем случае проходили мимо, а новые баловни судьбы были оскорбительно равнодушны и не желали их знать. Каково же будет Милораду, с его пылким характером и гордым сердцем, чувствовать себя одним из этих изгоев, ловить на себе пренебрежительные взгляды и терпеть, как последнее ничтожество попытается отыграться за мнимые или действительные обиды, которые адъютант нанес ему в прошлом?
«А что, если он застрелится? – со страхом подумала Амалия. – Это вполне в его характере, такая реакция на такую обиду. Нет-нет, этого нельзя допустить!»
Попрощавшись с Олениным, она тотчас же велела заложить карету, чтобы ехать к полковнику.
Амалия впервые оказалась у него дома, и особняк Войкевича, который молва упорно именовала дворцом, не произвел на нее ровным счетом никакого впечатления. Обстановка была красивая, но чувствовалось, что здесь живет человек, не родившийся в уюте и не умеющий его ценить. Слуга, чем-то напоминающий полковника (вероятно, его дальний родственник), попросил Амалию подождать и вышел. Он долго не возвращался, и моя героиня стала терять терпение. Теперь ей представлялось, что идея навестить и успокоить Милорада была не так уж хороша. А если его уже утешили и он сейчас с женщиной, что тогда?
Амалия посмотрела на одну дверь, которая вела из гостиной, на другую и двинулась к той, которая была ближе. Поблуждав по коридорам, она оказалась возле комнаты, из которой доносились взволнованные голоса. Один голос Амалия узнала сразу, это был полковник. Второй принадлежал королевскому секретарю, кузену Войкевича.
– Я убью эту дрянь, клянусь! И проклятый Кислинг… Какая у него была торжествующая морда, когда он смотрел на меня!
«Кого это он опять собирается убить?» – подумала Амалия. Однако из следующих фраз, в которых было много не одобренных этикетом выражений, выяснилось, что Войкевич имел в виду причину своего изгнания, мадемуазель Рейнлейн.
– Милорад… – лепетал секретарь. – Милорад, не сходи с ума!
Ответом ему был яростный взрыв ругательств.
– И он ссылает меня – в Дубровник! На край света! Почему сразу не в Сибирь, Тодор? Почему не туда? Уж верно, русский царь по знакомству подыскал бы там для меня местечко!
– Милорад, тебе нельзя волноваться… Ведь у тебя такие планы! Помнишь, что ты мне говорил?
– А, планы! – с раздражением отмахнулся Войкевич. – О чем ты говоришь? Чтобы осуществить мои планы, надо находиться в столице! Возле короля! А если я буду в Дубровнике, то… даже эта носатая дура, дочка Рукавины, на меня не взглянет! Боже мой…
Он замолчал, и несколько мгновений Амалия слышала только его прерывистое дыхание.
– Милорад, – серьезно сказал Тодор, – тебе нельзя сдаваться. Нельзя! В конце концов, у тебя остается твой полк, твои люди. Конечно, у тебя отобрали звание адъютанта…
– Жизнь у меня отобрали, – уже без особой злобы промолвил Милорад. – Жизнь! Что я буду делать в Дубровнике? Кому я там нужен? А не уехать никак нельзя, иначе будет еще хуже.
– Я думаю, – несмело заметил секретарь, – меня, наверное, тоже того… Попросят. Ведь всем известно, что я твой родственник.
– Король никогда на тебя не жаловался, – тяжелым голосом ответил Войкевич. – Держись за место, Тодор! Для меня сейчас это очень важно.
– Разумеется, я постараюсь замолвить за тебя словечко… – начал его собеседник. Но Милорад перебил его:
– Нет! Ни словечка, ни полсловечка, слышишь? Ты только все испортишь. Пусть все идет как идет!
– Но ты ведь не сдашься? – спросил Тодор после паузы.
– Я никогда не сдаюсь, – отрезал Милорад.
Немного успокоившись относительно того, что Войкевич, хоть и пребывает в состоянии, близком к отчаянию, все же не собирается совершать самоубийство, Амалия вернулась в гостиную. Через несколько минут к ней вышел Милорад. Он силился улыбнуться, но в глазах его застыла мука. Раньше он всегда был одет с иголочки, а теперь ворот его был расстегнут, и одна из манжет некрасиво топорщилась.
– А, сударыня! Пришли взглянуть на поверженного?
Амалия посмотрела на него и, не говоря ни слова, шагнула к выходу. Милорад догнал ее, схватил за руки и стал осыпать их поцелуями.
– Прости меня, прости, прости! Я сам не понимаю, что говорю.
Конечно, она его простила – и даже попыталась утешить, как только женщина может утешить мужчину, но она слишком хорошо понимала, что его не утешит ничто, потому что он пережил такую потерю – потерю власти, хоть и иллюзорной, – которая для многих не менее чувствительна, чем потеря близкого человека. Но, по-видимому, Милорад успел немного успокоиться, потому что даже спросил:
– Ты будешь отвечать на мои письма, если я напишу тебе из Дубровника?
Амалия кивнула. Он серьезно посмотрел на нее и сжал ее руку.
– А твоему царю я Дубровник не отдам, раз уж я там буду главным, – полушутя-полусерьезно сказал он. – Так ему и передай.
Следующим днем было воскресенье, и в Любляне оно оказалось бы таким же, как всегда, если бы не волнующее событие: скачки! Вновь под них в «Люблянском вестнике» зарезервировали целую полосу, но на сей раз фотограф, наученный горьким опытом, потребовал для своего громоздкого аппарата, во-первых, экипаж, который привезет их на ипподром и доставит обратно, и, во-вторых, ассистента, который будет помогать быстро менять пленку.
– Ивица! – простонал редактор. – Ты нас разоришь!
Тогда фотограф с невинным видом предложил другой выход. В самом деле, почему бы редактору в таком случае не делать снимки самому? Пусть идет до ипподрома пешком, настраивает аппарат, выбирает момент и так далее.
– Между прочим, в прошлый раз я ухитрился даже заснять победителя на финише! И что? Мне заплатили как за обычное фото!
Редактор вздохнул, поскреб макушку и смирился, но решил, что стоимость проезда он непременно втихаря вычтет из будущих гонораров пронырливого Ивицы.
Не подозревая о коварной мести, зреющей в недрах редакторской души, фотограф в самом лучшем расположении духа прибыл на ипподром, укрепил аппарат на треноге и начал снимать. В сегодняшней программе было уже не три заезда, а пять, и трибуны заполнились еще за четверть часа до их начала. Сверкали монокли, трепетали веера, пестрели дамские платья. Наконец в ложе появилась Лотта Рейнлейн в сопровождении генерала Ракитича, который смотрелся на ее фоне как дядюшка-сводник при племяннице-миллионщице. Платье Лотты было поэмой из шелка, оборок и вышивки, но сердцем фотографа безраздельно владела баронесса Корф. Она явилась в очень простом светлом наряде, единственной отличительной деталью которого был контрастный пояс, подчеркивавший тонкую талию. Ничего, ну абсолютно ничего – с точки зрения Лотты – не было в этом платье особенного, и вообще выглядело оно совершенно по-мещански (как она громко сказала Ракитичу), но факт остается фактом: не только Верчелли (с некоторых пор полюбивший скачки), но и все трибуны стали выворачивать шеи, чтобы увидеть госпожу баронессу.